Великая Отечественная: есть такая профессия — Родину защищать

Мне посчастливилось расти в семье офицера–фронтовика, а затем на Черноморском флоте служить под началом боевых командиров, прошедших Великую Отечественную войну с ее первого до последнего дня. Отец Несколько слов об отце. Иван Дмитриевич Черевченко окончил Сталинградское бронетанковое училище в июне 1941 года и, прикрепив на петлицы по два лейтенантских "кубика", был отправлен на фронт в Белоруссию командиром танкового взвода. Участвовал в августовских сражениях под Смоленском, гнал гитлеровцев от Москвы в декабрьском наступлении. В одном из боев его танк был сожжен, сам он был тяжело ранен. Полгода в госпиталях — и назначение командиром аэросанного батальона на Северный фронт. Затем вновь танковые войска, Сталинградская битва, танковое сражение под Прохоровкой. Войну Иван Дмитриевич закончил в Венгрии. И после победы был направлен в то же училище, которое окончил в июне 1941–го. Правда, теперь оно передислоцировалось в Харьков и получило новое название — сначала просто Харьковское танковое училище, позднее, уже в начале 60–х, — Харьковское танковое командно–инженерное училище имени Верховного Совета Украины. В нем отец, закончивший войну в звании капитана, прошел путь от командира учебной роты до начальника штаба и в начале 70–х вышел в запас в звании полковника. В общей сложности отдал армии 37 календарных лет. А ведь отец в юности вовсе не мечтал о военной карьере. Крестьянский сын, выросший в деревне Дымино–Михайловка Кировоградской области, с детства увлекался живописью. Сельская школа рекомендовала его для поступления в Харьковское художественное училище. В тогдашнюю столицу Украины 17–летний хлопец отправился пешком — денег на проезд в семье не было. Да колхозники 30–х годов вообще не знали, что такое деньги. А на жалкие трудодни железнодорожного билета не купишь. Преодолев таким вот образом 400 километров, Иван прибыл в Харьков. Там его ожидало горькое разочарование — вступительные экзамены в училище были завершены. Он опоздал. Что было делать деревенскому парню в огромном незнакомом городе? Работать, благо молодые рабочие руки в промышленном центре республики требовались повсюду. И он поступил разнорабочим на Харьковский тракторный завод, надеясь на будущий год возобновить попытку. Но судьба распорядилась по–своему. В воздухе отчетливо пахло грозой, и по комсомольскому призыву он был направлен в бронетанковое училище… Отец рисовал всю жизнь. Его полотна украшают жилища многих харьковчан. Он и порог смерти перешагнул за мольбертом. Умер 9 марта 2007 года, на 86–м году жизни, на руках моей родной сестры Ольги, живущей в Севастополе. Похоронен там же. Я провожал отца в последний путь под троекратные залпы почетного караула, присланного штабом Черноморского флота. Боевые награды отца достались моим внукам — его правнукам. А недавно на свет появился его праправнук, названный в честь прапрадеда Иваном. Еще один Иван Черевченко. Род продолжается! Крейсер "Дзержинский" Летом 1959 года, окончив в Харькове среднюю школу, я успешно сдал вступительные экзамены в Черноморское высшее военно–морское училище имени П. С. Нахимова. Тогда же Главком ВМС СССР издал приказ, в соответствии с которым все поступившие в военно–морские учебные заведения в звании матросов направляются сроком на год на боевые корабли. Осенью после курса молодого матроса в 46–м минно–артиллерийском учебном отряде Черноморского флота в числе 28 будущих однокурсников я попал на крейсер "Дзержинский". Теперь я назывался комендор башенный, элеваторщик зарядного погреба правого орудия первой башни главного калибра. Все старшие офицеры крейсера и главный боцман мичман Новокрещенный были фронтовиками. Командир корабля — капитан 1–го ранга Старшинов, кстати, родной старший брат поэта–фронтовика Николая Старшинова, с которым я значительно позже, во время учебы в литинституте, приятельствовал; его старший помощник капитан 2–го ранга Лысаков; командир дивизиона орудий универсального калибра капитан 3–го ранга Савостьянов; замполит капитан 3–го ранга Лисенков; командир нашей, первой башни ГК капитан–лейтенант Терсков… Это те, кого я запомнил. Служба на крейсере для меня и моих товарищей стала хорошей жизненной школой. Конечно, на первых порах было трудно приспособиться к строгому ритму корабельной жизни, к физическим нагрузкам, осмыслить всю меру ответственности, которая вдруг легла на твои плечи. Ведь все мы, 28 кандидатов в курсанты, были, по сути, еще мальчишками. Мне вот совсем недавно исполнилось семнадцать. Но поскорее и без потерь встроиться во флотскую систему нам, за редкими исключениями, помогали старослужащие, которые относились к нам, салагам, не просто доброжелательно, без снисходительности и демонстрации своего превосходства, а как старшие братья. Это проявлялось во всем — и в терпении, с которым они обучали нас специальности, передавая свой опыт, и даже в том, что