Суббота Вести еженедельник 7 Супер Секретов Mājas virtuve
LAT Чт, 12. Декабря Завтра: Iveta, Otilija

Феномен Юлиана Семёнова: почему Штирлиц остался самым популярным героем из советской эпохи

«Мы живём в самой читающей Пикуля и Юлиана Семенова стране»,— иронизировала советская критика, и тогда казалось, что это в самом деле тревожно. Но в сравнении с нынешней, уже и Донцову не читающей, та страна была оплотом просвещения и морали.

Семёнов до сегодняшнего дня так и не обрёл твёрдого статуса — хотя и по советским меркам был фигурой промежуточной, что способствовало, конечно, универсальности, но сам он явно мечтал о другом. Для того чтобы стать кумиром интеллектуалов — а позднесоветский интеллектуал был существом с серьёзными тараканами в голове,— ему не хватало снобизма, претенциозной усложнённости, он был чересчур политизирован (и вдобавок явно лоялен, и многое делал, чтобы улучшить имидж этой власти, придать ей интеллектуального лоска в полном соответствии с андроповскими идеями).

Для однозначного причисления его сочинений к массовой культуре они были, во-первых, сложноваты, перенасыщены экзотической информацией, а во-вторых — чего-чего, а потакания массовому вкусу у Семёнова не было. Дело даже не в том, что славу писателю чаще всего делают домохозяйки,— в СССР не было домохозяек в собственном смысле, роль западного среднего класса тут играла интеллигенция, а у неё критерии серьёзные. Дело в том, что массовый писатель внушает любовь к массовым добродетелям — простой и честной жизни без особенных претензий. А герои Семёнова были даже не проекциями собственной его весьма незаурядной личности, развитой гармонично и одарённой многообразно, но улучшенными её копиями, авторскими идеалами, теми, на кого он сам мечтал равняться.

И пусть в этом его вечном желании выглядеть как можно лучше было что-то наивное, мальчишеское, что-то от обожания, направленного на отцов и старших братьев, на героев космоса или полярных лётчиков,— лучше стремиться к идеалу, сколь угодно картонному, чем гнить в хлеву и считать это венцом эволюции. Семёнов предлагал читателю отнюдь не того героя, который бы ласкал и тешил самолюбие; отнюдь не тех, кто давал бы читателю лестное чувство превосходства или хоть равенства. Нет, Семёнов заставляет читателя мучительно завидовать герою, сознавая всё своё несовершенство на его фоне; как в подражание Рахметову молодёжь 1860-х спала на гвоздях и ходила в народ, так в подражание Штирлицу молодёжь 1970-х (беру, разумеется, не тех, что в котельной играли в гестапо) учила языки и тренировала мозг, чтобы просыпаться в строго установленное время.

Семёнов подарил тем, кто серьёзно его читал, упорство в достижении цели и мечту о непрерывном росте, не только карьерном.

Рискну сказать, что идеальной целевой аудиторией Семёнова были такие подростки, как Владимир Путин. Недаром у них и общий кумир — Андропов. Результат оказался для России, прямо скажем, печален,— но ведь не всем читателям Семёнова повезло стать президентами. А в других профессиях, может быть, от них всё-таки больше толку, чем от читателей Донцовой.

2

Биография Семёнова хорошо известна благодаря хорошей книге его дочери Ольги в серии «ЖЗЛ». В девяностые казалось, что для описания бурной семёновской жизни не хватит нескольких томов, а на поверку оказалось, что жизнь не столь уж насыщенная — это по советским меркам она вся состоит из опасных командировок и уникальных расследований, а сегодня любой олигархический сынок к окончанию школы напутешествовался больше и комфортабельнее.

Разумеется, для страны, живущей за железным занавесом, его карьера сенсационна: он ездил, может, чуть поменьше успешного западного корреспондента его ранга, но больше и разнообразней большинства советских политических обозревателей. Правда, особой роскоши эти поездки не сулили: в Лаосе он заработал хронический бронхит, во Вьетнаме едва не погиб во время американской бомбардировки, на Бали же не бывал вовсе, поскольку отдыхать не умел, а виндсерфинга тогда не было.

