Видео
В мире
И пересиливая себя, сдерживая рвущиеся из глубины души рыдания, он рассказал такую историю, какую и в кино не увидишь.
Семья Анатолия Владимировича до войны жила в деревне под Новгородом. Когда пришли немцы, его, восьмилетнего, вместе с мамой угнали в концлагерь в Германию. Какие–нибудь эпизоды лагерной жизни детская память не удержала, зато утро 2 мая 1945 года, когда пришло освобождение, помнит, словно случилось это вчера:
— Я проснулся и вышел из барака. И сразу обратил внимание, что немцы как–то странно суетятся и не обращают никакого внимания на заключенных. Но через часа полтора охранники прибежали в барак, скомандовали собираться и грузиться на машины. Однако увезти нас не успели — в лагерь ворвались советские танки. Мы выскочили к воротам. Русские солдаты махали нам руками, мол, отойдите от ворот. Но мы не понимали — почему мы должны отойти, если нас уже освободили? Но потом один солдат объяснил, что надо танком сломать ворота, а потом мы можем уходить куда пожелаем.
Куда можно было деваться в незнакомой Германии маме с мальчишкой? Первое время они так и жили в бараке — поблизости находился склад продовольствия, потому после баланды отъедались. Набрали продуктов и про запас, однако еду тут же отобрали подоспевшие англичане, а бывших узников погрузили на машину и куда–то повезли. Сначала была санобработка в бане, переодевание во все чистое. Старую одежду сожгли. А новым местом обитания стал чистый барак.
Каждый день приходили представители английского Красного Креста и уговаривали остаться в Германии, чтобы позже переехать в Англию. Многие так и поступили, но мать Толика, малограмотная женщина, которой казалось невозможным ни учить чужой язык, ни общаться с англичанами, решила возвращаться на родину.
— Помню, какой длинный караван повозок двигался на восток: собралось около 50 фур, на каждой по 5–6 человек. Рядом гнали стадо коров — голов 200, да еще отару овец. В дорогу нам выдали одежду, питание. В пути мы не раз пытались представить, каким будет наше возвращение в деревню, где ни одной коровы не осталось — мы были бы самыми богатыми: с коровой и овцами! Но нашим мечтам не суждено было сбыться: в пути мама родила мальчика, которого назвала Петром.
Чтобы как–то обеспечить его всем нужным для младенца, мы стали менять и продавать свою живность. Потом, когда я уже стал взрослым, пытался представить, где, когда и с кем мама сумела забеременеть. Но у меня даже догадок не было — в лагере, где нас держали, были только женщины и дети. Разве что мама умудрилась найти общий язык с кем–то из охранников…
До деревни мама с двумя детьми не доехала — пришлось распрощаться не только с коровой и овцами, но даже с лошадью и повозкой, на которой они ехали из Германии. Последние 35 километров шли пешком. А в деревне их ждал еще один сюрприз: землянка, в которую их во время оккупации переселили немцы, оказалась занятой — здесь жил какой–то инвалид. Кое–что повидавший и наслушавшийся, он предупредил мать Толика, что ей не стоит здесь задерживаться: "Зря вы приехали — придут энкавэдэшники и заберут вас. После лагерей здесь никто не задерживался, всех забирают! Даже детей!"
— Мама тогда испугалась и за себя, и за нас. И чтобы после одних лагерей не оказаться в других, она пошла с нами в Себеж, где жили дальние родственники. Там нас хотя и приютили, но посоветовали сдать младшего ребенка в приют, мол, все равно одна не прокормишь. Мама согласилась — время было голодное.
Напоследок накормила грудью Петьку, написала на бумажке фамилию и имя сына. Правда, хотя сама была Мариничева, написала, что у Пети фамилия Сидоров — она же знала, от кого забеременела в лагере. И отнесла его в приют. А сама вместе со мной пошла в Латвию, где на хуторе вблизи поселка Криваны, что в Даугавпилсском районе, жила бабушка.
— Но и там нас не сильно ждали — сами с трудом кормились. Война ведь была! Нас поселили в баню. Мама устроилась работать у хозяев. И вроде бы стала жизнь потихоньку налаживаться. Но однажды ночью в нашей бане случился пожар — мы выскочили в чем спали. Сгорело все: одежда, документы. Бабушка сжалилась над нами, потеснилась и пустила к себе в избенку.
