Адам Кертис: Запад прогнил и стал фальшивым, как СССР

Люди знали, что общество поражено коррупцией, они понимали, что политики с трудом контролируют происходящие в нем процессы, что их со всех сторон окружает ложь и лицемерие.

Но ничего другого вокруг себя они не видели, иного мира не знали, и такую жизнь они считали нормальной. Юрчак охарактеризовал это состояние как «гипернормализация».

Я вовсе не пытаюсь своим фильмом сказать, что современные Британия и Америка напоминают Советский Союз 80-х — это было бы глупо и наивно.

Я всего лишь пытаюсь сказать, что мы здесь на Западе сегодня оказались во многом в сходной ситуации. У нас тоже немало коррупции. Мы все об этом знаем, и политики знают, что мы знаем.

Политики на Западе также почти утратили контроль над происходящими событиями, и они знают, что мы об этом знаем.

Итак, все знают, что мир наш странный, нереальный, фальшивый и коррумпированный. Но все воспринимают его как совершенно нормальный.

Потому что самая интересная черта нашего времени состоит в том, что миру этому никто не видит альтернативы.

Любые попытки изменить мир — будь то движение «Оккупай» или еще что-нибудь в таком духе — ни к чему не приводили.

То есть я хочу сказать, что мы — как и когда-то Советский Союз — оказались в этой ситуации «гипернормальности».

Отправная точка — 1975 год

Александр Кан: Вы в фильме взяли на себя непростую задачу: пытаться объяснить все беды и несчастья современного мира — в политике, экономике, социальной сфере, даже морали. И в качестве отправной точки для этих бед вы избрали 1975 год. Почему?

Адам Кертис: В какой-то момент я хотел дать фильму подзаголовок «Дорога в сегодня». Я хотел объяснить, как мы подошли к сегодняшнему состоянию неуверенности, почему мы не представляем себе будущего и не верим никому и ничему.

И для этого нужно вернуться в прошлое. Мой фильм — как большой роман, в котором сплетаются множество линий.

Но 1975 год, середина 70-х, как мне кажется, — тот самый момент, когда существовавшие до тех пор стабильность и уверенность стали давать трещину.

И я говорю не только о политической и экономической стабильности, но и о частной, индивидуальной жизни людей. Это одна из самых малоизученных проблем современной политической истории.

В середине 70-х произошел тектонический сдвиг. Мы перешли от состояния не то чтобы конформистского, скорее коллективного, группового — к тому, что я называю «гипериндивидуализмом».

В центре его стоит идея о том, что отдельный человек, индивидуум — ключевая, самая главная сила.

И этот сдвиг размывает очень многое. Он размывает способность политиков объединять массы людей воедино. Это порождает неуверенность и в нас самих.

Ощущать себя личностью, индивидуумом — замечательное, высвобождающее чувство. Но в этом есть и что-то пугающее.

Когда дела у тебя идут не очень хорошо, и ты один, сам по себе — это по-настоящему страшно. В группе, в сообществе чувствуешь себя куда увереннее. Этот момент я решил взять за отправную точку.

Как политики отдали власть банкам

В результате кризиса 1975 года власть в Нью-Йорке перешла от политиков к финансистам, полагает Кертис

Александр Кан: Практически в то же время, в конце 70-х годов Британия под управлением лейбористов была тоже в состоянии финансового и экономического хаоса.

Жесткая экономическая политика Рейгана и Тэтчер — как бы мы к ней ниотносились — все-таки привела к определенному порядку.

Адам Кертис: Да, она была реакцией на предшествующие кризисы. Но не менее важно, и именно об этом я и говорю, что она была реакцией на неспособность, неготовность политиков искать выход из этих кризисов.

Они не знали, как с ними справляться, и Нью-Йорк был просто одним из примеров того. Управление в городе было катастрофически плохим, центр города практически разваливался, все сколько-нибудь обеспеченные люди из города уехали, увезя с собой свои налоги.

И к концу 70-х годов город оказался в таком долгу перед банками, что банки всерьез заволновались и просто перестали давать городу деньги. Тогда-то и произошел ключевой сдвиг в управлении городом.

