Видео
В мире
Правительство без армии, денег, поддержки
После провозглашения 18 ноября 1918 года Латвийской Республики выяснилась страшная вещь: граждане нового государства абсолютно равнодушны к его защите. А защищать было от кого: с востока надвигались красные. Напрасно временное правительство Улманиса призывало латышей под свои знамена, взывая к духу Лачплесиса. Откликнулись три сотни человек — просто смешно против 20–тысячной Латышской стрелковой дивизии, главной ударной силы большевиков на этом направлении. Оккупационная немецкая 8–я армия после революции в Германии находилась в стадии полного разложения и тоже сражаться с красными ни малейшего желания не выказывала.
Улманису пришлось бежать от красных в Лиепаю, но он бы и там не удержался, если бы не местные балтийские немцы, создавшие единственную на тот момент в Латвии боеспособную силу — ландесвер. Пары тысяч его штыков хватило, чтобы удержать лиепайский плацдарм до того момента, как срочно отправленный сюда германский генерал фон дер Гольц сумел создать из остатков 8–й армии добровольческую Железную дивизию. Ее солдатам Улманис обещал гражданство Латвии и земельные наделы — на этих условиях они еще согласны были воевать с большевиками.
С этими силами фон дер Гольц в марте 1919 года сумел выбить красных латышских стрелков из Курземе и взять Елгаву. А потом остановился. "Противник на этом фронте вследствие каких–то причин не в состоянии перейти к активным действиям", — докладывал главком Красной армии Вацетис Ленину.
Что это были за причины?
Ниедра меняет Улманиса
Начать с того, что население Латвии в тот момент было за большевиков (это показали и выборы в Учредительное собрание в 1917–м, когда в Видземе за них проголосовало 72% — наивысший результат по России). Немецкое командование даже запретило Улманису объявлять всеобщую мобилизацию, опасаясь, что латышские части тут же перейдут на сторону красных — прецеденты уже были.
В итоге из 15–тысячной группировки Гольца в марте 1919 года собственно латышей под командованием полковника Балодиса было 849 штыков, все остальные — ландесвер (куда входил и русский отряд князя Ливена в 250 человек) и немецкие части из добровольцев бывшей кайзеровской армии.
Таким образом, силы, начавшие войну, впоследствии названную в истории Латвией Освободительной, на 80% состояли из немцев и едва ли на 20 из латышей. В Армии Советской Латвии (АСЛ) соотношение было ровно обратное: более 80% латышей.
Ясно, что без немцев Улманис не мог справиться со Стучкой. Но, как и практически любой тогдашний латыш, он немцев терпеть не мог. Те, в свою очередь, подозревали — и вполне обоснованно, что, использовав их в борьбе с большевиками, Улманис кинет вчерашних союзников. Особенно волновались местные немцы–землевладельцы, зная о планах Временного правительства конфисковать их имения. У них возникал вопрос: чем в таком случае Улманис лучше большевиков?
И 16 апреля в Лиепае Ударный отряд ландесвера под командованием лейтенанта Мантейфеля совершил переворот, разогнав Временное правительство Латвии. Улманис бежал на пароход "Саратов", стоявший на рейде под защитой английских кораблей.
Ганс фон Мантейфель родился в Курляндии, уехал учиться в университет в Германию, в годы Первой мировой вступил добровольцем в германскую армию. В 1918 году вернулся в Латвию бороться с большевиками.
Премьерское кресло немцы предложили пастору Андриевсу Ниедре. Он согласился. У Ниедры — сына латышского крестьянина, причин любить немцев тоже не было. Но еще больше он не любил социал–демократию в ее латышском изводе. "Каждому, кто встанет под красное знамя, нужно знать, что оно не остановится у дымящихся развалин помещичьей усадьбы, у трупа застреленного полицейского, нет, оно пойдет дальше: нападет на твой дом, твою землю, твою семью, твой народ, твою церковь, на всю твою жизнь", — писал Ниедра еще в 1905 году.
Ниедра придерживался куда более умеренной политики в земельном вопросе, считая, что огульная конфискация земли у баронов и раздача ее всем желающим не принесет пользы: государству потом придется тратить прорву денег на поддержку новых "собственников". Только постепенный выкуп земли теми, кто готов на ней работать и имеет для этого средства и инвентарь, создаст крепкие хозяйства. Кроме того, Ниедра соглашался на равные права немецкого и латышского языков в будущей Латвии.