Как и у большинства советских детей оттепели, у Семёнова была чёткая установка на хемингуэевскую биографию, сочетание экстремальной журналистики и бурной мужской жизни с сочинением хорошей, грустной, сдержанной прозы, обязательно с насыщенным интеллектуальным подтекстом. Этой моды — дурной, как всякая мода, но по-своему обаятельной — не избегнул никто, от Генриха Боровика до Юрия Визбора. Задела она крылом и Трифонова, и Аксёнова — кстати, именно Трифонов в «Победителе» оставил самый точный — не сказать чтобы однозначно приязненный — семёновский портрет.

«Поразительный персонаж наш Базиль! В свои тридцать семь лет он уже пережил два инфаркта, одно кораблекрушение, блокаду Ленинграда, смерть родителей, его чуть не убили где-то в Индонезии, он прыгал с парашютом в Африке, он голодал, бедствовал, французский язык выучил самоучкой, он виртуозно ругается матом, дружит с авангардистами и больше всего на свете любит рыбалку летом на Волге».

Мне скажут, что это не Семёнов, а кто-нибудь из реальных трифоновских однокурсников, ставший корреспондентом во Франции, и что рассказ репортажный, документальный (кстати, превосходный). Я возражу, что на Семёнова тут указывает слишком многое, от экстремальной заграничной деятельности до страстной любви к сугубо русскому отдыху вроде рыбалки в глуши или охоты в тайге.

Но если это и не Семёнов как таковой — тип угадан идеально точно, и даже фамильярность Базиля («спешка и бесцеремонность», сказано в рассказе) напоминает семёновскую манеру стремительно сходиться с людьми и заводить сотни дружб благодаря темпу общения и легко включавшемуся, когда надо, личному обаянию. Типаж такой был, и у советских Хемингуэев была эта установка на быструю жизнь и раннюю смерть, в расцвете сил, чтобы не гнить, как трифоновский долгожитель-победитель из рассказа.

Семёнов тратил себя с такой бешеной интенсивностью, что она оказалась компенсирована ранней по нынешним меркам смертью: в шестьдесят с ним случилось несколько инсультов, и два года спустя он умер. Но одарённый советский человек действительно жил интенсивно и успевал много: тот же Пикуль — без единого литературного негра и без электронной справочной системы, поскольку Интернета не было,— написал целую библиотеку исторической прозы, и если она кому-то не нравится, сравните её с современными аналогами.

Высоцкий с его феноменальной и самоубийственной активностью, Андрей Кончаловский с его фантастической работоспособностью и мегабурной любовной биографией, Евтушенко, так же пожиравший пространство, стремительно менявший страны, континенты, возлюбленных — и так же демонстративно предпочитающий всей этой экзотике рыбалку с мотористами где-нибудь на станции Зима…

Вы скажете, что во всём этом есть показуха и фальшь, но для них, бешено живущих конкистадоров позднего застоя, тут была принципиальная установка на верность корням. Они ощущали себя пусть дорвавшимися и несколько даже зарвавшимися, но представителями всех этих мотористов, лесников и сибирских дедов, всех этих продавщиц и посудомойщиц, с которыми у них тоже случались мимолётные романы; они были передовой отряд России, как они её понимали, на Западе, который действительно казался им безнадёжно отставшим. Они были комиссарские дети, почти всегда — дети репрессированных, страстно уверовавшие в оттепель и никогда от этой веры не отрекавшиеся. Глубокая советская идейность была у них подлинной, а не показной.

3

В этом, может быть, и таится причина, по которой Семёнов не стал писателем первого ряда. Он был замечательный знаток советской и европейской истории, отличный специалист по восточным языкам и восточной же психологии, гениальный журналист, умудрившийся взять интервью у самого Отто Скорцени. Он первоклассно чувствовал в истории те переломные моменты, из которых гипотетически может получиться триллер: смерть Петра, самоубийство Маяковского, крах гитлеровского «оружия возмездия» (как это вообще получилось, что Гитлер сам у себя отобрал бомбу? Я иногда думаю, что тут вмешались инопланетяне), смерть Зои Фёдоровой, пропажа Янтарной комнаты.

