Евровыборы
Видео
Третий Всеволод — Иванов — был его подчинённым и учеником в газете «Вперёд», издававшейся на территории колчаковцев и кочевавшей вместе с ними. Возможно, Янчевецкого запомнили бы как основателя скаутского движения в России (просуществовавшего с 1911 по 1922 год и вроде как возродившегося в виде движения юных разведчиков). Кто-то помнит его как создателя первого российского школьного журнала «Ученик», сочинявшегося им примерно наполовину — но наполовину всё же состоявшего из детских рассказов и корреспонденций; журнал этот продержался с 1911 года до 1915-го. Он побывал также разведчиком, журналистом, путешественником, финансистом, живописцем, играл на рояле, сочинял музыкальные и драматические пьесы — и сделался наконец писателем, лауреатом Сталинской премии первой степени, что для бывшего колчаковца поистине превосходный результат.
Почти 80 лет его жизни вместили четыре брака, десятки азиатских путешествий, утрату почти всех родственников — но после всех ударов он с фантастическим упорством поднимался, осваивал новую профессию, находил новую жену, открывал новую литературную манеру. Умер он патриархом отечественной романистики, автором фундаментальных романных серий о Батые, Чингисхане и святом Александре Невском. В семидесятые его книги добывались с трудом, выменивались на макулатуру — был такой советский способ обзаведения книжным дефицитом; сегодня он, как и большинство советских эпических авторов, почти забыт, ибо исторические его концепции сильно зависели от требований эпохи,— но, кажется, настало время для его педагогических и геополитических трудов: достаточно вспомнить, что его книга «Воспитание сверхчеловека» открывается тезисами «Россия окружена врагами, которые ведут борьбу постоянно» и «Овечьи добродетели погубят Россию. Будущее принадлежит сильным и нападающим».
Человек был страстный, бурно заблуждающийся и совершенно неубиваемый. Если попробовать отделить зёрна от плевел, моды от убеждений, конформизм от выстраданных убеждений,— можно увидеть оригинального мыслителя, интересного педагога и чуть ли не первого идеолога России будущего.
С педагогической его ипостаси мы и начнём, ибо первая его книга — своеобразная программа воспитания идеального россиянина переходной эпохи. Конечно, «Воспитание сверхчеловека» (1908) вдохновлена Ницше и носит следы рабского подражания ему, но там есть чем воспользоваться: Янчевецкий неоспоримо прав, говоря, что стройной и оригинальной системы воспитания в России ещё нет. Иное дело, что геополитика — к тому же в атакующем, агрессивном стиле,— не лучшая база для такого воспитания; но к этому программа не сводится, она шире.
Мы смотрим на «Воспитание» глазами людей, проживших финал XX века и помнящих его середину, мы примерно себе представляем, чем кончилась проповедь агрессивной борьбы за жизненное пространство,— но для начала прошлого столетия книга Яна невинна, она вполне в русле тогдашних представлений о пороге, ступеньке, к которой подошла человеческая эволюция. И эволюция эта в самом деле должна бы породить сверхчеловека — беда в том, что этих людей модерна бросили в топку двух мировых войн, вследствие чего модернистский рывок состоялся гораздо позже и совсем не в том виде, в каком предполагался. Вместо человека, свободного от предрассудков, появился человек, отягощённый двойным бременем этих предрассудков, боящийся прогресса больше, чем застоя; фашизм скомпрометировал всё, о чём говорит Янчевецкий,— а говорит он не только о геополитике, не только об агрессивной, набирающей силу Азии, не только об одряхлении Европы (о котором, кстати, говорили не только протофашисты вроде Шпенглера, но и христианские мыслители вроде Владимира Соловьёва).
Лев Разгон отчасти прав, когда в биографическом очерке о Яне, писанном с сугубо советских, хоть и оттепельных позиций, находит в его педагогической практике и скаутских идеях «отвратительную смесь Передонова с отставным унтером». Такой риск всегда есть — вспомним эволюцию Карема (Кавада) Раша, известного в молодости как педагог-новатор, создатель отряда «Виктория»; и у Янчевецкого встречаются вполне рашевские пассажи о том, что наилучшим педагогом будет офицер, и в начальной школе — сельской, например,— иного и желать нельзя. Но все ли создатели военизированных детских формирований обречены несколько, как бы сказать, съехать в неадекватность? Удержался же Крапивин... Да, Янчевецкий кидается на защиту чёрной сотни, утверждая, что она состоит из оклеветанных прессой патриотов. Да, лёгкие признаки неадекватности заметны у Янчевецкого и в слишком узнаваемой апологии Севера — где человек обречён на борьбу,— и в перечислении преимуществ этого Севера перед праздным и сытым Югом; тоже ничего нового, до «Ориентации Север» Джемаля всего каких-то 70 лет (хотя каких лет!).
