Видео
О том, как бороться с садизмом в российской пенитенциарной системе, рассказал Владимир Рубашнин — тюремный психологом с 20-летним стажем, экс-главой психологической службы ГУ ФСИН России по Республике Татарстан, подполковником внутренней службы в отставке.
В 2009 году, после выхода в отставку, Рубашный начал заниматься правозащитной деятельностью: входил в состав ОНК и Общественной палаты Республики Татарстан, был экспертом президентского совета по правам человека. Проводил независимые психологические экспертизы Надежды Толоконниковой, Марии Алехиной и обвиняемых по «болотному делу».
В 2016 году Владимиру Рубашному удалось добиться возбуждения уголовного дела против сотрудника ИК-19 Татарстана Назиля Гайнатуллина, избивавшего и унижавшего заключенных, доказательством чего стали две видеозаписи 2009 года.
Их автор — заключенный ИК-19 Дмитрий Чурихин — на протяжении шести лет безуспешно пытался привлечь к ним внимание следственных органов. Назиль Гайнатуллин был приговорен по статье 286 УК РФ («Превышение должностных полномочий») к 3,5 годам лишения свободы условно с запретом на работу в системе ФСИН на два года и освобожден из-под стражи в зале суда.
— Избиения заключенных воспринимаются сотрудниками ФСИН как повседневная практика, без которой они не могут с ними справиться, и других методов воздействия не видят?
— Ну, естественно. Если по букве закона справляться с заключенными, применяя взыскания, штрафные изоляторы, характеристики, которые влияют на УДО, — это длительный процесс, и он косвенно ударяет по самим сотрудникам. Ведь нарушения заключенного, если они фиксируются, снижают так называемую дисциплинарную практику, и у вышестоящего руководства появляются вопросы: «А что это у вас такой бардак? Почему столько нарушений?»
Им так проще. Наказывая осужденного так, как на видео из Ярославля, они добиваются результата намного быстрее и, по их мнению, эффективнее.
— И что можно сделать, чтобы бороться с пытками? Только публичность?
— Да. Ведь везде гаечки-то подкручиваются, зажимаются. Раньше ОНК (общественная наблюдательная комиссия) была хоть какой-то отдушиной и предоставляла возможность предать огласке информацию о нарушениях: пусть даже со слов заключенных — все равно побои не скрыть. Но сейчас ОНК последнего созыва превратилась в собрание людей, абсолютно лояльных системе.
Тюремная система должна быть прозрачной, чтобы не только выбранные люди, а любой представитель гражданского общества мог ее контролировать тем или иным образом.
Но система не хочет этого, потому что тогда не будет возможности применять «единственный достаточно эффективный», по мнению сотрудников, метод борьбы с осужденными «отрицательной направленности».
Хотя был период, когда деятельность ОНК первого и в большей степени второго созыва достаточно напрягала в хорошем смысле этого слова администрации колоний. Многие рассказывали, что стало меньше рукоприкладства. Но были ИК, администрациям которых вообще все было безразлично: их ничего не пугало — как избивали, так и продолжали избивать.
И сейчас очевидно, что улучшений нет, и потому нужна глобальная реформа, о которой говорят уже столько лет. Что-то там на бумажках проводится, но сотрудники как работали по привычной схеме, так и продолжают. Они поставлены в подобные условия вышестоящим руководством. С одной стороны, режим должен соблюдаться, должен быть жестким, но с другой — нарушения фиксировать нельзя, так как они снижают дисциплинарную практику.
— И даже если совестливый сотрудник захочет предать огласке факт пыток, давление на него будет настолько сильным, что он не сможет этого сделать?
— Естественно, ведь существует же круговая порука. Я, например, за свою практику не могу вспомнить ни единого случая, когда сотрудник написал жалобу в Следственный комитет или прокуратуру. Во ФСИН — единоначалие, и он должен обращаться непосредственно к своему руководителю, а дальше дело должно идти по инстанциям. Но никто не будет выносить сор из избы — ведь полетят и погоны, и головы, и посадки будут. Тем более любой сотрудник все равно чем-то повязан, он тоже в чем-то принимал участие. Написать заявление о происходящих в колониях пытках — это «самоубийство» для сотрудника: он больше никогда в системе работать не будет, ему нужно тут же увольняться.
— А что бы вы посоветовали заключенному, к которому применялись пытки или который знает о том, что пытали кого-то его из товарищей?
— По ситуации. По возможности, обратиться в правозащитные организации. Вы понимаете, направо-налево они, конечно, не бьют. И даже в Ярославле они, видите, как начали оправдываться? Говорить, что он сам спровоцировал сотрудников. Ну они так считают, что заключенный провоцирует, потому что у него 130 нарушений, и никаким ШИЗО, никакими отказами в УДО, никакими выговорами волю заключенного подавить невозможно.
