Покаяние волчат: что думали и чувствовали «дети Гитлера»

Разруха и раскаяние

Только сейчас эти документы попали в руки историков. Стало понятно, раскаялись ли "дети национал-социализма" в преступлениях Германии против человечества — и как они преодолевали собственную травму: только что жили в процветающей и победоносной державе, и тут бомбы, поражение, ненависть всего мира. "Человек, который был моим кумиром, довёл нас до беды. Все было напрасно" (Лидия Г., 1929 г.р.). Но каких чувств было больше — сожаления? Злости на обманувшую их власть? Раскаяния за совершенные ей преступления? Или циничного равнодушия, когда никому больше не веришь?

Всего в весенний и осенний семестр 1946 года Бартель собрал около семи тысяч сочинений, анкет и рисунков. Первые были посвящены таким максимально располагающим к откровенности темам, как "История моей жизни", "Незабываемое событие", "Что я знаю о своих родителях". Социальная среда города представлена в них очень неравномерно: подавляющее большинство материалов было получено в народных школах (восьмилетках) или реальных училищах (аналог ПТУ), и только в одном классе гимназии (где учились дети среднего класса). Зато юношей и девушек было примерно поровну, и родились опрошенные почти в один год (1929-й или 1930-й).

Структура сочинений немецких подростков более-менее однотипна: рассказ о счастливой довоенной жизни, жизнь в эвакуации, бомбёжки, призыв отцов в армию и страх от разлуки с ними, конец войны, появление союзников, дефицит, голод, страх и надежда на лучшее будущее. Так же шаблонно школьники рассказали биографию своих родителей.

Но главным организующим повествование фактом является война. Такие биографические вехи, как дни рождения, переход в среднюю школу, первая любовь, рождение братьев и сестёр, уступают трёхчастной структуре: жизнь до, во время и после войны. Эрих А. (1934 г.р.) пишет о счастливых каникулах, когда он помогал отцу ухаживать за коровами и собирать урожай, а вечерами папа играл на гитаре. "Но всё кончилось, когда пришла война. 11 марта 1940 года отца призвали в армию, и мы покинули наш маленький домик". "Когда я пошёл в первый класс, пришла война. Счастливые дни детства закончились" (Хайнрих Э.). Война описывается как нежданная и неумолимая сила, ломающая жизнь ребёнка. А потом она всё больше вторгается в частную жизнь — ежедневными бомбёжками, например.

Иногда война была настолько травматичным опытом, что школьники вообще не упоминали её в сочинениях. Например, так делает Вильгельм Э. (1932 г.р.), у которого на фронте убили многих родственников, а дом разрушили бомбы. Школьники часто пытаются отвлечься, рассказывая о своих подвигах — или прибегают к успокоительной житейской мудрости (особенно в заключительной части сочинений). "Великое счастье — спастись, обрести дом и семью" (Курт Э., 1934 г.р.). "Больше всего я мечтаю о том, чтобы мой отец вернулся домой. Тогда моя юная жизнь станет счастливой. С новой смелостью молодёжь смотрит в будущее!" (Гертруда К., 1935 г.р.).

А что же политика и идеология? В сочинениях их легко было обходить стороной, зато в анкетах Бартель ставил вопрос ребром. Например: "Кто виноват в наших несчастьях?". "Это выше моего понимания", "Я не политик", "Я не занимаюсь политикой" — таких ответов очень много! По мнению одного из учителей, дети опасались говорить прямо из-за страха перед родителями. "Я ничего не могу писать про деда" — такие строчки, нередко перечёркнутые, тоже встречаются в анкетах.

Однако аполитичность не менее часто оказывается искренней жизненной позицией. "Молодые партии пытаются зацепить нас броскими лозунгами. Но мы скептичны, боязливы и подозрительны. За кем идти? Чьему авторитету верить?" (Дитер Г., 1931 г.р.). В католическом Нюрнберге многие молодые люди искали опору в религии: "Опираясь на свои внутренние убеждения, я стал на сторону католической молодёжи. Она воплощает мои идеалы — восприятие всего человеческого существа в христианском духе" (Герман Ц.). 

Гораздо чаще юные немцы находили опору в протестантских ценностях. На вопрос "Как, по вашему мнению, мы сможем снова подняться?" многие отвечали: "Путём усердия и трудолюбия". Труд безусловно воспринимался многими подростками как безусловное с моральной точки зрения благо, далёкое от любой политики. На вопрос "Как вы поможете вернуть почёт и уважение к нашему народу?" Маргитта Х. (1929 г.р.) ответила: "Трудиться, вырабатывать гордый характер и не поддаваться американским солдатам. Сейчас это — главная задача немецкой женщины".  