Всё это его темы, его «Версии» — после пятидесяти он отказался от масштабных исторических романов или хроник, ограничивался конспектами, по насыщенности не уступавшими первым книгам о Штирлице. В самом деле, почему бы не пересказывать книгу — вместо того чтобы писать её, по старинке перегружая психологизмом, второстепенными персонажами, подробностями и т.д.? Описать все эти точки бифуркации, какие он точным взглядом детективщика и расследователя наблюдал в истории, не было ни времени, ни сил,— но обозначить их вполне достаточно. Короче, на все эти вещи было у него исключительное чутье, и писал он о них точно, со знанием дела, с превосходным чувством темпа.

Проблема в ином: он был человек без второго дна или, точнее, без того волшебного смещения, которое позволяло Трифонову, писателю действительно великому, видеть обратную сторону всех вещей. Трифонов написал много (особенно в последние десять лет, в год по шедевру, и какому шедевру!) и умер рано, но жил и думал медленно, и Твардовский ему говорил: «Какой-то вы тугой».

Семёнов жил и думал быстро, и происходило это не только потому, что вечно голодным детям войны была присуща жадность во всем, а ещё и потому, что эта скорость предохраняла его от главных и страшных мыслей; потому что — как это всегда и бывает — бешеной экспансией вширь подменялось движение вглубь. Маяковский начал ездить по Союзу не потому, что желал нести культуру в массы (хотя и это было — как самооправдание и как реализация вечной модернистской мечты о сращивании жизни с искусством). Он ездил, чтобы не осуществлять пастернаковской программы: «Забирайте глубже земляным буравом, без страха и пощады, но в себя, в себя. И если вы там не найдёте народа, земли и неба, то бросьте поиски, тогда негде и искать».

«Ожог»,— сказал об этом синдроме Аксёнов. У них у всех был ожог — крах детской утопии, и оттепели они были благодарны потому, что оттепель хоть отчасти восстановила эти попранные основы. Были семьи, не обязательно из советской элиты, были боготворимые отцы, была их гибель или непоправимая ломка, что иногда оказывалось хуже (отец Семёнова Семён Ляндрес, бухаринский соратник, уцелел в конце тридцатых, зато в 1952-м его били так, что вернулся он безнадёжно изувеченным инвалидом, и духовным, и телесным: не та у него была должность — руководитель Иногосиздата, издательства иностранной литературы,— чтобы уцелеть во времена борьбы с космополитизмом). Этот ожог был так силен, что заглянуть глубже, в причины русской трагедии 1937 года, они не могли. Удавалось это единицам — Трифонову, Окуджаве, спустившимся глубже, написавшим «Нетерпение» и «Глоток свободы», увидевшим механизм не советской, а русской трагедии, и то, думается, не с последней прямотой. Но это сейчас не наша тема.

Наша тема в том, что Семёнов прятался от осознания общей обречённости советского проекта — и вместе с этим проектом, буквально в один год с ним, погиб. Он, так старательно копировавший приметы успешного западного литератора, от производительности до сигары, от дружб с президентами до крошечного рабочего домика в южной глуши,— ни секунды не был на Западе своим. Семёнов не задумывался о многих фундаментальных вещах и многого в принципе не желал видеть, что и позволило ему стать автором фальшивейшего романа о Дзержинском («Горение», целых два тома!) и сочинять экспресс-боевики по прямому, с личным разрешением на доступ к секретным материалам, заданию Андропова («Пресс-центр» был выдан на-гора за месяц, «ТАСС уполномочен заявить» — чуть ли не за три недели).