Но от культа нордических добродетелей Янчевецкий воздерживается. Он говорит прежде всего о том, что современное воспитание направлено на активизацию в ребёнке худших его качеств — рабства, покорности, адаптивности; тогда как Россия, если ей хочется достойного будущего, должна воспитывать нонконформизм, инициативу и дерзость. Гимназическое образование учит прежде всего дисциплине — но если с выносливостью и исполнительностью у российских нижних чинов всё в порядке, именно отсутствие инициативы у офицеров привело к досадным и временным (разумеется) поражениям в Японской войне. Идя ещё дальше, Янчевецкий выдвигает идею профилированного обучения, которая и посейчас находит в России горячих противников. Ссылаясь на опыт своего отца, директора гимназии, Янчевецкий подчёркивает, что дети, успевающие в отдельных науках — будь то история, языки или физика,— нуждаются во всяческом поощрении: к чему нивелировка? Три основания школы будущего — борьба, творчество и специализация.
Янчевецкий недальновиден, когда обрушивается на горизонтальные связи в российском обществе: у нас всегда можно попросить взаймы, пристроить родственничка, порадеть за «родного человечка» и прочее; это, конечно, препятствует объективности, но это наш единственный способ противостоять давлению государства, его тотальному наблюдению и насилию на всех уровнях. Но Янчевецкий совершенно прав, когда говорит, что русским необходим культ самостоятельности и независимости — ибо государство, растлённое тотальной коррупцией, всеобщей повязанностью всех со всеми, по самой своей природе противостоит формированию одиноких и сильных борцов, а только они и двигают общество вперёд.
Его книга выглядит для реакционнейшей эпохи подлинно лучом света — потому что в обществе послушания и смирения нет и не может быть прогресса; нацизм, взявший ницшеанство на вооружение, скомпрометировал, но не убил его. Сегодняшняя Россия, в которой главным героем истории является власть, а единственным моральным авторитетом — начальство, должна читать и перечитывать единственную педагогическую работу Янчевецкого. Наиболее же интересен в ней диалог «Где правда?»: там отец очень убедительно излагает реакционную программу действий правительства, а сын столь же убедительно и честно рассказывает о необходимости революции. Итог подводит некий Неизвестный, резюмируя: «Кто сила, тот и победит». Победил известно кто, и Янчевецкий после понятных колебаний примкнул к этой силе: за границу не поехал, встроился в систему и сделался любимым историческим романистом Сталина.
2
Почему его полюбил Сталин (а он награждал своей премией прежде всего то, что из рекомендованного Фадеевым понравилось лично ему) — вопрос не праздный и недостаточно изученный. Взгляды Сталина эволюционировали, они не были застывшей догмой, Сталин старел, коснел, и его государственничество менялось. Первоначально его идеалом был Пётр I. В письме Ольге Фрейденберг от 4 февраля 1941 года Пастернак заметил, что Пётр теперь уже недостаточно кровав:
«Благодетелю нашему кажется, что до сих пор были слишком сентиментальны, и пора одуматься. Пётр Первый уже оказывается параллелью не подходящей. Новое увлечение, открыто исповедуемое,— Грозный, опричнина, жестокость».
После войны недостаточен уже и Грозный — Сталин замечает в беседе с Эйзенштейном: «Одна из ошибок Ивана Грозного состояла в том, что он не дорезал пять крупных феодальных семейств. Если он эти пять боярских семейств уничтожил бы, то вообще не было бы Смутного времени. А Иван Грозный кого-нибудь казнил и потом долго каялся и молился. Бог ему в этом деле мешал... Нужно было быть ещё решительнее».
Сталинский идеал сороковых — империя Чингисхана, и тут Ян становится главным историческим романистом: Сталинская премия присуждена за роман «Батый» в 1942 году. Применительно к трилогии в целом в цикле «Сто лет — сто лекций» я уже говорил: Орда — не главный враг России. Главный — Европа. Сдвиг России — всегда на восток; путь Сталина — от идеализации Петра к идеализации Чингисхана. И всякая империя, костенея, проходит этот же путь — от динамичной европеизации к построению нормальной такой орды.
