Видео
В мире
«Дом правительства», Дом на набережной — огромный серый магический кристалл. Заселен в 1931-м (вслед за ним архитектор Борис Иофан планировал Вавилонскую башню Дворца Советов со 100-метровым Ильичом). Через судьбы и деяния 505 будущих ответственных квартиросъемщиков в 1900–1930-х гг. (от подпольных кружков к Московскому восстанию 1917 г. и расказачиванию, к «наложению печатей» на новых «нечистых», концлагерям и жилкомбинатам, пятилетке и коллективизации) Дом и книга о нем действительно «стягивают в себя» колоссальный, как движение облачных фронтов, сюжет — историю русской революции. Линии судеб, как оказалось, прочерчивают и поддерживают, хорошо структурируют его.
Тем более что Слёзкин очень подробен. В мелком растре сотен архивных документов, забытой прозы 1920-х (каким источником и свидетельством о Гражданской оказывается анекдотический для потомства «Железный поток» Серафимовича!), писем, прожектов, списка «бытуслуг» и числа прачек-столяров-полотеров в Доме — время видно явственно. «Миф СССР» становится его подлинной историей только через тщательное воскрешение фактуры.
…К примеру: линия судьбы Филиппа Голощекина. От участия в расстреле царской семьи в Екатеринбурге и уничтожении тел к руководству «Главрудой». От руды — к коллективизации в Казахстане: в процессе республика теряет около 40% сельского населения. В Тургайской степи, в буран, в 1932-м дорогу ищут по трупам, сложенным на обочине. В юрте пустого поселка из «шалашика» смерзшихся ковров бросается на людей маленькое существо: «Оно было все в крови. Длинные волосы смерзлись в кровавые сосульки и торчали в стороны, ноги худые, черные, словно лапки вороны. Глаза безумные, лицо в спекшейся крови».
Чуть ранее партконференция в Алма-Ате постановляет «издать на русском и казахском языках все труды тов. Голощекина (аплодисменты)». Лидер тепло благодарит.
Вот — одна из многих и многих линий картины времени. Так, в реальности документов, и закалялась сталь: от детей Романовых до обезумевшего ребенка в Тургайской степи.
А в Москве 1931 г. дети «архитекторов коллективизации» по пути из Дома правительства в школу отдают свои бутерброды беспризорникам, живущим под Малым Каменным мостом. Няни и домработницы почти из всех квартир тоже спасаются в городе от голода.
Автор исследования предлагает объяснение беспощадному идеализму преобразователей России и природы человеческой. «В начале книги большевики характеризуются как сектанты, готовящиеся к апокалипсису. В последующих главах различные эпизоды большевистской семейной саги соотносятся с фазами эволюции неисполнившегося пророчества, от первого пришествия до великого разочарования и многократно отложенного судного дня».
Дом правительства — аки город Петербург — выстроен на Болоте. Так назывался остров между Москвой-рекой и Водоотводным каналом, где встала серая крепость. Борьба между «красным клином» идеи и «болотом» жизни становится в тексте сквозным символом.
Да, жизнь побеждает. Но о цене ее победы в России XX века сказано без гнева и пристрастия. Однако внятно.
«Сага о русской революции» — очень емкая и весомая книга. «Новой газете» о ней рассказывает Юрий Слёзкин.
— Юрий, как вы пришли к этому дому? Юрий Трифонов был связан с ним детством, судьбой семьи. Вы — нет.
— Четверть века назад я написал статью «СССР как коммунальная квартира»: коммунальная квартира там была метафорой советского многонационального государства. И подумал: было бы интересно написать историю коммуналки, вроде той, в которой я вырос. Потом понял: вряд ли найду достаточно семей и документов «в одной квартире». И перешел с квартир на дома — пока не оказался в самом большом и самом знаменитом.
Я вошел в него, постучав в дверь музея Дома на набережной. Была, кажется, осень 1997 года. Меня замечательно приняли женщины, создавшие этот музей. Много со мной говорили, показали свой архив, помогли связаться с семьями, которые жили в доме в 1930-х. В основном, конечно, я говорил с детьми своих героев. Хотел уловить «запах времени». Рассматривал то, что уцелело в семьях: архивы, какие-то сувениры, справки.
У меня было около шестидесяти многочасовых разговоров. В основном — с очень пожилыми людьми. Конечно, я работал и в архивах. Но долго не знал, что с этим материалом буду делать. Читал письма, дневники, книги воспоминаний, разговаривал с людьми. И не знал, как сложу книгу. На это ушли годы.