— Но ведь эти нарушения очень легко «нарисовать» человеку: за то, что он, например, не застегнул пуговицу…
— Но это тоже не будет просто так. Бывают, конечно, ситуации, когда администрации нужно сломать человека — и все. Но давайте не будем разбирать ситуацию, когда на принципиального начальника осужденный как-то косо посмотрел, или на воле он был гражданским активистом, и кому-то надо, чтобы он до конца срока отсидел. Возьмем общекриминальную практику: обыкновенный осужденный с убийством за плечами, который придерживается воровских понятий, традиций. Как считают сотрудники колонии, «отрицательно настроенный» и «неисправляемый». Он себя ведет так, чтобы у него был авторитет среди других заключенных, баламутит их.
Всю колонию избить невозможно, там есть люди, которые вообще никогда палкой не получали в жизни. А есть осужденные, по поводу которых сотрудники уверены, что никакие средства, кроме насилия, работать не будут. Поймите, я их не оправдываю — ничем пытки и побои оправдать нельзя, просто пытаюсь объяснить их логику. Они полагают, что после побоев заключенный на какое-то время утихнет, ну или задумается о своем здоровье.
— А что можно сделать для того, чтобы законные методы исправления заключенных хоть как-то работали?
— Для России это особенная беда, потому что насилие никуда не девалось — с гулаговских времен оно как было, так и осталось. Менталитет сотрудников можно поменять только в том случае, если за все правонарушения и преступления, которые они совершают, их станут наказывать. А сейчас администрация колоний, руководство УФСИНов просто покрывают преступления. На совещаниях они заявляют: «Ну вы там особо-то руки не распускайте». Однако если подобный инцидент происходит, на уровне начальника территориального или следственного органа преступление покрывается, вещдоки скрываются или фальсифицируются.
Я вообще не представляю, как можно принять какое-то одно конкретное решение, чтобы все исправить. Это всех, наверное, нужно уволить и заново набрать…
Вы же видите, сколько система существует: и в советский период, и в постсоветский. Ничего особо не меняется — те же методы, те же средства. В застой еще хотя бы идеологическая составляющая существовала. А сейчас и этого нет. Бога разрешили, молельные комнаты пооткрывали, но силком же туда не загонишь. Поэтому механизмов-то исправления нет вообще. Посадили человека, и он сидит до звонка. Есть какие-то пресловутые воспитатели, которые бумажками занимаются, поскольку не имеют профильного образования и ничего не умеют.
— А что можете сказать о своем опыте работы в психологической службе УФСИН и ее эффективности в российских реалиях?
— Если бы действительно система была заинтересована в психологах, может, какой-то толк и был. Но достаточно сложно ввести институт психологов в пенитенциарную систему, основная функция которой, как они сами считают, — карательная. Понятно же, для чего в свое время завели в колониях психологов — это было условием, чтобы мы вошли в ПАСЕ и прочие европейские структуры.
Я не хочу сказать, что все тюремные психологи — бездельники, есть, может быть, святые люди, которые убеждены, что их миссия совершенно оправдана. Но в большинстве своем это все фикция. Ни один руководитель до конца вообще не понимал, для чего психолог нужен. Все зависит от личности. Если человек порядочный, специалист нормальный, есть опыт, есть уважение со стороны осужденных, если он больше себя проявляет как человек, а не как сотрудник, могут к нему осужденные и потянуться. Но в основном все-таки они относятся к психологу как к человеку в погонах.
В тюрьме любая информация может быть использована как угодно. И порядочность психолога тоже всегда под вопросом: один будет молчать из соображений профессиональной этики, а другой станет работать на оперативников, на режим. Осужденный все время боится сказать лишнего: если о слабых местах узнают, могут надавить.
— Вам известно об успешном опыте тюремной реформы в какой-нибудь стране, который могла бы перенять Россия?
— Этот опыт надо вместе с уровнем и качеством жизни другой страны перенимать. Не может в тюрьме быть лучше, чем на воле. Тюрьма даже на Западе плоха, потому что это лишение свободы, но там другие люди, в других условиях находятся — образ мысли совершенно другой.
У нас люди друг друга ненавидят просто, понимаете? Не только в тюрьме, но и здесь — на воле. Другой режим просто, а люди все те же — и на зоне, и на свободе. Брейвик расстрелял много людей, как к нему относятся наши граждане, когда видят его камеру, условия содержания? Они же к этому не готовы, они же возмущаются: надо этого подонка расстрелять. В Норвегии люди пострадали от его действий, но так не мыслят, они понимают, что есть закон. А у нас всех хотят убить, вернуть смертную казнь, возродить Сталина…
Так что искусственно создать нормальные условия в местах лишения свободы у нас сейчас, я думаю, просто невозможно. Для этого надо проводить коренные реформы не только в тюрьме.
