Видео
В мире
С памятниками, надо сказать, в Риге всегда были связаны неприятности. Самый заметный, на главной улице города, – это бронзовая дева Милда на величественной стеле. Она олицетворяет латвийскую свободу. Когда в страну пришла советская власть, Милду хотели взорвать, чтобы не вспоминать прошлое. Говорят, что лучший рижский памятник отстояла местная уроженка, знаменитая Вера Мухина, которая знала толк в монументальном искусстве.
Ленину повезло меньше. В моё время он стоял на той же улице, но повернувшись спиной к памятнику Свободы. Настоящий, живой Владимир Ленин провел в Риге лишь одну ночь, но ему всё равно каждое первое сентября школьники приносил живые цветы, из которых садовники выкладывали беспартийную икебану. Взрослые приходили любоваться зрелищем, не поднимая головы выше ленинских ботинок. Этого памятника больше нет. Зато сохранился другой, куда более внушительный, в средневековом городе Цесис. Во дворе тамошнего замка крестоносцев огромный Ленин не стоит, а лежит в открытом гробу, что позволяет пройтись вдоль Ильича.
Мой любимый памятник был куда скромнее и изображал Иоганна Готфрида Гердера, отца немецкого просвещения, начинавшего в Риге свою карьеру. Благодаря ему, я ещё в школе знал, кому мы обязаны бурей, натиском и народной душой, соблазнившей моих любимых немецких романтиков. Гердеру, правда, сперва тоже не везло. После войны его как немца сняли с пьедестала. Но потом, утверждает городская легенда, Ригу навестил Вальтер Ульбрихт, и к его приезду Гердера как немца поставили обратно.
Пушкина в этой компании памятников в моё время еще не было. А когда он появился – в старинном парке на берегу живописного канала, неподалеку от "Молочного" ресторана, где я, вопреки названию, обмывал первую зарплату, – большого впечатления не произвел. Вертлявый денди на "эротических", как писал Андрей Синявский, ножках. От сходства, как писал уже Сергей Довлатов в "Заповеднике", остались одни бакенбарды. Но сняли его не за эстетические недочеты скульптуры или тем более стихов. Отцы города решили, что и такой невзрачный Пушкин служит в Латвии тайным послом путинской России, олицетворяя ее мягкую – и не очень – силу.
Мой товарищ, замечательный скульптор, сотрудник Эрнста Неизвестного Джефф Блумис, с которым мы обсуждали острую и болезненную проблему памятников, сказал, не скрывая гордости, что только его коллеги до сих пор умеют сооружать нам богов и кумиров. "Раз их сносят, – говорит Джефф, – значит, в них заключена сакральная природа, представляющая опасность".
Какую? На этот вопрос охотно отвечает путинский режим, когда забривает в свои z-ряды не только зэков и "мобиков", но и отечественных классиков. Беззастенчиво пользуясь сослагательным наклонением, власть записывает в имперцев всех, кто попадется под руку. Не только Фёдора Достоевского, но и пацифиста Льва Толстого, раз он воевал в Крыму. Даже Иосиф Бродский попал под раздачу, ради чего его сократили до одного стихотворения, которым сладострастно упиваются кремлевские культуртрегеры.
Пушкин в этом ряду занимает особое место в качестве универсального русского гения. По давней привычке ("А платить кто будет? Пушкин?") он и отвечает за всё. Замазывая его украинской кровью, путинисты хотят втащить поэта в свою грязную игру. Такой Пушкин уже не автор божественной гармонии, а чиновник Российской империи. Конечно, для этого надо обкорнать его сочинения до единственного опуса – “Клеветникам России”, но за этим, как и в казусе Бродского, дело не станет. Преображенный подлой подменой Пушкин уже не "свободы сеятель пустынный", которого мы помним из школы, а – парадоксальным образом – символ имперской власти, который больше всех угрожает тем, кто от неё сильнее всего страдал, как это было в Латвии.
Пушкин, бесспорно, наказан невинно. Он тоже жертва путинских палачей, пытающихся испачкать всех: живых, мертвых и любимых. Дело, однако, не только в этом. Боюсь, что мы – те, кто молятся на классиков, – по извечной отечественной привычке кардинально преувеличиваем их значение, приписывая литературе влияние, которого она не имеет. Поколениями изящная словесность заменяла в России все общественные институты. "Святая", по выражению Томаса Манна русская литература была всем, чего не хватало. Она была совестью, свободой, демократией, а главное – политикой. Мы привыкли с этим жить, более того, этим гордиться. В конце концов, лучше всех других перед человечеством нас представляли писатели. Собственно, именно им мы доверяли воспитывать общество. А когда оказалось, что уроки великой гуманистической литературы не помешали совершать зверства в Буче, мы обрушились на кумиров, которых мы же и вознесли.
Нет, Пушкин не виноват в том, что творит читавшая его в школе российская армия в Украине. Толстой и Бродский не отвечают за своих читателей, день за днем взрывающих украинские школы и больницы. Проблема не в том, что классики не исправили свой народ, а в том, что они не могли этого сделать. Мы просто хотели от литературы слишком многого, и нечестно с неё спрашивать за то, чего она не способна дать. Ведь нигде, пожалуй, от неё не требовали заменить собой все устои общества. Между тем литература существует для другого. И это "другое" каждый открывает для себя сам, по одиночке, без вмешательства властей и сооруженных ими идолов.
Что касается Пушкина, оставшегося без памятника в Риге, то ему ничего не грозит. В эмиграции я убедился, что русские писатели не нуждаются в защите государства. Особенно такого, которое марает всё, до чего дотягивается".