Почему Ян вписался в советскую действительность, вполне понятно: стихийный евразиец, он отлично понимал, что Сталин реставрирует империю, что воспитание пионеров происходит по типичной скаутской схеме (минус православная вера, но так ли уж велика в быту разница между православным и социалистическим Отечеством? Она была заметна в двадцатые, а потом всё постепенно нивелировалось). Яна всегда тянуло на восток, он успел поработать в Самарканде, бывал в Иране, Афганистане — его пленял цветистый восточный стиль и восхищали восточные добродетели, он внимательно читал Коран и глубоко интересовался исламом. Восточные стилизации в это время вообще в моде — прогремел «Возмутитель спокойствия» Соловьёва (его после войны всё равно оговорили и посадили, но начальник пересылки узнал его и дал возможность написать вторую книгу про Насреддина), поэты переводят восточный эпос, Кедрин пишет «Приданое» на мотив Гейне, но про судьбу поэта Фирдоуси.
Это время романов, драм и балетов о великих деспотах, и формально, с марксистских позиций, деспоты были, конечно, не очень хорошие люди, но простой народ их обожал, как насквозь фальшивого толстовского Петра: народ понимает, что с него дерут семь шкур в целях державного могущества, имперского процветания и суверенитета. Грозный, Тамерлан, Чингисхан — все они строители империй; они не марксисты, да, не революционеры,— но в наше время обострения классовой борьбы и международной агрессии нам нужна империя! И кто её расширяет — тот исторически прогрессивен, и мы ради суверенитета потерпим!
Провидческая мудрость Янчевецкого заключалась в том, что в первом томе трилогии Орду он изобразил как сталинскую Россию — как молодую, полнокровную силу, угрожающую старому миру. Некоторые аналогии между монгольской и советской империями вполне уместны: они громят старый мир, погрязший в роскоши. Дряхлому, изнеженному, несправедливому миру угрожает Орда — и в Чингисхане Сталин, другой восточный владыка, узнаёт себя.
3
Вторую книгу трилогии Янчевецкий писал перед войной и в начале войны. И речь в ней уже о другом — о героическом сопротивлении. Разумеется, Батый — не Гитлер, и хотя Орда творит на Руси бессчётные зверства, всё-таки Бату-хан — истинный воин, презирает предателей, наказывает мародёров и щадит монастыри (хотя в одной сцене и рубит иконы в пьяной ярости). Татарская веротерпимость известна — иное дело, что сам автор презирает монахов, которые не берут в руки оружия.
Иное дело, что в «Батые» — который, собственно, и удостоен Сталинской премии, после чего любые нападки на Яна прекращаются,— Орда встречается с ещё более молодой и пассионарной силой, а именно с Россией. Яну не позавидуешь: показать, что Россия победила за счёт православия,— нельзя. За счёт патриотизма?— но Руси как единого государства в это время ещё нет, идут братоубийственные распри, которым тоже находится место в романе. Получается, что победила она за счёт русского характера, о котором в это время пишут все, от А.Н.Толстого до Андрея Платонова, от Полевого до Гроссмана. Женщины встают в строй и сражаются наравне с мужчинами — тут появляется сероглазая красавица Веснянка, которая гибнет в отряде князя Юрия Всеволодовича. Богатырь Евпатий собирает ополчение — и умудряется объединить Россию в XIII веке, потому что против захватчика мы всегда едины. Многие интонации книги Яна слышатся потом в «Андрее Рублёве» Тарковского, да и некоторые герои пришли словно из «Батыя»: об исторической достоверности пусть спорят историки, но образ народного сопротивления создал Янчевецкий (учась в том числе и у партизанских сцен «Войны и мира»). Он не зря был поэтом и стилизатором — у него получилась та былинная, сказовая, иногда несколько сусальная, но всё равно убедительная речь, которой и стали с тех пор писать историческую прозу, а равно и диалоги в историческом кино. И как до Толстого не было в литературе народной войны — так до Яна не было в советской прозе древнерусского воинства: его характеры, язык, обычаи — всё это он выдумал, ибо источников почти нет.
Ян замечательно — в сказовой и сказочной, псевдофольклорной, но весьма поэтичной манере,— описал восстание самой земли, самой природы, это тоже стало штампом после него — хотя слышатся здесь, конечно, интонации «Слова о полку Игореве»:
«Пронеслась по русской земле молва, будто на безлюдных развалинах сожжённой Рязани упавшие колокола сгоревших церквей сами зазвонили... Передавали, что вечевой колокол вдруг поднялся из пепелища, повис в воздухе и загудел, сзывая рязанский народ на борьбу с татарами...
Рассказывали, что во многих местах всколыхнулась разгромленная Русь, что укрывавшиеся в лесах мужики собираются в отряды сторонников, что во главе их встал удалой витязь Евпатий Коловрат, лихой медвежатник, знающий лесные тропы, ходы и выходы, что его отряд уже не раз нападал на мунгальские разъезды и уничтожал целые отряды сильных супостатов».