Надо сказать, что большинство наивных ранних шестидесятников, как признавался Егор Яковлев, Лениным заслонялись от Сталина, а безупречными большевиками-идеалистами — от опричников и расстрельщиков. Но, по правде говоря, ведь и самые умные в этом поколении своими добрыми «простыми людьми» — сплавщиками, мотористами и мудрыми дедами заслонялись от той России, которую не желали видеть.

Только Трифонов в московском цикле кое-что о ней сказал да Окуджава на многое осмелился в последние годы — этих-то высказываний и не могут ему простить до сих пор, подбрасывая своей ненавистью всё новые дрова в костёр его посмертной славы. Семёнов многое понимал про Россию, есть у него важные проговорки (в том числе и в пресловутом «Горении», где Феликс томится в ссылке в 1904 году), но посягнуть на Россию и народ всерьёз значило не просто лишиться благополучия, с этим бы он смирился. Это значило лишиться опоры, того песка, той внутренней зыби, на которой все они строили. «На уходящем из-под ног песке», как писал Слуцкий. И всё же построенное на песке не бывает прочным.

А возведённое Семёновым оказалось настолько прочно, что Штирлиц сделался нарицательным, народным героем.

И не только в гениальном фильме Татьяны Лиозновой было тут дело. Вся стилистика картины — главное условие её успеха — есть уже в романе. Именно поэтому фильм не обошёлся без такого количества закадрового текста — даже голос Копеляна точно воспроизводит интонацию и манеру Семёнова, посмотрите на него в эпизоде «Соляриса», где он играет председателя комиссии по Бертону. Семёнов со своим Исаевым-Штирлицем сумел угадать и вытащить на свет нечто куда более значительное, нежели попытка прилепить советскому проекту гуманное и интеллектуальное человеческое лицо.

В самом деле, прочие, не-штирлицевские тексты Семёнова сегодня никому не интересны. О «Противостоянии», неплохо экранизированном Семёном Арановичем (не то бы и вовсе забыли), лучше всего сказал Михаил Успенский: «Роман, в котором всё советское КГБ и лучшие следователи не могут загнать одного семидесятилетнего старика, заставляет думать, что специалисты абвера всё же превосходно знали своё дело». Об историко-революционных штудиях и похождениях журналиста Степанова (неудачное, вечно оправдывающееся второе «я» автора) неловко даже говорить.

Попытки Семёнова писать лирическую и психологическую городскую прозу («Никита и Дунечка», на материале собственной нелёгкой семейной жизни с приёмной дочерью Сергея Михалкова) оказались грустны и смешны одновременно: герои разговаривают претенциозно, как бывает только в несчастных семьях советской художественной интеллигенции, а внутри у них пусто, и не помним мы о них ничего, и пожалеть не можем. Все они только и делают, что любуются собой, а потому и друг с другом у них не ладится. Впрочем, позёрство вообще было у шестидесятников второй натурой, и это полбеды. Позёрство есть ведь и не в литературных или актёрских, а и в самых торговых или воровских средах — вот где ужас. Беда в том, что герои Семенова разговаривают, но не живут — советской жизни он не знал и не понимал, стихии быта не чувствовал, инстинктивно её боялся. И тут ключ к главному.

4

Не особенно задумываясь над феноменом советского и русского — или запретив себе эти раздумья («Сомнения», как должен был называться последний, ненаписанный роман о Штирлице в 1919 году),— Семёнов много думал о более глобальной и глубокой коллизии, а именно о приключениях мужчины во всё более женском мире, о судьбе человека, наделённого принципами и чувством долга, в меняющейся и зыбкой вселенной. И очень может быть, что любовь его к советскому была на самом деле любовью к этим ценностям, постепенно исчезающим из мира,— Советский Союз (отчасти как наследник русской, рахметовской мечты о сверхчеловечестве) виделся ему последним их оплотом.

Штирлиц не просто советский шпион в чужом и страшном мире гитлеровской Германии или эмигрантского Харбина. Штирлиц — носитель того самого мировоззрения, о котором Галич (вот уж кто, казалось бы, предельно далёк от Семёнова, но не торопитесь) спел:

И живём мы в этом мире послами
Не имеющей названья державы.

