На том стоим

— Но коль скоро мы приближаемся к скотине, кто (что) тогда носитель национального, если не культура? — Одно из определений культуры: культура — это кодированная система запретов. А мы в пороговых обстоятельствах склонны эти запреты снимать, как луковую шелуху. Культура — это некая одежда, фиговый листок, который прикрывает наше животное происхождение. Но когда наступает опасность, так хочется отбросить этот фиговый листок, просто сил нет, как хочется сбросить. Кто–то сдерживается, а кому–то невмгототу… Хорошо бы, чтобы сугубо национальное и культурное перемежалось. Замечательный образец того, как национальное, помноженное на культурное, держит человека, и не только одного, дает видеозапись концерта 2011 года на Большой эстраде в Межапарке, когда Имантс Кокарс в свои 90 лет дирижирует хором, исполняющим Manai dzimtenei. Он, Кокарс, с трудом ориентируется на своей дирижерской трибуне, ему нужна помощь: где стать, куда идти, но, как только он только взмахнет рукой, все напасти, болезни, возраст исчезают, остается только доминанта — плывущая песня… А хор, вдохновение, особенно на лицах у девушек… Многозначительная, впечатляющая картина, тем более что и оператор хороший, сумел выбрать и показать. В каждой культуре можно отыскать такой вдохновенно–умиротворяющий сюжет, пусть и не часто он будет встречаться. Да часто и не нужно. — Вы сказали "капля крови", и я вспомнил о сетованиях, что русская культура Латвии якобы выведена за скобки "материнской культуры". Так ли это? — Думаю, что нет. Например, я не понимаю, что вкладывается в понятие "маленькая нация". То, что мы имеем право не делать того–то и того–то? Или можем претендовать на то–то и то–то? На самом деле это очень похоже на типичный комплекс неполноценности. Мол, мы маленькие, не предъявляйте к нам никаких требований, претензий. Это какое–то самоотрицание права на полноценное существование. Мне кажется, что такое сознание — и даже в большей степени, чем латышам, — присуще и русской, русскоязычной части Латвии. Вот говорят: мы подавлены здесь, мы ограничены здесь, нас не любят здесь, мы лишены молока матери–родины, и вообще, что хорошего можно найти в Назарете… Говорят, это что–то вроде мазохизма, даже если для части подобных наших представлений есть реальная основа. А по–моему, место под названием Латвия довольно удобное и удачное место для самовоспитания, для самоограничения как одной стороны, так и другой. — А вот Сергей Кара–Мурза как–то написал: "Сама русская культура порождает русофобию, это наша генетическая хроническая болезнь". То есть в самой русской культуре заложено что–то такое, чтобы русских боялись? — Поскольку Европа в сегодняшней ситуации — правоцентристская организация, а Россия считается идеецентристской организацией, то между этими двумя конструкциями непременно должно быть некое противостояние, должна быть некая состязательность. Одна сторона основывается на праве, другая — на идее и на попытке воплощения этой идеи в жизнь, пренебрегая правом. Одни действуют, я бы сказал, по правилам, по закону, а другие — по понятиям. — Право — всего лишь консервированные понятия. — Не всегда. Я бы сказал, что понятия — комментарий к праву. Как путешественнику позволяется пренебрегать постными днями, так понятия — это разрешение на выход за пределы права при особых обстоятельствах. — Похоже, что у нас "особые обстоятельства" всегда. И вместо диалога культур — фобия. Тот же Дмитрий Сергеевич назвал неевропейским поведением большевизм и национал–социализм. А в постсоветский период — войну в Сербии и отношение к русским в Прибалтике. — Частично можно согласиться с Дмитрием Сергеевичем. Но вот Борис Федорович Инфантьев, живший одновременно в нескольких национальных средах (отчасти отсюда его многопонимание), показал в своих статьях, как в латышских текстах относятся к православным и старообрядцам. Оказывается, реакция совершенно разная, хотя с точки зрения национального происхождения и те, и другие — русские. Но старообрядцы для многих латышских авторов — идеал трудолюбия, взаимоподдержки, нравственности… Получается, что старообрядцы, как в Риме для Тацита варвары, — это идеал по сравнению с погрязшими в разврате римлянами. Но я не совсем понимаю, что хотел сказать Дмитрий Сергеевич. Вот, например, Александр Исаевич Солженицын считает, что события 1917 года — это преимущественно внешнее воздействие на Россию. Но не слишком ли большое значение мы придаем внешним факторам? Ведь значительная часть событий проистекает из наших внутренних побуждений, стремлений, желаний, фобий и так далее. Европейское поведение сегодня в некоторой степени дискредитировано. Кроме того, сегодня часто говорят, что общелиберальные идеи для России являются или слишком ранними, или вообще ненужными… Предпочтение отдается стремлению к поискам и демонстрации собственного пути. О нем Россия всегда заботится, но доказательств возможности собственного пути немного. И я не знаю, возможен ли такой путь в сегодняшнем техногенном мире. Хорошо бы еще, чтобы так называемые большие страны в поисках собственного пути не забывали о так называемых малых странах. У больших стран страшная инерция движения; влекомые этой инерцией, они проходят мимо ценнейшего опыта стран малых, теряют способность к реальному диалогу. (Продолжение в следующем номере) 9 октября 2014. №41