— К пониманию большевиков, людей русской революции как «секты милленаристов», пламенно ожидавших конца света и созидания «нового неба и новой земли», вы пришли не сразу?
— Я не имел это в виду, когда начинал работу. Но читая то, что они писали «о вере» (а это — их слово), как писали о коммунизме, который надеялись приблизить и увидеть, понял, на что это похоже.
Но большевики значительно отличались от большинства подобных сект. Их чудо произошло. Многие сектанты верили, что Вавилон падет. Вавилон, против которого восстали большевики, — пал. Вернее, начал рушиться.
И это позволило долго верить: коммунизм может нагрянуть в любой день, аки тать в нощи. Так же внезапно и чудесно, как произошла революция в феврале 1917 года.
— Солженицын посвятил десятилетия работы и десять томов «Красного колеса» февралю 1917-го. Тщательному изучению того, как земные поступки сотен людей, их воля и безволие, деяния и недеяния сложились в космический катаклизм. Он в «Колесе» вполне рационально объяснен. Изучен. Возможно, мог быть и предотвращен.
Но — катаклизм февраля все же случился… Вы полагаете, он и стал «свидетельством о чуде» для большевиков? Подтвердил их веру — и питал яростной энергией веры события 1920–1930-х, безумие раннего «советского проекта»?
— Отчасти да. В разных странах, в разные века, ученики разных пророков ждали: страшный мир их реальности исчезнет после катастрофического насилия. Когда брат предаст брата на смерть, царство восстанет на царство, а народ на народ.
У большевиков это вправду случилось. При них, с их участием. В каком-то смысле их история — история беспримерного успеха. Когда начинают рушиться институты старой жизни и люди карабкаются в будущее по их обломкам, лучшие шансы — у самых радикальных и самых идеалистически настроенных. Это был один из факторов их успеха. Как и готовность к насилию, причем практически безбрежному. Эта готовность была частью их идеализма.
— Вы пишете и о цене успеха, и о наградах за него. В 1920-х для героев революции и Гражданской начинается «санаторно-курортная» жизнь. И на душевное нездоровье санаторным врачам жаловались свыше половины отдыхающих?
— Это имеет отношение к атмосфере НЭПа и климату 20-х годов в партии. После невероятного подъема, вызванного исполнением пророчества — революция, Гражданская война, — наступает период растерянности: а вдруг на этом все кончится? Это хорошо видно и в партийной литературе, и в личных документах.
Действительно поразительно: по данным архива санатория № 1 имени Ленина в Марьино, под Москвой — в 1927 году там побывали тысяча триста человек. Из них только шесть были признаны здоровыми. Подавляющее большинство остальных жаловались на душевное расстройство и проходили курс лечения от неврастении, психозов, психоневрозов, нервного истощения. Я цитирую диагнозы.
— Но причиной неврастении 1920-х была не столько пролитая в Гражданскую кровь, сколько разочарование в том, что Красный Иерусалим в облаках до сих пор не виден?
— Кто-то, может быть, испытывал сомнения относительно содеянного. Но в основном да, боялись, что вера предана, что окончательное преображение неба и земли откладывается. Что они не увидят своего Нового Иерусалима при жизни.
— Документы, собранные вами, страшны. В том числе — гомерические санаторные меню, отчеты в письмах о съеденном, ностальгические воспоминания жен о «приемах» в полуголодных 1920-х — или голодном 1931-м. Как это сочеталось с пламенной верой в апокалипсис и преображение?
— Система привилегий началась с самого начала — в Кремле, в Домах Советов. Жили не то чтобы роскошно, но, конечно, лучше всех. Некоторые из них думали об этом. Что, кстати, было частью психологии «Великого разочарования» 1920-х. В начале 1930-х, в Доме на набережной, надежда вернулась.
— А почему?
— В годы первой пятилетки и вскоре после нее многие верили: коммунизм вот-вот состоится. Скоро все так заживут! С другой стороны — эти люди действительно жили на работе. И в Дом на набережной приезжали ночевать: в два, в три часа ночи. А потому могли пользоваться привилегиями — и думать о себе (с некоторыми основаниями) как об аскетах, идеалистах.
Они действительно все время работали. Другое дело, чем занимались на работе. Но — не жалели себя. Это тоже правда.
— Вы цитируете «автобиографии», челобитные в Общество старых большевиков в их подлинном правописании.