каждый из них щедро делился с нами — смешно вспомнить — матросской пайкой. Кормили нас по высшему классу, но все равно не хватало. …Сигнальщик чует берег за версту, его разлука за сердце хватает. А мне пайка морского не хватает, ведь мне — семнадцать, я еще расту… Последние четверть века много говорится о так называемой дедовщине в частях российской армии и флота — явлении не просто безобразном с нравственной точки зрения, но явно криминальном. И искоренить ее, насколько мне известно, пока что не удается. Глубоко убежден в том, что причина тут кроется в попустительстве офицерского состава, в его наплевательском отношении к моральным устоям российских вооруженных сил. Нетрудно себе представить, как все это отражается на боеспособности частей подразделений, в которых правит бал эта самая дедовщина. Ничего подобно в армии и на флоте в мое время не могло быть по определению. Потому что нравственный климат в вооруженных силах страны формировали офицеры–фронтовики, которые, помня о недавних боях, прекрасно понимали, что честь и достоинство военнослужащего любого звания — ценности того же порядка, как их жизнь и здоровье, как честь и достоинство знамени полка или флага корабля. "На боевом курсе" Зимой 1959–1960 годов в моей матросской судьбе произошел крутой поворот — по приказу замполита кап–три Лисенкова я впервые стал журналистом! Вообще–то юнкором харьковской "молодежки", областной комсомольской газеты "Ленiнська змiна" я с восьмого класса. И здесь, в Севастополе, мои заметки и ученические стихи довольно часто печатала флотская газета "Флаг родины". Публиковался я и в крейсерской многотиражке "На боевом курсе", выходившей во время якорных стоянок один раз в неделю форматом А–3 на двух полосах и ежедневно в походах, тоже двухполоской, но форматом А–4. Редакция ее состояла из двух человек — редактора, им был старший лейтенант Шлык, и ответственного секретаря. Этот пост занимал мичман, фамилии которого я, к сожалению, не помню. Во время одного из наших походов случилось несчастье — отвсек корабельной газеты внезапно умер. Прободение застарелой, вконец запущенной язвы желудка. Опытнейший хирург крейсера был бессилен. На следующий день меня вызвал замполит: — Значит так, приказом по кораблю ты назначен и. о. ответственного секретаря нашей газеты. Каюта мичмана в твоем распоряжении. Вместе с тем все свои обязанности по книжке "Боевой номер" остаются за тобой, в башне заменить тебя некем. Справишься? Я справился. В свободные от вахт, приборок, учений часы гонял по кораблю с блокнотом в зубах, собирая материал для очередного номера. Материала было предостаточно. Затем, запершись в предоставленной мне каюте, строчил статьи и заметки. А после спускался в кормовые шпили, где располагалась наша типография, осваивать ручной набор, учился управлять допотопной плоскопечатной машиной. Кстати, в каюте отвсека не ночевал ни разу, возвращался на койку в родной третий, носовой кубрик… Старпом Однажды в мою рабочую каюту заглянул вестовой старпома, тоже из наших. Как его звали? Не припомню. Помню только, что он был сынком какого–то генерала интендантской службы. И что все мы, расписанные по боевым номерам, презирали его за то, что он устроился на теплое "лакейское" местечко. — Сань, тебя срочно вызывает старпом в свою каюту. Капитан 2–го ранга — это морской подполковник. Именно такое звание было в то время у моего отца. Но отец, будь он даже маршалом, остается отцом. А старший помощник командира крейсера для рядового матроса–салаги — совсем другое. Расстояние до него — как до бога. Все команды на кораблях рядовой и старшинский составы исполняют бегом. Побежал и я, с некоторой тревогой размышляя над тем, зачем вдруг понадобился старпому. А вдруг я в газете допустил какой–то ляп и теперь старпом впаяет мне на всю катушку — типа тридцать суток без берега? Кап–два Лысаков сидел за письменным столом, вертя в руках какую–то бумагу. — Вот что, матрос. Ты во "Флажке" (так на флоте ласково называли газету "Флаг родины") стишки всякие печатаешь, здесь газету делаешь. Читал, неплохо получается. А я, кроме приказов, ничего в жизни не писал. А надо! Вот, читай, — сказал старпом и протянул мне бумагу. В письме на бланке Политуправления Черноморского флота говорилось о том, что готовится к печати сборник участников Новороссийской операции в память о моряках, погибших при взятии города с моря. И капитану 2–го ранга Лысакову — в то время командиру торпедного катера передового отряда — предлагается написать свои воспоминания о боевых товарищах. — Садись. Есть что и о ком вспомнить. Я буду тебе рассказывать, а ты записывай. То, что я услышал от старпома, потрясло меня. Говорил он отрывисто, лаконично, все глубже уходя в себя, в события тех дней. Передовому отряду торпедных катеров капитана 2–го ранга Проценко, одним из которых командовал лейтенант Лысаков, было приказано торпедировать, прорвать боно–тросовые заграждения, преграждавшие