Когда через пять лет Ниедру судили в Риге за измену, он, перефразируя бисмарковские слова о "железе и крови", напоминал: "Не умные речи и договоры решают народную судьбу, а сила… В апреле 1919 года в Лиепае вся власть была в руках немецких войсковых частей. Рига стонала под большевиками. Вопрос был в том, как привести эти войска в Ригу".
Стучка и национальный вопрос
Ландесверовец Гвидо фон Майдель. 1918 г.
К середине мая армия советской Латвии насчитывала 26 480 штыков (столько же потом было в латвийской армии на пике ее мощи — в феврале 1920–го). Это была серьезная сила, но и воевать ей приходилось сразу на нескольких направлениях. С севера напирали эстонцы, на юге — под Даугавпилсом — шли бои с поляками.
Оставляла желать лучшего и стойкость частей. "Из поступающих донесений я усматриваю, что некоторые латышские полки стали малобоеспособны, — возмущался Вацетис из своей ставки в Серпухове. — Мне совершенно непонятно подобное отношение латышских полков к успехам нашего оружия в Латвии именно теперь, когда полки защищают то, что им дала революция".
При Стучке в здании нынешнего Верховного суда располагался Совет рабочих депутатов.
На самом деле все было очень понятно: в России стрелки отчаянно дрались на фронтах Гражданской войны, воодушевляемые надеждой рано или поздно вернуться в Латвию победителями. И вот они вернулись. Разумеется, их первой мыслью было: "Ну всё, навоевались, теперь можно и отдохнуть".
Да и "социалистические преобразования" несколько разочаровали стрелков. Нет, за то, что прижучили буржуев, а особенно немцев — большое спасибо. Но как же с землей? Конфискованные у немцев имения Стучка не отдал желающим, а решил создать на их основе совхозы. Рассуждал он так: начни раздавать земельные наделы в собственность, так стрелки окончательно разбегутся по своим хуторам — землю делить. И потом их оттуда на войну ничем не выковыряешь. Расчет и верный, и ошибочный одновременно. Ведь получи стрелки землю, им было бы что защищать кроме идеи.
Стучка же решил давить на "национальный вопрос". 25 апреля он издал декрет об изгнании их страны местных немцев. До конца войны всех мужчин немецкой национальности заключали в концлагеря, а многих женщин — в тюрьмы в качестве заложниц. Об их массовых казнях ходили самые зловещие слухи, да и в обитых у красных городах балтийский ландесвер насмотрелся всякого. А поскольку в Риге и Видземе у его солдат оставалось множество родных и близких, он буквально рвался в бой.
Удар с Калнциемского плацдарма
Ливенцы.
1–я бригада красных стрелков, оборонявшая Ригу с запада, насчитывала 7 773 человека, стоявшие южнее на олайнском участке 10–й и 16–й полки — 2 973. Ландесвер насчитывал 6 069 человек (в их число входила и бригада Балодиса — 1 500), в Железной дивизии, стоявшей под Олайне, было 8 090.
На первый взгляд, выгоднее было наступать через Олайне, но по политическим причинам Берлин запретил Гольцу использовать германские части — только местных немцев. Поэтому вся тяжесть удара ложилась на ландесвер.
Соль операции заключалась в быстром захвате единственного уцелевшего моста в Риге — Любекского. Иначе ландесвер, не имевший переправочных средств, просто уперся бы в Даугаву. И тут сказали свое веское слово русские добровольцы.
Полковник Дыдоров, заместитель князя Ливена, вспоминал: "За долгое стояние в Кальнцеме с этим болотом наши добровольцы уже были несколько знакомы, и более других знал эти тропы нынешний депутат Сейма от русских Григорий Сергеевич Елисеев. За 2 дня до наступления ему было поручено — совершенно секретно — обстоятельно исследовать ту тропинку, по которой, хотя бы на руках, можно было за пехотой протащить орудия".
Прапорщик Елисеев не подкачал и вывел ударные батальоны Майнтейфеля и Медема прямо в тыл 2–го латышского стрелкового полка. Это произвело ошеломляющий эффект. Полк после короткого боя частично сдался в плен, частично разбежался. А ландесверовцы перехватили телефонные линии.
"Еще около 12 часов дня, будучи в 10 верстах от Риги, мы разговаривали с Ригой по телефону и заверяли большевиков, что у них на фронте все благополучно и спокойно, — вспоминал Дыдоров. — Это было в то время, когда мы были далеко в тылу красных войск, когда нами было сделано 3/4 всего пути к Риге. Все это позволило нам буквально влететь в Ригу, застав комиссаров в парикмахерских, столовых и просто на улице".
