Перечислять все титулы академика Яниса Страдыньша — места не хватит. 10 декабря он отметил свое 80–летие. "7 секретов" поговорили с сыном прославленного врача — латыша Паулса Страдыньша и потомка русской дворянки Нины Страдыни (урожденной Малышевой) о достоинстве рода и непреходящих ценностях.
— Я полагал, что мы ограничимся разговором о Страдыньшах, но случилась трагедия, которая задела каждого из нас. Было бы цинизмом не спросить ваше мнение о ней.
— Трагедия в Золитуде всех нас потрясла, но, возможно, даже не удивила. Это была вторая по величине катастрофа в истории Латвии ХХ–ХХI веков. Больше жертв (147) было, когда в августе 1950 года в Даугаве опрокинулся кораблик "Маяковский". Безусловно, глубочайшие соболезнования всем. Я до сих пор не способен как следует думать о чем–либо другом. Хотя жизнь идет своим чередом.
А когда стали анализировать причины, открылось, что там присутствуют и алчность, и ошибки, и случайности, и небрежность, и отсутствие дисциплины… По правде говоря, все то, что характерно для Латвии последних лет. Эта катастрофа, повлекшая за собой человеческие жертвы, случилась в строительстве. Но если посмотреть, например, на здравоохранение, образование, науку, эмиграцию, демографию, то в этих сферах также проявляются опасные болезни. Здесь можно найти уйму нелепостей.
— Всякое большое несчастье будто бы является причиной для пересмотра нашей ценностной практики. Вы почти всю свою жизнь — и когда занимались молекулярной электрохимией, генерированием свободных радикалов, и после ухода из Института органического синтеза — посвятили изучению и воскрешению в нашей памяти тех выдающихся людей, которые создавали ценностное, культурное здание Латвии. Но латыши, когда им нужен пример государственности, цепляются разве что за Карлиса Улманиса. Вряд ли наше теперешнее ценностное содержание было бы столь рыхлым, если бы не был столь ощутим дефицит ответственных, соответствующих масштабу государства людей. Дефицит примера.
— Да, он, конечно, ощутим. И я полагаю, что причину тут следует искать отчасти в нашей истории, отчасти в нашей ментальности. Кроме того, я думаю, что мы пока еще не научились как следует жить в своем (!) государстве. Кроме национального самосознания, необходима также национальная самокритика. Иначе мы свыкаемся со своим отображением в зеркале.
Я думаю, что ориентиры у нас имеются и теперь, но мы слишком мало о них говорим. Потому на передний край выдвигаются фигуры другого плана. Посмотрите хотя бы на журналистику. О чем она пишет? Об отрицательном, о скандалах, о высших кругах и их внутренних дрязгах… Хотя даже сейчас, по сравнению с той Латвией, которая была разорена войной, мы живем относительно хорошо. Латвия отнюдь не является самой неудачливой страной. Мы себе это слишком вдалбливаем. Но верно и то, что у нас имеются большие системные недостатки. И я опасаюсь того, что из Латвии уходит генофонд.
Народ Латвии обойден целенаправленной положительной ориентацией. Конечно, к этому добавляется бедность. Можно сказать, что Латвия сегодня не является инновационным государством. В таком смысле, что удельный вес инновационного производства, роль науки в обществе не акцентируются. Но в то же самое время под руководством Валдиса Екабсонса выжил "Гриндекс". Сохранены традиции Соломона Хиллера по внедрению новых медикаментов. Мы прогрессировали в пищевом производстве… Так что потенциал у Латвии есть, но он не проявляется в полную силу.
— Весной вы посетовали на то, что у нас недостаток Антиньшей, третьих сыновей. То есть с точки зрения повседневной практики — наивных, чудаковатых людей, которые тем не менее способны поднять ситуацию на новый уровень. Кем в этом полусказочном смысле были (есть) Страдыньши?
— Хоть все мы очень разные — в своей жизни, со своей индивидуальностью, своим диапазоном и своей ментальностью, хоть мы не поддаемся уравниловке и нас нельзя подвести под общий знаменатель, я бы сказал, что в основном мы все–таки третьи сыновья. Мой дед Янис был в семье третьим сыном. Очень предприимчивый человек. Фактически он построил Виесите. Был плотником, столяром. Держал буфет и делал гробы. Был среди тех, кого в 1905 году пороли. У него было четверо детей. Троих он вышколил врачами.