Пришедшие к власти финансисты сказали: «Забудьте о политике, мы можем управлять городом куда более эффективно». И это был радикальный, ключевой сдвиг в системе власти, случившийся — вы правы — не только в Америке, но и здесь в Британии, а чуть позже во всем мире, в том числе и в России.

Политики, оказавшись перед лицом трудностей и экономического хаоса, обращаются к миру финансов, к банкам.

Банки берутся за решение проблемы и решают ее двумя способами: они, во-первых, вводят политику жесткой экономии и урезания социальных расходов, называя ее рациональной экономической системой, и, во-вторых, раздают людям кредиты.

На фоне сокращения реальных зарплат это представляется выходом: у людей появляются деньги, и экономика вроде работает.

Политики тем самым устраняются от управления и передают его в руки банков. Финансы же, в отличие от политики, — материя скучная, и мы, журналисты, на них внимания практически не обращали, вплоть до кризиса 2008 года, когда эта система пришла к своему краху.

Александр Кан: Но была ли эта сдача власти политиками финансистам корнем всех сегодняшних экономических проблем? И можно ли было этого избежать?

Адам Кертис: Правильное ли это было решение или нет? Мой фильм не об этом.

Я хотел лишь показать, что отказ политиков от власти привел к отказу от старой политической системы, при которой кризис решается путем договоренностей, столкновений и компромиссов между различными идеологическими подходами.

Различные партии представляли различные слои общества, были их голосом. Банки же мыслят совершенно иначе.

Они не мыслят в системе идеологических конфронтаций и компромиссов. Они считают, что у них есть экономическая система, система, по их мнению, неоспоримая, которую нужно принимать как данность.

Мы оказываемся отстранены от всяческого воздействия, всяческого влияния на эту систему. Вспомните, что происходило здесь в Британии после кризиса 2008 года.

Банки и шедшие у них на поводу политики провозгласили необходимость введения жесткой экономии. И никто это не оспаривал. Власть ушла, и никто этого не заметил.

Обратите внимание, никто больше не говорит о власти. Но она не исчезла, она по-прежнему существует, но стала незаметной, невидимой. Я просто хотел показать, куда она ушла. Был ли другой путь? Я не знаю.

Почему провалились «Оккупай» и «арабская весна»

Интернет помог демонстрантам выйти на улицы, но не смог сформулировать альтернативную программу

Александр Кан: Тем не менее, идея другого пути не перестает времени от времени возникать. Несколько лет назад вдруг в центре всеобщего внимания — в Соединенных Штатах, здесь в Британии, даже в России возникло движение «Оккупай».

Вы показываете его, но в то же время показываете, что ни сами участники движения, ни их лидеры не имели четкой альтернативной программы.

Адам Кертис: Одна из величайших загадок нашего времени состоит в том, что время от времени действительно появляются радикальные попытки преобразить мир.

Да, было движение «Оккупай», была «арабская весна», была партия «Сириза» в Греции. Но все они застопорились, застряли, затормозили.

У них была огромная мотивация, за ними шли массы, и они сумели увлечь за собой людей, которые обычно ни на какие лозунги не откликаются. Но успеха никто из них не добился.

В основе их была идея организации революции через интернет. Им казалось, что если благодаря интернету, социальным сетям можно собрать людей вместе, то таким образом можно заложить основы общества без лидеров, общества, в котором все будут взаимосвязаны как в интернете, и из этой всеобщей взаимосвязи каким-то чудодейственным образом родится новое общество. Об этом они мечтали, и в этой мечте своей они были совершенно искренни.

Соцсети блестяще выполнили задачу по мобилизации и объединению людей — в Нью-Йорке, в Лондоне, в Каире или в Москве.

Они оказались великолепной организационной силой. Но интернет не рассказал людям, чем надо заменить не устраивающее их общество. Видения будущего у них не было.