Падение Риги
Накануне Военный совет в Риге выразил уверенность, что линия Елгава — Слока "вне опасности". И вот на другое утро она рухнула. Разумеется, Стучка заподозрил предательство.
"Подкралась измена. Оборвалась связь, — писал он. — И командование рижскими войсками не получало сведений о происходящем. В атмосфере всеобщих подозрений в измене на мгновение потеряли веру даже сознательные люди среди стрелков и уж несознательные или враждебные буквально задали тягу домой или в лес. Такой развал армии в России не в диковинку, неожиданным он был в прославленных латышских стрелковых полках".
Дело было , как мы видим, не в предательстве, а в высокой мотивированности противника. Ударный отряд Мантейфеля и отряд капитана фон Медема первыми ворвались в Пардаугаву. Один из взводов добежал уже до середины Любекского моста, когда на другом его конце появилась колонна красных курсантов. Те явно не ожидали встретить тут противника, и напор ландесверовцев отбросил ошеломленных латышей. Подоспевшая батарея под командованием лейтенанта Шлагеттера подавила пулеметные гнезда в окрестных домах — и путь свободен.
Орудие батареи Шлагетера на Любекском мосту. Шлагетер после войны вернулся в Германию и в 1923 году был расстрелян французами за организацию саботажа в оккупированном ими Руре. Нацисты сделали его культовым героем, хотя сам Шлагетер презирал их за отказ от сопротивления французской оккупации.
Мантейфель с 12 бойцами бросился к Центральной тюрьме. В последний момент красные успели расстрелять 41 заложника. Остальных Мантейфель спас ценой своей жизни — согласно апокрифу, он был сражен последним выстрелом из тюрьмы.
К 14.00 к Риге подошли передовые подразделения Железной дивизии, нарушившие формальный приказ Берлина "не участвовать". Над городом появились D.I — первые цельнометаллические истребители, не успевшие на фронт Первой мировой и дебютировавшие под Ригой. После их штурмовки дивизион тяжелой артиллерии красных попросту разбежался. Остальные части "стоять насмерть" тоже не явно не собирались.
К вечеру 22 мая ландесвер закрепился в районе Юглы, ливенцы очистили от красных северную часть Риги, включая Царский лес и Мангальсалу. Гарнизон Магнусгольмского форта в устье Даугавы (600 красноармейцев) сдался им без боя вместе с броневиком. Переименованный в "Россию", он впоследствии дойдет с ливенцами до предместий Петрограда.
"Встреча в городе не поддается описанию. Некоторые целовали ноги всадников. Несмотря на то что на улицах и у некоторых домов шли бои, население, одетое по–праздничному, бежало навстречу; из всех окон приветствовали флагами, платками, — вспоминал Дыдоров в 1930 году, добавляя: — Видимо, Рига забыла об этом, что я вижу по сегодняшнему будничному дню".
Балодис в Пиньки
В этот момент Балодис воевал с остатками 1–й латышской красной бригады под Пиньки. Латышские авторы как один утверждают, что немцы специально поставили его на это второстепенное направление, чтобы им досталась вся слава освободителей Риги. Сам Балодис в мемуарах пишет даже о доставленным ему самолетом из Оберштаба приказе в Ригу без команды не вступать: "Приказ вызвал величайшее негодование не только лично мое, но и всех моих солдат".
А в изданной в 1930–е "Истории латвийской Освободительной войны" под редакцией генерала Пеникиса описывается ожесточенный 7–часовой бой, который Балодис вел с отступавшими красными. И... его потери — 1 убитый, 11 раненых.
Это как-то маловато для 1,5–тысячной бригады даже по меркам той войны. Так что с тем же успехом можно предположить, что Балодис не особенно и рвался в бой. В мемуарах, рассказывая о том, как предотвратил расправу ландесверовцев над захваченными в плен красными латышами, он написал: "В своих действиях я руководствовался мыслью, что нужно смотреть в будущее и думать, что нам нужно будет как–то жить в одной стране с людьми разных убеждений". Золотые слова. Но почему бы тогда, руководствуясь этой же логикой, не позволить немцам сделать всю грязную работу в Риге по "очистке" от большевиков? Которые (вот главная незадача) являются соплеменниками Балодиса.