Речь там о том, как Галич лечится в санатории областного комитета профсоюзов, хочет (или притворяется, что хочет) стать своим для тамошней публики — но остаётся для них чуждым, опасным богатым иностранцем: «И в палатке я купил чай и перец — эко денег у него, эко денег!» Если б он купил бухла, никто б ему слова не сказал, но чай и перец — приметы автономного существования: чай в профсоюзных санаториях был жидок, еда безвкусна, и любые попытки придать этому пресному миру крепости и остроты рассматривались как посягательство на святыни. Эту ситуацию изгойства, которое одними воспринималось как избранность, а другими — как позор, Семёнов трансформирует по-своему: среди многих способов любить социалистическую Родину штирлицевский был безусловно лучшим. На неё хорошо было смотреть из чуждого, опасного далека.

Вообще ситуация разведчика — или, если хотите, посла неизвестной державы — была и остаётся одним из надежнейших способов улучшить если не собственную жизненную ситуацию, то по крайней мере настроение. Попробуйте как-нибудь в неприятной компании или даже во время обременительной работы представить, что вы тут разведчик, то есть истинной вашей сути всё это не касается. Поиграйте в это. Бросайте на окружающих острые, меткие взгляды. Порадуйтесь зазору между вашей общительной, развязной маской и вашим холодным, неуязвимым «я», которое, конечно, ко всем этим людишкам никакого отношения не имеет.

Приятель-психолог перед армией рекомендовал мне приём «Транзит», называвшийся так, поскольку он сводится в известном смысле к переносу жизненных ситуаций со своей личности на воображаемую. Представляйте себя, говорил он, агентом инопланетян. К вам настоящему вся эта армия не имеет никакого отношения. Вы драите сортир или столовую, занимаетесь шагистикой или грузите грузы не потому, что обязаны это делать и не смогли откосить, а потому, что вы разведчик, находящийся тут для сбора сведений. Уверяю вас, это работает. И кроме того, внушает мысль о том, что Центр всегда в случае чего вмешается и отзовёт, а если не отзовёт — там по крайней мере всё узнают и правильно поймут. Эта ситуация разведчика Семёновым отработана образцово. И только это сделало Штирлица таким же популярным, как Карлсон.

Не в том дело, что Семёнов чувствовал себя чужим на Родине, что остро ощущал конфликт с народом или интеллигенцией (а у него, в отличие от Галича, оба эти конфликта наличествовали, и своим он не был нигде, даже где-нибудь на лесосплаве; разве что пикейные пенсионеры обожали и принимали его безоговорочно). Проблема в ином: Семёнов был идеалист, при всем кажущемся цинизме, и сохранять самоуважение мог единственным способом — играя в шпиона, то есть допуская, что всё происходит не с ним. И любя Родину откуда-нибудь из американского отеля, откуда она представала райским краем берёзок etc. Отсюда феерическая популярность песни про берёзовый сок из чудовищного, мягко говоря, фильма «Мировой парень» (1971 год, про то, как на зарубежных соревнованиях грузовиков алчные иностранцы чинят препятствия нашему водителю; право, как вчера снято). Умиляться Родине можно было, лишь отодвинув её — хотя бы в воображении — на космическое расстояние.

Отсюда же известность и даже культовость другой, на этот раз хорошей песни про берёзовый сок — хита из тетралогии Дормана о резиденте.

Я в весеннем лесу пил берёзовый сок,

с ненаглядной певуньей в стогу и т.д.

Тихонов отлично сыграл эту ностальгию — нежность к дереву, соловью, снегу, поскольку они-то не германские, а всемирные, и при желании можно представить их российскими (как, простите за аналогию, Гумберт Гумберт представляет нимфетками зрелых матрон, идя на нехитрые трюки опытного воображения). Нет сомнений, что реальность Родины грубо опровергла бы все эти идеалистические представления (что отчасти и произошло в романе «Отчаяние», где вернувшегося Штирлица посадили и выпустили только после XX съезда). Но из Германии, Штатов, воюющего Вьетнама ромашково-лопуховый край рисовался вроде прогретой солнцем тихой речки где-нибудь в средней полосе, среди большого количества яблок и белокурых детей. Штирлиц ведь, как гласил анекдот, любил только стариков и детей, женщины его не интересовали.