ЛСД и киберпространство

Тимоти Лири был убежден, что ЛСД откроет человечеству путь к новой реальности и новой, более справедливой организации общества

Александр Кан: Они, тем не менее, ставили перед собой политические задачи. Вы, в то же время, показываете нам и абсолютно внеполитический подход к преобразованию жизни, идею создания альтернативной реальности — будь то в идеях Тимоти Лири с его верой в ЛСД как способ преобразования мира или концепция свободы и независимости киберпространства, разработанная бывшим автором текстов к песням группы Grateful Dead Джоном Барлоу. Но и здесь тоже, похоже, фундаментальных сдвигов добиться не удалось…

Адам Кертис: Одна из главных идей моего фильма состоит в том, что перед лицом растущей сложности мира от решения его основных проблем отстранились не только политики, но и мы все, и мы все должны нести ответственность за нынешнее состояние мира.

Вернемся в 70-е годы, когда власть перешла в руки банкиров. Левые, чрезвычайно активные десятилетием раньше, в 60-е, никоим образом на это не отреагировали, они как будто полностью исчезли с политического горизонта.

Весь свой радикализм они направили в искусство и другие формы самовыражения. Мне такой подход кажется, мягко говоря, сомнительным.

Преобразить мир можно только через коллективные действия. Радикальное искусство может прекрасно отразить мир, но не может его изменить.

Затем, в 80-е, то же поколение 60-х вдруг увидело новую возможность в киберпространстве. Термин изобрел писатель Уильям Гибсон.

Идея состояла в том, что единая сеть компьютеров создает новую альтернативную реальность. Во многом она стала прямым продолжением идеологии и практики (наркотика) ЛСД, который тоже давал человеку иной способ восприятия мира, находившегося далеко за пределами того, что предписывали политики и элиты.

Это был свободный мир. Политики добраться туда не могли, так как он был внутри твоей головы.

В 80-е поборники ЛСД увидели в компьютерной сети как бы реальное воплощение того психоделического мира, которым они грезили.

Там рождалась альтернативная реальность. И самое прекрасное в ней было то, что в ней царило полное и подлинное равноправие.

Все были равны, не было никакой иерархии, была лишь связывающая нас всех невидимыми нитями сеть, благодаря которой через обмен информацией можно создать сбалансированную систему.

В качестве модели они смотрели и на экосистему. Это была мечта левых, и это, как мне кажется, — очень важный и почти неизученный аспект современной истории. Именно туда устремилось левое сознание.

Эта утопическая идея во многом породила и движение «Оккупай», и арабскую весну.

Интернет может собрать нас вместе — на Уолл-стрит или на площади Тахрир, чтобы строить новое общество без лидеров.

Но интернет, столь блестяще решивший организационную задачу единения, ни в коей мере не давал идей о том, каким, собственно, мироустройством можно и нужно заменить власть банков.

И в этот идейный вакуум — во всяком случае, в Египте — устремились те, у кого идеи были, в частности «Братья-мусульмане».

Как бы мы ни относились к этим идеям, невозможно не признать их силу. Эта сила и помогла им захватить власть.

Левые были потрясены. И величайшая ирония площади Тахрир, и величайшая печаль всего этого состоит в том, что два года спустя то самое либеральное, радикальное, светское революционное движение вынуждено было обратиться к генералам и поддержать военный переворот против «Братьев-мусульман».

Что бы ни происходило, мы вновь возвращается к пресловутой «норме», к «гипернормальности».

Манипулятор Сурков

«Сурков играет в постмодернистскую игру, потому что видения будущего, в которое он верит, у него тоже нет», — говорит Адам Кертис

Александр Кан: Одна из главных идей вашего фильма состоит в том, что политики не знают, что им делать. Вы, тем не менее, показываете одного из них, который, как кажется, прекрасно знает, что делает. И вы, кажется, просто очарованы его дьявольской изобретательностью и мастерством политического манипулирования. Я говорю, конечно же, о Владиславе Суркове.

Адам Кертис: Сурков кажется мне совершенно захватывающей фигурой. Самое поразительное в нем — та откровенность, с которой он делает то, что делает.