вход в Цемесскую бухту. Задача, связанная со смертельным риском: каждый квадратный метр бухты был тщательно пристрелян тяжелой артиллерией гитлеровцев, расположенной на Мысхако. Очень немногие катера уцелели в той атаке. На глазах Лысакова прямым попаданием был уничтожен катер его ближайшего друга — младшего лейтенанта Владимира Школы. И все–таки заграждения были прорваны. В прорыв устремились десантные суда. Первым на новороссийский берег высадились морские пехотинцы Цезаря Куникова… Закончив рассказ, старпом несколько минут молчал как бы в забытьи, затем, очнувшись, спросил: — Недели тебе хватит? От вахт освобождаю. Свободен. Писал я весь оставшийся день и всю ночь. Даже ужин пропустил и вечерний, девятичасовой, чай. К утру очерк был готов — первый очерк в моей жизни, хотя и подписанный другим именем. Утром я отловил вестового. — Доложи старпому, что приказ его выполнен. Вскоре я предстал пред светлы очи Лысакова. — Ну, давай глянем, что ты там настрочил… Читал он медленно, время от времени внося в текст какие–то поправки. Старпом явно слукавил, сказав, что ничего, кроме приказов, в жизни не писал, — его правка была и дельной, и существенной с литературной точки зрения. Видно было, что очерк ему понравился. — Молодец, душевно написано. Не ожидал. Чего ты в моряки подался? Тебе бы в журналистику, в литературу. Впрочем, морской офицер должен быть человеком высокой культуры… Сейчас мы это отметим. Старпом нажал под столом кнопку, и у комингса каюты, как чертик из табакерки, возник вестовой. — Завтрак на двоих, — приказал старпом. Подождав, пока вестовой накроет стол, он достал из сейфа початую бутылку армянского коньяка и картонную коробку с орденами. Наполнил янтарным напитком крошечные хрустальные рюмки. — Ну, давай, моряк, помянем моих товарищей. Это был первый глоток коньяка в моей жизни. — А теперь послушай о том, о чем писать не положено… Экипажи передового отряда торпедных катеров, брошенных под огонь береговой артиллерии немцев, состояли сплошь из штрафников. Штрафником был и лейтенант Лысаков — в одном из боев он застрелил за трусость старшего по званию. За это его лишили и награды — ордена Красного Знамени. Старпом показал мне этот орден с откушенным болтом. Оказывается, в таких случаях ордена не отнимали насовсем, а таким вот образом лишали провинившихся возможности их носить. — В дальнейшем, в случае необходимости, можешь обращаться ко мне напрямую, не по команде, — сказал старпом на прощание… Такая необходимость вскоре возникла. О моем завтраке в компании старпома товарищи узнали, когда завтрак еще продолжался, — вестовой разболтал. Ну, и мне пришлось в общих чертах рассказать им об этом событии. Так вот, в обязанности нашей команды, помимо всего, входила приборка верхней палубы. Вместе со мной на участке полубак правый борт, от нулевого до семьдесят пятого шпангоута трудился мой однокашник Юра Бурштейн. А старшиной приборки был недавно назначен сам себя уважающий и презирающий будущих офицеров флота в нашем лице старшина 2–й статьи Ткачук. Опущу его унизительные реплики в наш адрес во время приборок — суть не в них. Суть в том, что Ткачук ненавидел евреев, и Юрке, кстати, сыну одного сверхсекретного контр–адмирала инженера, тем не менее парню на редкость скромному и безотказному, доставалось от него не только словесно. На нашей территории находился цепной ящик правого якоря. Всевозможные моллюски, водоросли и прочая подводная дрянь, налипавшая на якорьцепь, разлагалась в замкнутом пространстве этого ящика, выделяя ядовитые газы. Драить ящик было сущим наказанием — работать приходилось в респираторе, скорчившись, — не приведи господь. Поэтому мы, как правило, занимались этим по жребию. До тех пор, пока старшиной приборки не стал Ткачук. С его появлением драить цепной ящик он всякий раз назначал Юрку. Для худющего, почти тщедушного парня (непонятно, как он прошел в военкомате медкомиссию) это было сущей каторгой. — Старпом разрешил тебе в особых случаях обращаться к нему напрямую, — напомнили ребята. — Это тот самый случай. Иди к старпому. И я пошел. Тот молча выслушал меня и отпустил восвояси. А через некоторое время перед строем экипажа нашей, первой, башни главного калибра старший помощник командира содрал с погонов Ткачука две "сопли" старшины 2–й статьи — "за скотское отношение к подчиненным". И вручил лычки старшего матроса Юрке Бурштейну, назначив его старшиной приборки на нашем участке… В июле 1960 года закончилась наша крейсерская эпопея, мы стали курсантами ЧВВМУ им. П. С. Нахимова. Больше я никогда не встречал старпома, ничего не ведаю о его дальнейшей судьбе. Нет у меня его фотографии, я не знаю даже его имени–отчества. Уверен, что свой путь морского офицера он прошел достойно. В Интернете есть фото контр–адмирала Владимира Григорьевича Лысакова, 1953 года рождения. Может быть, это сын моряка–фронтовика? По времени подходит… Александр ЧЕРЕВЧЕНКО. 18 июня 2015. №24