Юлиан Семёнов подарил нам всем идеальный модус — шпионский; и это идеально легло на русскую ситуацию, что подметил ещё Виктор Пелевин. Все здесь говорят на работе одно, а дома другое, при этом думают третье, а в особо злые минуты — четвёртое, при этом в донесениях воображаемому Центру — то есть в молитвах — тоже врут, не всегда, но часто. Это чисто штирлицевское в нас. В случае Семёнова это ощущение своей чужеродности усугублялось ещё тем, что, равняясь на отца, на Кольцова, на Хемингуэя, во многих отношениях на Константина Симонова, бывшего журналистской иконой стиля, он остро ощущал дефицит и обречённость мужского начала в советском, да пожалуй что и в остальном мире. Тут совсем не было места героическому. Подвигу — да, а психологии героя, принципиального, твёрдого, трагического — не было.

Подвиги совершались случайными людьми, вроде «живёт-такой-парень» Пашки Колокольникова. Журналисты потом долго доискивались, что в них, в их биографиях, было изначально такого героического. А ничего не было: внезапный импульс либо жестокая необходимость. Настоящие же герои, такие, западного типа, как Штирлиц, тут не могли вырасти, им негде народиться в ситуации тотального унижения с рождения до похорон. Не зря и Симонов заставляет своего Синцова постоянно проигрывать, часто трусить, хотя бы мысленно, и вообще он у него получился самым неярким персонажем плохо написанной, многословной, полуправдивой трилогии. Но Штирлиц живёт не в России. Там ему есть где форсить.

Лично я люблю читать про шпионов и играть в эти игры. А потому «Альтернатива» и её продолжения — Семёнов довёл число романов и повестей о Штирлице до четырнадцати и умер, работая над пятнадцатой книгой,— остаётся для меня не самым любимым, но увлекательным чтением. Особенно если учесть, что европейскую историю прошлого века Семёнов знал получше многих.

5

Осталось осветить ещё один занятный вопрос: был ли он агентом КГБ или, как полушутя-полузлясь говорили о нём коллеги и обыватели, полковником этой организации; то есть в какой степени его деятельность была добровольной, а в какой — служебной?

Никаким полковником он не был, агентом — был в том смысле, в каком сегодня произносят с ненавистью «агент влияния». Он был добровольным и полезным проводником в жизнь некоторых идей. Идеи эти были ложными. Он это, возможно, понимал, но остальные идеи казались ему ещё хуже.

Активный, деятельный, амбициозный человек в позднесоветские времена видел перед собой два варианта: либо эмигрировать, либо встраиваться. Семёнов понимал, что в СССР есть одна организация, которая действительно может всё и притом не до конца ещё отравлена миазмами разлагающегося проекта. С этой организацией он не сотрудничал, конечно, напрямую, но Андропова считал самым, если не единственным, умным человеком в ЦК (что правда) и верил, что его правление может спасти страну от деградации (что неправда). Эту иллюзию разделяли многие — Михаил Любимов, например. Просто Любимов трезвее оценивал перспективы самого Андропова.

Разумеется, вся эта версия о «чекистском крюке» — бред: доблестная организация прозевала всё, что могла прозевать, а сейчас демонстрирует нам свои предельно узкие горизонты и столь же узкие лбы. Но, видя разложение всей прочей верхушки, советские люди искренне верили, что КГБ на этом фоне отличается честностью и профессионализмом. Ведь разведка — это так романтично (см. выше).