Стыд, смятение и беспомощность, которые подростки испытали в 1945 году, когда война была проиграна, они пытались преодолеть, находя виновных в пережитой ими исторической трагедии. Самый простой способ — выделять "нацистов" в отдельную от (хорошего) немецкого народа группу. "Для нацистов ситуация давно стала безнадёжной, но они не сдавались и вся немецкая нация чуть не погибла" (Вилли Б., 1931 г.р.).  

Груз ответственности можно было облегчить, обвиняя другие нации. Тот же Вилли Б. упрекает европейские страны за то, что они вовремя не остановили Гитлера: "Сейчас я не могу понять, почему они смотрели, как растёт сила национал-социализма… Государственные деятели со всего мира присутствовали на Имперских партийных съездах, а сейчас обвиняют одних только немцев". Похожие нотки звучат в критических отзывах о Нюрнбергских процессах: их упрекали или за "правосудие победителей", или за отсутствие главных преступников на скамье подсудимых.

Часть школьников принижали значение злодеяний нацистов, сравнивая их со страданиями, которые испытали немцы. "Мы узнаём все подробности о концентрационных лагерях, но что пережило население Германии в фосфорном дожде — об этом никто не говорит" (Дитер Г., 1931 г.р.). "Поляки, чехи, евреи, французы и т.д. — они страдали в концлагерях. А если спросить беженцев, изгнанных из своих домов, военнопленных [немцев]?" — вопрошает Гельмут Г. 

Все эти позиции весьма напоминают дискуссии 1950–70-х о преодолении нацистского прошлого (Vergangenheitsbewältigung) — что неудивительно, ведь школьники 1946 года выросли, их взгляды стали определять общественное мнение. Но одну карту могла разыгрывать только молодёжь — карту невинности: "Мы были слишком маленькие, чтобы понять реальность происходящего в Третьем Рейхе". Или, как вариант, — власть обманула их, соблазнила своими развлечениями (кино, спортивные соревнования, парады). 

Школьники пишут о своём возрасте, специально подчёркивая свою невинность, удалённость от политики. "Я был ребёнком и не мог понять значение этого события [войны]" (Курт П., 1931 г.р.). "В семь лет я пошёл в школу. Большими удивлёнными глазами я смотрел на новый мир, открывавшийся передо мной. Ничто не тревожило моё детство. Я слышал об оккупации Судет и Австрии, взрослые говорили о войне, но ко мне это не имело отношения. Я ничего не понимал" (Вальтер Б.).  

Другой школьник, Рихард В. (1930 г.р.), заявил, что был слишком юным, чтобы критически относиться к нацистской идеологии, которой его начали обрабатывать ещё в начальной школе. Более того, подростки склонны оправдывать своих учителей. "Мы учили арифметику, считая танки и самолёты. Что он [учитель] мог поделать? Таков был дух времени, даже в учебнике арифметики…". В результате школьники легко снимают с себя ответственность за нацистские взгляды, которым они были привержены до 1945 года.

Гораздо сложнее пришлось тем, кто был искренним нацистом и не стесняется в этом признаться. "Я никогда не знал национал-социализм в его второй, ужасающей ипостаси. Я видел только, что люди счастливы и удовлетворены своей работой, что повсюду в Германии создаются великие и прекрасные вещи" (Хорст К., 1931 г.р.). Тут гитлеровский режим описывается как двуличный, как доктор Джекилл, который никогда не показывал юному Хорсту мистера Хайда. Взгляды этого юноши и подобных ему заставляют задуматься — а так ли эффективна была политика денацификации и попытки союзников заставить немцев раскаяться в своих поступках?

Нюрнбергские сочинения явно или неявно оправдывают немцев: их авторы умалчивают о более активных формах поддержки, которую они могли оказывать гитлеризму — издеваться над "расово чуждыми элементами" или военнопленными, доносить на соседей или друзей. Преследование евреев и коммунистов вообще упоминают только школьники, которые сами принадлежат к этим группам.

При этом на прямой вопрос анкеты ("Что было плохо, несправедливо и неправедно при национал-социализме?") большинство школьников назвали уничтожение евреев и славян главным злом. Это расхождение указывает на важный факт: реалии Третьего рейха молодые люди не могли осознанно включить в свою биографию. Их жизненные истории посвящены личным страданиям, а при намёке на ответственность за преступления режима они вспоминают, что были маленькими и ничего не понимали. Психологически этих подростков понять можно: в 1945 году чёрное стало белым, а белое — чёрным. Забвение и самооправдание — естественные стратегии в такой ситуации.

Сочинения школьников 1946 года показывают, какой сильный психологический шок они пережили. Поэтому вместе со своими старшими современниками подростки предпочли смотреть только в будущее (и восстанавливать страну), а не в прошлое с его неразрешимыми этическими проблемами. Но уже через десять лет молодёжь четко отмежевалась от своих политизированных отцов и старших братьев. Это "скептическое поколение" отторгало любую идеологию: обжегшись на молоке, дуют на воду.

Анна Полонская, Life.ru