Паулс Страдыньш был старшим, первым сыном. Но по сути своей — третьим. Ибо все то, что он старался в Латвии внедрить: организованная борьба против рака, строительство больницы, создание клиники, Музея истории медицины, — было уделом третьих сыновей. Кроме того, его жизнь была далеко не легкой. Когда пришли немцы, его арестовали в операционной за то, что кроме немцев он держал в больнице раненых беженцев и красноармейцев. И только потому, что он успешно оперировал внука Гинденбурга, а также потому, что за него заступились многие люди, его не истребили в Центральной тюрьме.
В свою очередь 16 октября 1944 года, впервые встретив красноармейцев, он доложил, что в полуразрушенной больнице, которая при немцах была военным лазаретом, находится несколько десятков пациентов. Солдат среди них нет. Только больные и врачи. Солдат, который это выслушал, взял часы, взял авторучку и оставил отца в живых. Было видно, что отец перепуган. Но на следующий день через Даугаву на лодочке переправился основатель электрокардиографии, заместитель наркома здравоохранения Михаил Иоффе и вручил отцу сообщение, что Паулс Страдыньш назначен главврачом больницы.
— А как вы воспринимаете себя?
— В своем роде и я, возможно, третий сын. В том смысле, что в жизни я весьма непрактичен. Я не нацелен на материальное и прагматичное. Я не хвалюсь этим. Наоборот, я считаю это своим большим недостатком. Ибо не умею делать деньги или нечто в этом роде. Я слишком много метался, расплывался по разным маргинальным направлениям. Кроме того, на разных этапах жизни меня увлекали разные цели. И эти цели, безусловно, не были направлены на достижение богатства, они были направлены на приобретение знаний и связаны с разными инициативами — то с историей науки, то с сохранением своеобразия Риги и зачастую с сохранением Латвии.
Например, сейчас мы думаем о Зелме Брауэре — прототипе Милды, которая изображена на пятилатовой монете. В свое время она была пациенткой отца и жила с нами по соседству. Она позировала Рихарду Зариньшу. Монета достоинством пять латов с красивой Милдой на ней появилась как обобщенный образ аграрной Латвии. Появилась во время глубочайшего кризиса — на Рождество 1929 года. А во время экскурсии Банка Латвии, которая недавно посетила Лондонский монетный двор, оказалось, что английский скульптор создал очень красивый обобщенный ее образ. Образ Свободы, образ Латвии.
Это один из образов, который следует с нами сквозь времена. Я хотел бы, чтобы Зелме Брауэре в Агенскалнсе был установлен памятный знак. Подобным образом я восстановил в нашей памяти многих забытых ученых. Мы построили памятник Вильгельму Оствалду, создали символический памятный знак Паулу Валдену… Эти кажущиеся мелочи все же расширяют мир.
— Да, если бы ваша суть держалась принципов, приписываемых первым или вторым сыновьям, то, наверное, быть вам до сих пор главой лаборатории в институте, которым руководили бы Соломон Хиллер или Иварс Калвиньш.
— Может быть, да, а может быть, и нет. Да и сам институт Хиллера, несмотря на все, выжил. В значительной мере благодаря Иварсу Калвиньшу. Фактически Калвиньш и его соратники являются духовными наследниками Хиллера. И этих наследников, так же как и сущность самого Хиллера, невозможно втиснуть в условные рамки сказочных сыновей, сказочных персонажей. Иварс Калвиньш многим пожертвовал. У него хватка практичного человека. Он посещает соседние страны, находит все новые области применения "Милдроната", находит коллег. В нем живет инновационный дух Хиллера. Кем был Хиллер?
Сыном прибывшего из Гродно еврейского экономиста. Его отец был менеджером на производстве… галош. Хиллер получил гражданство Латвии вместе с отцом и мачехой в 1927 году. Тогда, когда либерализовали Закон о гражданстве.
— Вы как–то среди отрицательных качеств Страдыньшей назвали "неосознанность общности рода, дескать, мало детей". Не слишком ли самокритично? Разве, например, ваши сыновья Петерис и Паулс не утвердили себя и как самостоятельные Страдыньши, и как достойные продолжатели рода?
— Из всех внуков Паулса Страдыньша Петерис является продолжателем дела профессора — хирургии — в самой полной мере. Андрейс Эрглис стоит несколько особняком, он — кардиолог, теперь можно даже сказать, лицо кардиологии. Петерис обладает самыми лучшими качествами моего отца, которого он никогда не видел. В Петерисе много крестьянского также от другого деда — Карлиса Зутерса, отца моей жены Лаймы. Карлис Зутерс был очень удачливым земледельцем, страстным сторонником Улманиса. Я бы не сказал, что Петерис — третий сын, что он Антиньш, но я могу сказать, что он идеалист, который постоянно себя совершенствует и не гонится за скарбом. Он настоящий доктор, который наделен очень хорошим отношением к пациентам.