В результате заложником чекистского и вообще силового мифа Семёнов действительно стал, что непоправимо испортило многие недурные его книги; гораздо хуже, впрочем, то, что это испортило его репутацию. Что делать человеку с избыточным темпераментом, со всеми чертами журналиста-расследователя, со знанием пяти языков и страстным желанием непрерывно реализовываться? Немногие счастливцы, видевшие, с какой скоростью Семёнов печатает свою прозу, не понимали: откуда это, неужели из головы?! Да, что поделаешь, бывают такие вулканы, вроде Дюма, и на фоне обычного отечественного тугодумства, раздумчивости и неторопкости, возводимых в перл создания, они выглядят экзотично. Что ему было делать с таким набором качеств — преподавать в Институте стран Азии и Африки? Не смешите.

И он, безусловно, с ними сотрудничал. И что-то писал по их рекомендациям, пользуясь их архивами и картотеками. И дружил при этом с Левоном Кочаряном — рано умершим режиссёром, героем богемы и шпаны, которые тогда вообще были близки,— с Тарковским, Кончаловским, Вознесенским, которым помогал всем, чем мог. И Евтушенко тоже дружил и помогал. И сплетню о том, что Семёнов генерал, а Евтушенко полковник, активнее всего распространяли именно облагодетельствованные ими люди.

Творческая интеллигенция делится на собственно творцов — которые ведут себя прилично,— и околотворческую сволочь, которая и из этого текста сделает вывод о том, что я завербован. Сволочи больше. На её фоне Семёнов — кладезь таланта и порядочности, хотя в жизни он был лишь не в меру активным и довольно вторичным писателем, автором остросюжетной прозы с вкраплениями замечательных мыслей и точных наблюдений. И как от Симонова — так себе прозаика и хорошего, но не великого поэта — останутся гениальный «Случай с Потаповым» и десяток первоклассных стихотворений, так от Семёнова навеки останется созданный им герой, а это очень много.

И вот ещё какая интересная вещь.

Не так давно мне случилось выпросить у Клары Турумовой, вдовы Юрия Домбровского, черновики романа её мужа «Рождение мыши». Роман этот был напечатан «Прозаиком» и даже распродан, потому что книжка уж больно остросюжетная. Она про советского журналиста, романтического и правоверного. Про то, как он попадает в плен на войне, потом оказывается во французской тюрьме, потом его как-то наши выкупают оттуда, и он в конце сороковых возвращается, а тут ему возлюбленная изменила.

Изложено это всё хорошим слогом хорошей советской прозы, и нам ужасно интересно, но всё время мы подозреваем, что тут не без двойного дна; что и Нина изменяет герою не просто так, и как-то очень уж по-захватнически относится он к жизни, и как-то очень уж много в нём активности вместо готовности задуматься, много желания всё подгрести и трахнуть — вместо желания понять. Немножко и Симонов в нём узнается, конечно. И это сомнение крепнет в нас и крепнет до самой второй части — пока не появляется у героя двойник, автор. Который никогда никого не завоевал, сидел совсем не в английской тюрьме и вернулся из неё без единого зуба, и нет у него теперь ни работы, ни денег, ни перспектив. Одна свобода. Да ещё женщина, которая его любит и дождалась; и получает он её вопреки всему — потому что есть в нём что-то такое. Эти две параллельные биографии многое объясняют про советский мир и про причины краха даже лучших его представителей.

Написана эта книга в 1952 году. Фамилия героя-журналиста — Семёнов.

Бывают, как ещё бывают странные сближенья!

Дмитрий БЫКОВ, "Дилетант".

4 реакций
4 реакций
Загрузка
Загрузка
Загрузка
Загрузка

«Любая латышская мать знает…» Почему буксует «единая школа»?

Уже второй учебный год во всех школах Латвии осуществляется программа перевода обучения в школах только на госязык Vienotā skola («Единая школа»). Директора некоторых школ заявляют об успехах, но разобщенность между учениками все еще присутствует, а школы население все еще воспринимает как «русские» или «латышские», и это становится критерием для выбора учебного заведения родителями, сообщает  rus.lsm.lv со ссылкой на ЛР.