До сих пор политические пропагандисты не раскрывали подлинных целей своих манипуляций. Сурков же не скрывает того, что финансирует самые разные, зачастую противоположные политические силы, в том числе и те, кто стоит в прямой оппозиции Путину. И делает он это не только для того, чтобы раздробить оппозицию.

Гораздо важнее, что и вы, и я, и все остальные перестают понимать, где правда, и где ложь.

А он умело маневрирует в этой неопределенности, оставаясь при этом прозрачным и открытым.

«Да, я манипулирую вами», — говорит он. Я делаю это, и я делаю то. И вы остаетесь в состоянии смятения и неуверенности, состоянии, которое в последнее время стали описывать термином FUD — Fear, Uncertainty and Doubt («Страх, неопределенность и сомнение»).

Это модель нашего времени. Вы понимаете, что то, что вам предлагают, — фальшивка. Но вы не знаете, какие элементы — правда, а какие — ложь.

Я столь увлечен Сурковым потому, что в методе его мне видится глубинная подлинность.

Если вы на самом деле хотите изменить мир, у вас должна быть захватывающая, интересная история, сильная альтернативная идея — то, чего не было ни у «Оккупай», ни на площади Тахрир, ни у партии «Сириза». Идея, которая сможет объяснить современному человеку окружающий его мир. Но чтобы такая идея появилась, нужно признать, что мир наш находится в текучем, постоянно подвижном состоянии.

Идея может быть очень простая — как «Брексит» или как Трамп. Успех и того, и другого есть не что иное, как стук в дверь современной политики и современных медиа: где ваши идеи?

Политики не имеют права не иметь видения будущего. Они вовсе не обязательно должны быть революционерами, но сейчас они превратились в заурядных менеджеров.

И раз так, то им не следует удивляться, что в дверь им стучат люди типа Трампа, Суркова или идеологов Брексита.

Александр Кан: Но между Трампом и Сурковым есть существенное отличие. Сурков в вашем изложении не обладает идеей, он движется от идеи к идее, играя в постмодернистскую политическую игру.

Адам Кертис: Да, он играет в постмодернистскую игру, потому что видения будущего, в которое он верит, у него тоже нет.

Более того, осмелюсь предположить, что нет его и у Трампа. Трамп понял, что говорить правду совершенно не обязательно. Важно нащупать связь с эмоциональной хрупкостью людей, с их приподнятым состоянием.

Нащупав эту связь, ты всячески ее акцентируешь, педалируешь, и на этом строишь всю свою политическую платформу.

И твоим сторонникам уже совершенно безразлично, говоришь ли ты правду или нет, — связь у тебя с ними эмоциональная, и тебе совершенно неважно, разоблачат ли твою ложь журналисты.

Трамп несколько иначе, чем Сурков, добивается того же результата — они неподвластны журналистике. Сила журналиста в способности рассказать правду, а если правда никого не интересует, журналистика становится бессильной.

Выглянуть за пределы пузыря

Александр Кан: И последний вопрос. При всей завораживающей гипнотической зрелищности вашего фильма ощущение он оставляет предельно пессимистическое, если не сказать апокалиптическое.

Но человечество живет давно и переживало в своей истории периоды, уж по меньшей мере не менее тревожные и куда более трагические. Настолько ли уникально наше время, чтобы смотреть на него с таким отчаянием?

Адам Кертис: Нет, уникального в нашем времени действительно ничего нет. Но особенность его состоит в том, что мы находимся в переходном периоде, на переломе между историческими эпохами.

Возьмите, к примеру, 30-е годы прошлого века — время предельно тревожное и серьезное, время между двумя мировыми войнами. За влияние на умы людей боролись несколько противоборствующих друг с другом идеологий.

И люди верили их пропагандам гораздо больше, чем они верят пропаганде сейчас. Потому что пропаганды эти — по большей части тоталитарные — были куда теснее связаны с реальностью.

Сегодня все пропаганды терпят крах — они слишком оторваны от реальности, и никто больше им не верит, все они лживые. Но, так как нет альтернативного видения, все воспринимают их как норму. Это и есть «гипернормализация».