— Да, кто-то не ставил запятые и не умел толком писать по-русски. Но таких было относительно немного среди ответственных квартиросъемщиков Дома на набережной, среди первой волны наркомов и замнаркомов. Первая волна — в основном бывшие гимназисты, реалисты, семинаристы, студенты. Осинский, Аросев, Бухарин, Сокольников и многие другие старые большевики были частью русской интеллигенции. Частью, ушедшей в апокалиптическую секту.
— Красная волна несла в Дом правительства таких разных людей! Страшно читать обещания комиссара Смилги «бунтарю» Филиппу Миронову — и знать, что Миронов внесет немалый вклад во взятие Крыма в 1920-м, а в 1921-м будет убит в тюрьме. Письма старухи-родственницы к классику Серафимовичу: «Пришлите сухареков» (не пришлет). Статьи Михаила Кольцова о расстреле царской семьи и о коллективизации. Воспоминания советской гранд-дамы Агнессы Король о приемах, нарядах и «подхалимах» 1930-х.
А вот литкритика Воронского и тихую оппозиционерку Татьяну Мягкову (по ссылкам с 1930-го) очень жаль.
— В повести Трифонова «Старик» Смилга выведен как голос истории. Стоит небольшого роста человек — и его устами говорит страшная историческая необходимость. Тогда ему было двадцать семь лет. И у него на глазах в 1906-м расстреляли отца.
Последнее, что Смилга написал перед арестом, — предисловие к «Запискам Пиквикского клуба» Диккенса. Я много разговаривал с его дочерью Татьяной Иваровной: она была замечательным человеком, невероятного красноречия и живости ума.
Чудовищем его не назовешь. И — никого не назовешь.
Воронский участвовал в штурме Кронштадта в 1921-м. Он одобрял насилие, писал об образе комиссара и важности «безвинного насилия». Несомненно — был привержен их общей вере. И при этом был порядочным человеком. Достойно держался на «чистке» и достойно погиб.
Все они трагические герои, так или иначе. Муж Агнессы, упомянутой вами, Сергей Миронов-Король — наверное, ближе всех моих персонажей к образу чудовища. Он профессионально, последовательно, с 1920 года занимался массовыми убийствами. И, как это сказать? Фиктивными показаниями. От особого отдела Первой конной до «особой тройки» НКВД в 1937-м.
Но вот его последние часы в 1939-м, перед арестом. Его вызвали в наркомат. Он вышел из гостей и девять часов в холодную январскую ночь бродил по Москве. Что делал и о чем думал? Раскаивался? Боялся, что с ним сделают то, что по его приказу делали с тысячами людей, а с его прямым участием — с десятками? Бог ведает. Но в эти часы он превращается в трагическую фигуру. И Агнесса тоже.
Я не говорю о других большевиках — тех, которые мучились, писали в письмах и дневниках о том, как им быть с верой, которую они не могли и не хотели оставить, с жизнью, которую они прожили и не могли изменить, и тем странным, что происходило вокруг них, чего они не могли понять.
И все они — Аросев, Осинский, Миронов, Воронский, Смилга — были расстреляны.
Нам эти люди известны как иконы или портреты. Часто поблекшие портреты. Люди, которые, собственно, сделали русскую революцию.
Чем была их вера? Что значила? Что сделала с ними, с их семьями, с Россией? В этом содержание книги.
— Наш жестокий опыт ХХ века: что он дает нам и миру?
— В России в XX веке действительно произошло нечто «всемирно-историческое». Отнюдь не случайно русская революция так интересна не только историкам. Это одна из самых радикальных попыток переустроить человеческую жизнь: политическую, социальную, культурную — всю.
Одна из самых радикальных — но явно не последняя.
Попытки отречься от старого мира и построить что-то совсем новое происходят все время. Где-то вновь подымается волна отчаяния. Вновь приходят юные иконоборцы. Вновь утверждают: «старый мир» построен на лжи, его ценности фальшивы, привилегии не заслужены.
— И этот прогнивший мир еще ответит за грехи дедов. Будь то крепостное право или колониализм.
— Чем больше мы знаем о прежних попытках истребить старый мир и воздвигнуть новый, тем очевиднее, что ждать конца света вряд ли имеет смысл. Площадь напротив Дома на набережной снова называется Болотной.
Но так же ясно мы понимаем: весь прежний опыт не помешает разным людям в разных точках мира вновь и вновь ждать апокалипсиса, а затем града Божия на земле. Вновь на это надеяться. И вновь пытаться ускорить процесс убийством злодеев.
Елена Дьякова, "Новая газета".