Уже второй учебный год во всех школах Латвии осуществляется программа перевода обучения в школах только на госязык Vienotā skola («Единая школа»). Директора некоторых школ заявляют об успехах, но разобщенность между учениками все еще присутствует, а школы население все еще воспринимает как «русские» или «латышские», и это становится критерием для выбора учебного заведения родителями, сообщает  rus.lsm.lv со ссылкой на ЛР.

Читать
Загрузка

Сделали соразмерной? Зарплаты правления общественных СМИ решено уменьшить, но не очень сильно

Ежемесячная зарплата председателя правления единого общественного СМИ "Latvijas Sabiedriskais medijs" (LSM) составит 9156 евро, членов правления - 8324 евро, сообщили агентству ЛЕТА в Совете общественных электронных СМИ (СОЭСМИ).

Ежемесячная зарплата председателя правления единого общественного СМИ "Latvijas Sabiedriskais medijs" (LSM) составит 9156 евро, членов правления - 8324 евро, сообщили агентству ЛЕТА в Совете общественных электронных СМИ (СОЭСМИ).

Читать

На угнанном автомобиле через всю страну: преступник без труда доехал от Зилупе до Риги

В Северо-Латгальском участке Латгальского регионального управления Госполиции 4 декабря начат уголовный процесс по факту угона автомобиля Ford Galaxy с частного двора в Зилупе. Владелец оставил в автомобиле ключи и регистрационное удостоверение транспортного средства, что позволило преступнику свободно попасть в машину.

В Северо-Латгальском участке Латгальского регионального управления Госполиции 4 декабря начат уголовный процесс по факту угона автомобиля Ford Galaxy с частного двора в Зилупе. Владелец оставил в автомобиле ключи и регистрационное удостоверение транспортного средства, что позволило преступнику свободно попасть в машину.

Читать

Конец халяве? NEPLP получил полномочия ограничивать в Латвии работу сайтов с пиратским контентом

Сегодня в окончательном чтении Сейм поддержал поправки к закону об авторских правах, наделяющие Национальный совет по электронным СМИ (NEPLP, НСЭСМИ) полномочиями на ограничение пиратских веб-сайтов, нелегально предлагающих кинофильмы, музыку и другие авторские работы.

Сегодня в окончательном чтении Сейм поддержал поправки к закону об авторских правах, наделяющие Национальный совет по электронным СМИ (NEPLP, НСЭСМИ) полномочиями на ограничение пиратских веб-сайтов, нелегально предлагающих кинофильмы, музыку и другие авторские работы.

Читать

Цены на электричество снизятся: министр рассказал, когда это случится

Цена на электроэнергию в следующем году, возможно, продолжит снижаться, заявил в четверг в интервью передаче Латвийского телевидения «Утренняя панорама» министр климата и энергетики (СЗК) Каспар Мелнис.

Цена на электроэнергию в следующем году, возможно, продолжит снижаться, заявил в четверг в интервью передаче Латвийского телевидения «Утренняя панорама» министр климата и энергетики (СЗК) Каспар Мелнис.

Читать

Могут даже уничтожить: на таможне вводятся усиленные проверки посылок из третьих стран

Сотрудники таможенной службы аэропорта в сотрудничестве с Центром защиты прав потребителей (PTAC) с декабря усилили проверки посылок, поступающих из третьих стран. Об этом агентству LETA сообщили представители PTAC.

Сотрудники таможенной службы аэропорта в сотрудничестве с Центром защиты прав потребителей (PTAC) с декабря усилили проверки посылок, поступающих из третьих стран. Об этом агентству LETA сообщили представители PTAC.

Читать

Хватит дурить покупателя! Минэкономики разработало план по снижению цен на продукты

Установить потолок наценки на основные товары в супермаркетах - один из способов, которым Министерство экономики рассчитывает снизить цены на продукты питания.

Установить потолок наценки на основные товары в супермаркетах - один из способов, которым Министерство экономики рассчитывает снизить цены на продукты питания.

Читать