Я не считаю свой взгляд пессимистичным. Нынешнее время — время свободы, и я пытаюсь призвать людей бросить вызов власти. Если мы хотим изменить мир, мы должны бросить вызов власти.

Мой фильм не пессимистичный. Он жесткий. Он говорит, что мы застряли на перепутье и не знаем, откуда придет новая мощная сила.

Мы живем в упрощенном мыльном пузыре. Он вот-вот лопнет, мы не знаем, что за его пределами. Я призываю людей пытаться выглянуть за его пределы.

Откуда появились террористы-смертники

Александр Кан: К этому же моменту вы относите и возникновение практики террористов-смертников, сыгравшей и продолжающей играть огромную роль в политической жизни нашего времени.

Адам Кертис: В том же 1975 году происходило захватывающее дипломатическое столкновение между тогдашним государственным секретарем США Генри Киссинджером и президентом Сирии Хафезом Асадом вокруг путей разрешения ближневосточного кризиса. Асад — жесткий и безжалостный диктатор — хотел решить проблему палестинских беженцев.

Киссинджер же хотел управлять Ближним Востоком как системой, он хотел не решения кризиса, а соблюдения определенного равновесия, в котором США играли бы решающую роль. Киссинджер тогда победил. Асад был в ярости.

Когда я начал изучать проблему, я считал, что террористы-смертники существовали всегда. Во всяком случае, они были столько, сколько я себя помню. Оказалось же, что до второй половины 70-х годов ничего подобного в исламском мире не было.

Появились они после Исламской революции в Иране, впервые стали проявляться во время ирано-иракской войны, когда иранская армия сильно уступала иракской.

Но в начале 80-х Асад «импортировал» смертников в Ливан и с их помощью — благодаря теракту 1983 года, в ходе которого погибло свыше 200 американских солдат, — изгнал американцев с Ближнего Востока навсегда.

Асад считал это актом героизма и своей огромной победой. Этот момент, я считаю, стал началом краха уверенности американских политиков в своей способности контролировать ситуацию на Ближнем Востоке.

И главным — не единственным, но главным — фактором этого краха стало нападение террористов-смертников на казармы американских морских пехотинцев в октябре 1983 года.

Александр Кан: То есть, со стороны Асада это было актом мести?

Адам Кертис: Можно считать и так. Но главное состояло в том, что Асад считал присутствие американцев в регионе опасным, он считал, что они не способны, а главное, не хотят добиться всеобъемлющего мирного урегулирования и их нужно оттуда изгнать. И в этом ему помогли террористы-смертники.

Александр Кан: Асад при этом совершенно не предполагал, какого джинна он выпускает из бутылки.

Адам Кертис: Вот именно! Я показываю в фильме, что тогда он, Асад-старший вместе с иранцами верил, что они смогут контролировать террористов-смертников. Теперь, десятилетия спустя, мы понимаем, что это им не удалось. Тактика смертников вышла из-под контроля, стала — среди прочего — оружием суннитов против шиитов в Иране и Сирии.

Каддафи — злодей, герой и опять злодей

Александр Кан: Не менее захватывающей выглядит и вскрытая в вашем фильме история любви-ненависти между Западом и ливийским диктатором Муаммаром Каддафи, который на изумленных глазах всего мира превращался из злодея в героя и опять в злодея.

Причем для него самого не имело большого значения, какое именно амплуа ему подбирали, исходя из сиюминутной необходимости, западные политики — он обожал всеобщее внимание мира и с удовольствием купался в этом внимании. Для него это был театр, игра, хотя в ней и гибли тысячи людей.

Адам Кертис: Это, действительно, захватывающая история. После трагедии 1983 года американцы поняли, что Ближний Восток — штука очень трудная и очень сложная, но им необходимо было выглядеть уверенно.

Администрация Рейгана, понимая, что с Асадом им не совладать и что он вынудил их отступить, нашла для себя более простого «злодея», с которым им проще будет иметь дело.

Я показываю в фильме, и, как мне кажется, вполне убедительно, что большая часть терактов в Европе в 80-е годы была инспирирована или непосредственно организована Сирией.