В один из дней на машине мимо бабушкиного хутора проезжал бывший офицер Василий Захаренкин, которого откомандировали каким–то начальником в Тукумский район. Дело близилось к вечеру. Он попросился переночевать. И они с мамой как–то сразу приглянулись друг другу. Василий тогда спросил маму Анатолия: "Поедешь со мной?". Она, не раздумывая, ответила: "Поеду!"
— И уже назавтра мы отправились в путь. На месте нам выделили большой дом с флигелем. Однако и там нас недолго тешила мирная жизнь — я умудрился потерять документы. В то время это было равносильно смерти — вокруг всем мерещились шпионы и враги народа. Вот и за мной приехали сотрудники НКВД и забрали. А вместе со мной и маму — она ведь была узницей немецких лагерей, а потому должна была отсидеть еще и в советских.
А меня отправили в приют. Там (ведь документов не было никаких — все сгорели!) я назвался фамилией бабушки — Барабанов. А когда меня привели в комендатуру и стали решать, что делать со мной — "бывшим власовцем" (хотя мне было всего 9 лет, я ведь тоже сидел в лагере!), удалось сбежать.
Анатолия подобрали добрые люди на рынке, где он подрабатывал за харчи. И увезли в поселок Демене, где он стал трудиться у хозяев. Но через пару лет понял, что всю жизнь так не проживешь. И пошел в милицию с просьбой: "Отправьте в детский приют!" Там удивились необычному заявлению мальчишки, но все же стали выяснять личность. Тогда Анатолий и взял фамилию того самого офицера, который, по его мнению, годился в отчимы — Захаренкин.
— Барабановым мне оставаться никак нельзя было — под такой фамилией я ведь числился "власовцем", тем более сбежавшим из–под конвоя. Определили меня в детприемник, который еще долго располагался в Даугавпилсе на улице Варшавской и выполнял ту же функцию — определять судьбы маленьких беглецов: кого куда направить.
Однажды ночью пацаны вставили мне между пальцев на ногах бумажки и подожгли. Это называлось "велосипед" — смешно смотреть, как тот, кому так сделали, машет ногами. Как на велосипеде едет. Но мне было не смешно, а больно и обидно. Тогда я пошел к начальству и попросил направить меня в ремесленное училище. Или, если не направят, пригрозил: "Убегу!"
Анатолия отправили в Краславский детский дом. А там он неожиданно встретил знакомую из их деревни — она работала на кухне. От нее он узнал, что маму отправили в лагерь далеко за Урал.
Когда наступил 1953 год, всех ссыльных, в том числе и его маму, освободили. Анатолий уже окончил училище и работал в Риге на судостроительном заводе. Однажды его вызвали в милицию и сказали: "Тебя разыскивает мать!" Это было непостижимо: фамилия у него была другая, писем друг другу они не писали. И все же нашла! Потом оказалось, что мамой двигали отнюдь не материнские чувства — она решила разыскать сына, чтобы не платить налог на бездетность (был в те времена и такой вид платежей).
— А позже она приехала в Ригу. И я узнал ее! А еще через несколько лет она решила найти и Петю. И нашла! Правда, времени на этот поиск она потратила намного больше, чем на мои розыски: они встретились только в 1966 году. Петя учился в Рижском институте гражданской авиации, уже был женат. Мы поехали к нему вместе с мамой — он очень обрадовался нам.
Он ведь считал себя сиротой, а тут вдруг — и мама, и брат, хотя и сводный. Правда, потом наши пути снова разошлись — меня посадили в тюрьму за растрату. А недавно Петя — тот самый Петя, которого мама родила на телеге во время возвращения из Германии, — решил найти меня через передачу "Жди меня".
А потом ты разыскал меня, чтобы связать с братом. И я несказанно рад этому! Пусть приезжает в гости, я–то уже не могу из–за болезней. Да он и моложе, так что жду его в гости! А к тому времени в моем скворечнике и птицы заселятся!
Валерий САМОХВАЛОВ.