Русская победа иррациональна: не силой, а духом войска осуществляется она — по крайней мере в литературе,— и сама земля, сама природа внушает захватчикам чувство обречённости: Бату-хан спрашивает священника, чей Бог сильнее. И получается так, что на своей территории сильнее русский Бог:
«Прибежавшие шаманы выли, били в бубны, плясали. Они просили всесильного монгольского бога Сульдэ сразить урусутского бога. На разные голоса призывали они своих заоблачных богов, молили их о помощи, обещали им девять лучших вороных коней и девяносто девять пленных юношей.
Но бог Сульдэ был сердит. Он не захотел помочь и спуститься в глубокие снега, в бездонные болота. Да и шаманам не нравилась злая земля урусутов, где выли свирепые метели и трещали жестокие морозы. Им хотелось скорей обратно, в привольные монгольские степи, где остались их милостивые боги.
А воины все падали вокруг страшных урусутских витязей».
Эта картина единения русского народа со своим загадочным Богом, который бессилен против своих, но всегда истребит чужих,— написана у Яна с той силой, которая всегда просыпается у русского человека в крайних обстоятельствах. «Батый» был именно то, что надо для 1942 года,— книга о том, как варварская империя, разобравшаяся с гнилыми соперниками, с Самаркандом, Бухарой и Китаем, сломалась о непостижимую, ещё более иррациональную силу, о русского человека, русского Бога и русский пейзаж.
Но впереди была холодная война — то есть нападение Батыя на закатные, сумеречные страны. Ганзейские купцы были смешны и отвратительны уже в «Батые» — теперь Янчевецкому предстояло актуализировать фигуру Александра Невского, пророчески воспетую Эйзенштейном.
4
Есть точка зрения, что актуальность трилогии Яна была в пафосе сопротивления сильному и коварному противнику, что именно это привлекало читателей военных лет,— но в действительности Ян рассматривал не столько конфликт, сколько эволюцию империи Чингисхана, и работу над трилогией он начал задолго до войны — в 1932 году, а закончил перед смертью, в начале пятидесятых. Непримиримого противоречия между Россией и Ордой у него, как впоследствии и у Льва Гумилёва, нет. Александр Невский в его романе стремится ужиться с Ордой — что и было отражено в первом варианте сценария «Александр Невский», но Эйзенштейн выбрал другой финал. Сам Эйзенштейн в письме Вишневскому (6 сентября 1937 года) называет Александра Невского «модным сейчас героем» — именно потому, что с Европой этот князь непримиримо воевал, а с монголами выстраивал дипломатические отношения.
Многие сегодняшние публицисты искренне полагают, что Россия никогда не предавала европейских ценностей, ибо они никогда не были для неё органичны; напротив, иго было для России благом, ибо находилась она, собственно, не под игом, а под протекторатом. И если читать Яна, возникает чувство, что империя Чингисхана и Батыя — могучее государство, лучшие черты которого Россия вобрала и унаследовала... а при Сталине, пожалуй, и воплотила в себе. Не зря любимая жена внушает Батыю в третьей книге:
«Не разрушай столицы урусов Кыюва, а сделай её своей второй столицей и передовой крепостью против «вечерних стран»»...
Мудрая женщина понимает, что против «вечерних» (закатных, западных) стран мы — исторические союзники; такова концепция этого третьего тома, писанного в годы холодной войны. Но Бату- хан не послушался.
Нет, конечно, Ян не договаривается до того, что Русь была частью Орды, её улусом,— об этом заговорили гораздо позже. Его концепция сдержанней — и она больше соответствует формуле Блока, которую все «скифы» и евразийцы подняли на знамя: мы «держали щит меж двух враждебных рас — монголов и Европы». Сами мы, получается, не раса: мы отдельный мир, в нас увязнут все. Эта концепция и восторжествовала на сегодня: мы, несомненно, ближе к Азии, Азию за многое можно уважать, как уважает дервиш Хаджи-Рахим Чингисхана и Бату-хана. Но в нас Азия увязла, именно новгородский князь Искандер (так Бату-хан называет Александра) не пожелал присоединиться к нему в европейском походе. Александр Невский сумел договориться с Ордой, спас Новгород от разгрома, и Бату-хан в романе Яна его уважает и боится. Именно Россия, истощив Бату-хана и впервые оказав ему упорное сопротивление, не дала ему дойти до «последнего моря». В смазанном (несколько пацифистском, но чего вы хотите от дервиша?) финале трилогии Бату-хан итожит свой путь воина:
«Мы недавно прошли по земле урусов. Я не доверяю этому великому племени, которое, как гибкое дерево, гнётся, но не ломается. Я истреблял их без жалости, а мне доносят, что они снова поднимают голову, что они строятся, они собирают отряды. Я потерял на их земле слишком много своих лучших воинов, надеясь раздавить урусов навсегда. Что с того, что я разрушил и сжёг Кыюв! Я понёс там огромные, незаменимые потери. Кыюва больше нет. Вместо богатейшей столицы — гора, покрытая трупами, которых так много, что мы, непобедимые завоеватели, не могли исполнить нашей священной обязанности — устроить погребальный костёр павшим в битве...