А у Паулса голова настоящего ученого. В 2011 году он за открытия в сфере оценки солнечных батарей попал в список сотни лучших изобретателей США. Он трудится в одной из самых престижных национальных лабораторий США, ищет новые источники энергии.
Однако оба моих сына, в отличие от меня, избегают публичности. Также избегал публичности мой отец. Он не занимался популяризацией себя, не любил сидеть в президиумах или как–то себя выказывать.
— Хоть вы и пишете, что "количество представителей мужской линии Страдыньшей от поколения к поколению идет на убыль", я, готовясь к интервью, заметил, что в написанном о Страдыньшах, если исключить ваши собственные публикации, женщины оставлены на втором плане. А я, встречаясь со словом "род", всегда приходил к мнению, что мужчины в нем, может быть, и виднее, но женщины — существеннее.
— Я совершенно четко утверждаю, что в воспитании моих сыновей Лайма играла гораздо большую роль, чем я. И я также думаю, что Лайма, будучи трудолюбивой, работящей, убежденной представительницей Видземе, видземских ливов, очень много сделала ради укрепления рода Страдыньшей. Моя мама была светлым человеком. Она — из дворянского, банкирского рода. Ее отец был директором Волжско–Камского банка в Петербурге. Библиофил, страстный коллекционер предметов искусства. После убийства Сергея Кирова деда выслали, и он сгинул в Уральске в 1935 году. Режим коснулся всего рода Малышевых — кого выслали, кто эмигрировал… Когда маме минуло девяносто лет, мы с Лаймой, которая сидела за рулем, отвезли ее в Новгородскую область посмотреть на родовое поместье. Моя бабушка в 1912 году сгорела там в пожаре, и ей на местном кладбище поставили маленькую часовенку. Поместье оказалось разрушенным, мы увидели лишь груду развалин. Мама освободилась от последних иллюзий насчет большевистской России.
Она выучила латышский, но осталась русской патриоткой. Мы — четверо ее детей — получили латышское образование, ходили в латышские школы, все крещены в лютеранство. Не в православие, хотя мама была более верующим человеком, чем папа, который посещал храм не так уж часто. В любом случае мы росли в очень толерантной среде. Весьма национально настроенный профессор Кристап Рудзитис назвал маму почетным латышом. Мама уважала все латышское, но не ассимилировалась. Она умерла в 1991 году. В день, когда Санкт–Петербург восстановил свое название.
Моя старшая сестра Ирена была художницей и архитектором. Многие ее работы находятся в Музее истории медицины. Она была вернейшей дочерью и любимицей папы. Возможно, она была самым одаренным ребенком в семье Страдыньшей, но ее век закончился трагично. Другая сестра, Майя Сосаре, была удачливым английским филологом, автором многих словарей и детских учебников. Младшая же сестра, Ася Эглите–Эргле, мама Андрейса Эрглиса, — поздний ребенок. Она родилась, когда отцу, маме было уже сорок шесть, сорок семь лет… Мама воспитала ее своей преемницей — физиотерапевтом.
— Сколь значительна была роль мамы, отца в определении выбора детей?
— Я бы сказал, что мама существенно повлияла и на жизненный путь Паулса Страдыньша. Конечно, и на судьбу, профессиональный выбор детей. А если говорить об отце, то я старался сохранять духовную независимость от него. Имя отца меня всегда несколько угнетало. Ирена его в свое время обожествляла. А я держал себя несколько критично и боялся его как врача. Я больше сдружился с его библиотекой, с его книгами. Из этого вот шкафа, где во втором ряду иногда хранили полученное от пациентов сало или даже вино…
Я читал книги. Когда мне исполнилось десять лет, отец привлек меня к созданию Музея истории медицины. Я должен был выискивать в книгах необходимое для музея. Так появился интерес к истории и некоторый энциклопедизм. Папа тоже был энциклопедистом. Он хорошо знал не только медицину, но и географию, историю. В этом смысле отец повлиял на меня очень существенно.