Американцы это знали, но, не желая вступать в тяжелую конфронтацию с Асадом, валили всю вину на Каддафи.

Каддафи же, прирожденный нарциссист, больше всего на свете хотел быть знаменитым. Причем не просто знаменитым, а знаменитым как видный революционер.

Он сформулировал так называемую «Третью всемирную теорию», которую он изложил в трёхтомном труде «Зеленая книга». Его теория должна была, как ему хотелось, стать альтернативой капиталистическо-социалистической дилемме.

Однако никто на него не обращал никакого внимания. И когда на него стали валить вину, он вместо отрицаний и опровержений, пошел еще дальше — он считал, что слава принесет известность и признание и ему, и его «Третьей всемирной теории».

И он добровольно превратился в образцовую фигуру «безумного пса терроризма», руководителя государства-изгоя, который хочет уничтожить мир и за которым не стоит никакой политики — только безумие.

Затем ему внезапно все простили, и он в одночасье превратился в друга, с которым встречался и мило беседовал Тони Блэр. Это само по себе проливает свет на цинизм западных политиков.

Александр Кан: Почему, на ваш взгляд, Запад не решился противостоять Асаду тогда, и не в этом ли корни нынешнего сирийского кризиса?

Адам Кертис: Я убежден, что неспособность США в 70-е годы решить палестинскую проблему — я не говорю о том, каким должно или могло бы быть ее решение — привело ко многим нынешним проблемам.

Достаточно вспомнить первую пресс-конференцию Усамы бин Ладена в 1977 году. Он ни о чем другом, кроме Палестины не говорит. Для любого жителя арабского мира это — серьезнейшая проблема, о чем мы склонны забывать.

Я привожу в фильме слова, которые Хафез Асад тогда сказал Киссинджеру: «Не решая эту проблему, вы выпускаете в свет демонов, прячущихся в глубине Ближнего Востока».

И сегодня очевидно, что он тогда был прав. Да, я убежден, что неспособность решить израильско-палестинскую проблему — корень большинства бед современного мира.

Я не знаю, как ее можно было решить, но американцы, не зная решения, отступили. Отступили перед лицом гнева со стороны Асада, отступили в прогрессирующее упрощение ближневосточной проблемы, изобрели карикатурного картонного злодея Каддафи.

В результате, к 90-м годам они утратили связь со сложной реальностью ситуации, и теперь она возвращается к ним.

От редакции: Алексей Юрчак и гипернормализация

В период позднего социализма советский идеологический язык становился все более одинаковым, легко цитируемым, постоянно и неизменно воспроизводящимся.

Алексей Юрчак, профессор социальной антропологии Калифорнийского университета в Беркли. Термин «гипернормализация» впервые был введен в его книге «Everything Was Forever Until It Was No More: The Last Soviet Generation» (2006). Русская версия книги вышла в 2014 году под заголовком «Это было навсегда, пока не кончилось. Последнее советское поколение». За эту книгу Юрчак в 2007 году получил премию Wayne Vucinic Prize Американской Ассоциации славянских, восточноевропейских и евразийских исследований за лучшую книгу года, а в 2015 году — российскую премию «Просветитель» за лучшую научно-популярную книгу на русском языке в номинации «Гуманитарные науки».

Форма этого языка не просто закостенела и стала абсолютно предсказуемой, но постепенно становилась и всё более громоздкой.

Форма в этих высказываниях и ритуалах все больше преобладала над смыслом. Поэтому в данном случае уместно говорить о гипернормализации языка.

Гипернормализация — это процесс, в результате которого в языке возникает большое количество стандартных («нормализованных») фраз и происходит постепенное их усложнение в сторону раздувающейся громоздкости.

Буквальный смысл подобных высказываний крайне неопределён.

В результате процесса гипернормализации идеологического языка смысл, который передаётся публике, оказывается не суженным, а, напротив, расширенным — такой язык открывается для самых разных, новых, непредсказуемых интерпретаций.

Это изменение в структуре идеологических высказываний в позднее советское время стало самым значительным фактором, определившим дальнейшее развитие позднего социализма и незаметно подготовившим его неожиданный обвал.