Теперь я хочу расширить и укрепить столицу созданного мною царства Небесной Орды Кечи-Сарай. Среди пленных, захваченных мною в Кыюве и других городах урусов, я приказал отобрать тех, кого они называют «умельцами». Эти люди знают всяческие ремёсла и могут быть нам полезными».
Нечто подобное мог бы сказать о России и Сталин, азиатский захватчик. Понастроил шарашек для умельцев, перебил народу без счёта, но так и не покорил — надорвался. «Тёмным и беспокойным кажется мне будущее моего царства...»
Всё-таки Янчевецкий его пережил. И в финале трилогии это чувствуется.
5
Что касается собственно художественных особенностей этой трилогии, как и других исторических сочинений Яна,— он не был, конечно, художником первого ряда, но, справедливости ради, Толстой в «Петре» тоже олеографичен и часто примитивен, не говоря уж о капитальных заимствованиях из Мережковского. Это, строго говоря, не историческая проза, а мифологическая,— и сама история России всегда была чередованием и борьбой разнообразных мифов: европейская её версия во всём противоречит евразийской (а есть и просто азиатская), и единой идентичности — как и единой, строго научной истории — нет до сих пор. Либералы пересказывают одну историю, славянофилы — другую, и в рамках одного отдельно взятого мировоззрения свободно уживаются циклы «На поле Куликовом», где Русь побеждает азиатчину, и «Скифы», где победившая азиатчина грозит Европе. Нерушимый, так сказать, Блок. Обе эти непримиримые версии — как и непримиримых в обычное время уруситских князей — можно примирить только в условиях внешнего нашествия. Впрочем, внутренние репрессии тоже справляются: до какого-то момента даже Сахаров и Солженицын были в одной лодке.
Сейчас Яна мало кто читает — потому что сейчас и вообще мало кто читает,— но есть шанс, что именно в наше время его трилогия может быть актуализирована: не столько потому, что она хорошо написана (хорошо написаны бухарские главы «Чингисхана» и рязанские сцены «Батыя», и то мы видим их скорее через призму «Рублёва»), сколько потому, что главные мифы актуализированы. Первый — что молодые пассионарные варвары неизбежно победят дряхлую культуру; второй — что о нашу силу разобьётся любая внешняя сила, хотя внутри себя мы всегда терзаемы распрями; и третий — что на фоне пропасти между Востоком и Западом два Востока — русский и азиатский — всегда поймут друг друга, а Западу мы никогда не будем понятны и нужны. Однако и Азии нас не съесть — договариваться мы можем, а подчиняться не станем. Мы всех переживём. Правда, от Орды мы набрались многого, так что победа над ней оказалась отчасти превращением в неё.
Подчёркиваю: это схема. Но этот миф чрезвычайно живуч и сегодня опять актуален; и хотя сегодняшняя Россия — так сказать, Россия Юлиана Отступника — являет собой оазис, в котором ненадолго воскресли решительно все её архаические представления, но этот оазис относительно устойчив. Надо успеть насладиться последней эпохой, когда ещё жива эта умозрительная, обветшавшая, щелястая историческая схема; это действительно последний шанс прочитать Яна и принять его на веру. Сейчас это ещё историческая проза, но в ближайшей перспективе уже только исторический документ — сталинское славянофильство путинского извода, дружба-вражда с великим завоевателем, смертельное объятие с ним, освобождение от него, воплощение главных его черт.
Я не знаю, какова будет судьба советского наследия в целом — и будет ли ещё кто-то в обновлённой России (когда последние следы этого долгого отката забудутся) читать официальную литературу советского периода. Много ли читателей, кроме специалистов, добровольно и с интересом читают прозу поздней Византии?
Но тогда, возможно, настанет время читать "Воспитание сверхчеловека». И бессмертие Янчевецкому обеспечено так и так.
Дмитрий БЫКОВ, "Дилетант".