Вообще Балодис был сугубо осторожен, про него можно было сказать как про Микояна: "Сухим пройдет между каплями дождя". А тут такая сложная политическая ситуация, которая мало ли как повернутся... И тогда одобрит ли Улманис, если Балодис будет жилы рвать за Ниедру?
Stučkas plintnieces – "винтовочницы" Стучки: по рассказам выживших именно они проявляли наибольшую жестокость к заключенным. По легенде Мантейфель пал от пули одной из этих барышень.
...А тем временем ландесверовцы в Риге не церемонились. Назначенный генерал–губернатором столицы командир ландесвера майор Флетчер опубликовал приказ: расстрел полагался за укрывательство коммунистов, хранение оружия, нарушение комендантского часа. Последний пункт гласил: все реквизированные и присвоенные за время правления Стучки предметы, мебель, одежду подлежат сдаче в ближайший полицейский участок в течение 48 часов. Тем, у кого их найдут и опознают владельцы после этого срока, — расстрел.
В изданной в 1928 году брошюре "Борьба Латвии за свободу" говорится, что "на третий день после взятия Риги на Матвеевское кладбище свезли 200 трупов". Там же приводится еще одна цифра: за время правления Стучки было расстреляно или умерло в рижских тюрьмах 3 483 человека. Это, на минуточку, больше, чем латвийская армия потеряла за все время Освободительной войны.
Гражданская война — это взаимная жестокость, порой изуверская, особенно "в тылах" (фронтовики расстреливают без долгих разговоров, изуверство — роскошь для людей досужих). И все, что приближает ее конец, — благо. А взятие Риги сыграло в крахе "проекта Стучки" решающую роль.
Крах проекта советской Латвии
После падения столицы деморализация, как лесной пожар, распространилась и на другие участки фронта. Стали поступать сообщения вроде такого: "11–й латполк разбежался, за исключением 200 красноармейцев и комсостава, обнажив таким образом правый фланг 9–му латполку".
Обращение Стучки в Москву и к Главкому РККА Вацетису за помощью успеха не имело: у него в этот момент Колчак наступал на Волгу, Родзянко — на Петроград. Туда и ушли все резервы красной Ставки.
В итоге армия советской Латвии после майских перепетий откатилась в Латгалию, встав в глухую оборону. Вскоре ее переименовали в 15–ю армию РККА, самые боеспособные части свели в Латышскую стрелковую дивизию и утащили на другие фронты. Латыши очень пригодились Реввоенсовету в боях против Деникина и Врангеля. Но вот к самой Латвии советское руководство после падения Риги потеряло всякий интерес. И в ретроспективе очевидно — именно 22 мая означало крах "советского проекта" в Прибалтике.
Казалось бы, такое событие обречено быть включенным в пантеон памятных дат Латвийской Республики. А вот поди ж ты — даже не упоминается. Потому что сакральные национальные мифы должны быть предельно простыми: мы — хорошие, они — плохие. Как это сформулировано в "Бермондиаде" Аскольда Саулитиса: две огромные империи — Россия и Германия — хотели уничтожить малый народ, но латыши поднялись как один и отстояли свою свободу.
А теперь представьте, что нужно будет объяснять: Ригу–то отбили немцы — национальное меньшинство Первой республики. И отбили у кого?… у латышей. А сражение под Пиньки "национальных латышей" на героический эпос совсем не тянет… Сложно все это. То ли дело победа над Бермонтом 11 ноября — понятно, эпично, национально и политически безупречно.
Неофициально в Первой республике немцы и русские (ливенцы) 22 мая непременно отмечали. "Враг еще существует в лице Третьего интернационала, и окончательная победа над ним может быть одержана лишь при единогласии всех народов, при общем дружном сожительстве национальностей в пределах того государства, гражданами коего мы состоим", — писал Дыдоров в 1930–м. Но запутанная и "многонациональная" история первой половины 1919 года для власти оказалась не ко двору ни тогда, ни сегодня.
Лишь в мае 1939 года Улманис решил устроить торжества по случаю 20–летия взятия Риги, пригласив на них внушительную делегацию из Германии. Тогда он отчаянно пытался заручиться поддержкой Берлина в возможном противостоянии с СССР. Эта запоздалая попытка ни к чему не привела, партия, в которой одной из ставок была Балтия, разыгрывалась уже на ином уровне.
Так 22 мая и осталось в латвийском календаре единственно как "день неупомянутых в другие дни именинников". Что ж, очень символично, не так ли, Ганс фон Мантейфель–Цеге?
Константин ГАЙВОРОНСКИЙ.