Но тут имеется еще один аспект. Окончив в 1951 году 5–ю рижскую среднюю школу, я хотел изучать историю, языки. И тогда отец меня весьма категорично отговорил. Он сказал: "Если ты будешь изучать историю, то потом придется всю жизнь пребывать во лжи". Было сталинское время, другой альтернативы не существовало. Отец это понимал. Химия была моим собственным выбором, потому что в школе у нас был хороший учитель химии. Арнольд Карлсонс, которого в школе звали Кетон.
Значимость отца как общественной личности я тогда не совсем понимал. После того как он пережил инсульт и частично потерял дар свободно говорить, я помогал ему писать письма и статьи. Я записывал также и то, что отец рассказывал о становлении Музея истории медицины. В последний год его жизни, будучи слугой двух господ (я работал в институте Хиллера и был сотрудником Музея истории медицины), я записывал мысли, статьи отца, помогал ему создавать сборники. Может быть, я вернул свой долг отцу таким образом, что издал его собрание сочинений, а также сборник воспоминаний о Паулсе Страдыньше на латышском, а после и на русском языке. Я сохранил его архив. По мере возможности способствовал сохранению памяти отца, что в некоторых случаях, может быть, превратилось в культ. Старых, уважаемых профессоров — анатома Екаба Приманиса, хирурга Екаба Алксниса и других, которые находились в эмиграции, — упоминать не позволяли, а Паулс Страдыньш был как бы связующим звеном между разными эпохами Латвии.
— Теперь понятно, для чего вы с коллегами задумали дискуссию о том, почему современным ученым привлекательна эпоха Просвещения. Потому что вы знали многих выдающихся людей и исследовали жизнь тех, кто воплощал лучшее из идей этой эпохи. А теперь вам кажется, что эти идеи по отношению к человеку девальвированы.
— Отчасти это действительно так. Эпоха Просвещения была эпохой разума. Эпоха Просвещения была эпохой свободы, братства и равенства. Но, с другой стороны, эпоха Просвещения породила также Французскую революцию со всеми якобинцами. Это была эпоха людей, а не богов.
— А сейчас, как вы мне говорили, Европа устала и ослабла как источник культуры.
— Древняя Римская империя в свое время тоже устала. В известной мере это старение цивилизации. В известной мере — зрелость культуры. Это культура, которая стремится к некоторому комфорту, легкости, облегчению. Культура, которая уже не старается решать проблемы. Но сказать так о Европе в целом пока что нельзя. Я полагаю, что в Европе всегда имеются и такие течения, которые ее поднимают и выстраивают. Европа все еще является источником культуры модерна и постмодерна. Теперь, я полагаю, Европа не только устала, но и напугана. Угрозами ислама, других культур.
— А как ваш ум и ваш идеализм уживаются с той ценностной ситуацией, которую мы тут имеем?
— Я, как и мой отец, стараюсь искать положительное. И его немало. Следует только поговорить с людьми, и оно откроется. Например, Виесите. Я Почетный гражданин Виесите, хотя этот титул должен был получить мой отец. Но я слежу за тем, что там происходит. И, несмотря на то что там живут люди в основном пенсионного возраста, они собираются, хорошо работает библиотека, Дом культуры, имеются прекрасные мастера рукоделия. Ожило такое инспирированное мною понятие, как Селия. Мы начали ее реанимировать в 1995 году, и семь краев объединились в Селию.
— Уже Цицерон говорил, что в критическую и тяжелую пору государству необходимо согласие всех слоев, единство всех хороших, сознательных граждан. Способны ли мы на это?
— Пожалуй, нет. И не только потому, что имеются ментальные различия у латышей и русских. А потому, что налицо попытки разделять, не сближать одних и других. Я бы даже сказал, что это искусственное разжигание, нагнетание.
А сближение очень необходимо. Но это не вопрос одного дня. Это вопрос поколений. Хотя среди людей солидарность весьма заметна. В золитудской трагедии погибло много русских людей, но те, кто скорбел, никакого внимания на национальность не обращали. Я думаю, что в обществе есть внутренняя тяга к объединению, к сближению. Раскалывают политики. И, возможно, ангажированные журналисты. Такие, которые науськивают и пытаются найти проблему там, где ее нет. Я думаю, мы должны высоко ценить толерантность и терпимость. Кроме христианских и латышских ценностей нам необходимо также общее государственное сознание и демократические ценности. Я надеюсь, что век молодых людей будет лучше и умнее нашего. Если только обойдемся здесь без каких–либо катаклизмов. И, глядя на латышей, следует добавить — если они будут. Это сейчас наша проблема.
Загрузка
Видео
В мире
