Видео
В мире
...Наум Коржавин давно живёт в Бостоне. Давно – это почти полжизни. Его называют советским диссидентом. Хотя никакой он не диссидент...
– Дело не в том, что он оказывается постоянно не ко времени, просто он всегда на стороне здравого смысла, – говорит писатель, поэт Дмитрий Быков. – Он остаётся верен старомодным ценностям, а они бывают востребованы задним числом. Он всегда отстаивает ценности не актуальные, а вневременные.
– Он просто всегда писал так, как будто никакой цензуры нет, – говорит давний друг Наума Коржавина – писатель Владимир Войнович. – Тогда мало кто так писал. Всё-таки та пропаганда на всех действовала. Те, кто был против, преодолевали её, но это преодоление чувствовалось. А Эмка просто очень искренне писал очень сильные стихи.
Эмка – так зовут и всегда звали его не только близкие друзья, а вся литературная и окололитературная Москва. "Все твердили – Эмка Мандель, и было отчество в тени", – написала Вероника Долина. Мандель – его настоящая фамилия, Коржавин – литературный псевдоним.
– Я его поздравляю и желаю ему ещё долгих и долгих лет, – говорит Владимир Войнович. – И я его очень, очень люблю. Несмотря на все его завихрения. Так и напишите: люблю, несмотря на все его закидоны!
Наум Мандель родился в Киеве 14 октября 1925 года. Во время войны его не взяли на фронт из-за очень плохого зрения. Он всегда носил очки с толстенными стёклами, но даже в очках плохо видел. С годами зрение ухудшалось. Друзья, которые общались с ним в последние годы, говорят, что сейчас он практически ослеп.
– Когда кто-то шёл с ним рядом, надо было всегда держать его под руку, иначе он спотыкался и падал, – рассказывает Владимир Войнович. – Скажу любя: мне кажется, он немного придуривался. Как-то я ему говорю: ты спотыкаешься только тогда, когда кто-то есть рядом, а один ты прекрасно идёшь… Он вообще всегда был очень не приспособленным к жизни. Его очень любили карикатуристы, про него рассказывали разные анекдоты. Например – такой. Однажды комендант общежития Литинститута созвал собрание и говорит: "Безобразие, никто порядка не соблюдает. Приходишь в мужское общежитие – сидит Мандель в трусах. Приходишь в женское общежитие – та же картина". Он ничего не умеет делать руками. И я всегда был одним из его друзей, которые постоянно что-то ему чинили. Он получил квартиру – и я ездил к нему вешать люстру. У него ломалась пишущая машинка – и я ехал чинить ему машинку…
В 1944 году Эмка Мандель приехал в Москву, и его не приняли в Литературный институт. Через год он поступил. А на втором курсе его арестовали. За что – он всегда говорил, что сам так и не понял. Считается, что за стихотворение "16 октября" (дата битвы за Москву). Там он высказался про Сталина: "...суровый, жесткий человек, не понимавший Пастернака". Причём это стихотворение – практически объяснение в любви вождю, потому что сам о себе Коржавин говорит, что тогда был сталинистом.
...И заграница, замирая,
Молилась на Московский Кремль.
Там, но открытый всем, однако,
Встал воплотивший трезвый век
Суровый, жесткий человек,
Не понимавший Пастернака.
– Да, он был сталинистом, но не конъюнктурным, а искренним, – говорит Дмитрий Быков. – Но у него эта любовь быстро прошла. Дмитрий Кедрин, руководитель его литобъединения, высмеял его стихотворение "Я приползу на старую Лубянку". Кедрин сказал: "Да они сами за тобой придут, Няма!" И это оказалось правдой.
Его любви к вождю не оценили. На Лубянке, а потом в ссылке он пересмотрел свои взгляды.
…Иль родина сюда придет ко мне,
Чтоб утопить меня в своём г…
Когда он вернулся в Москву, Сталин уже умер. То есть наоборот: Сталин умер, поэтому Коржавин вернулся в Москву. Началась "оттепель".
– Я приехал в Москву в 1956 году и тогда с ним познакомился, – вспоминает Владимир Войнович. – Его имя в Москве к этому времени уже гремело. Он был из немногих тогда самиздатовских поэтов, которых в то время можно было по пальцам пересчитать. Только тогда само понятие "самиздат" ещё было не в ходу. Просто передавали друг другу стихи, отпечатанные на пишущей машинке. Так вот: из всех поэтов, которых тогда печатали только в" самиздате", Эмка был самый знаменитый. Его стихи ходили по рукам, их запоминали, заучивали. Его обожали. Не зря ведь потом поэт Владимир Корнилов написал о нём: "А ты ведь первою любовью Москвы послевоенной был".
Имя гремело, но Коржавин всё равно не был, как сказали бы сейчас, "в тренде". Страна болела космосом и Гагариным, а он писал:
Мне жаль вас, майор Гагарин,
Исполнивший долг майора.
Мне жаль… Вы хороший парень,
Но вы испортитесь скоро.
От этого лишнего шума,
От этой сыгранной встречи…
Или – ещё раньше:
…Ей жить бы хотелось иначе,
Носить драгоценный наряд...
Но кони – всё скачут и скачут.
А избы – горят и горят.
– Его искренность, его естественность всегда не совпадала со временем, – продолжает Владимир Войнович. – Даже тогда, когда он разделял общие взгляды. И эпоха посчитала его чужим.
Впрочем, до какого-то времени совсем чужим он не был. В 1963 году у него вышел стихотворный сборник – первый. Начались "брежневские заморозки" – и Коржавин подписывал письма в поддержку Солженицына, Синявского и Даниэля, Гинзбурга и Галанскова. Написал стихотворение "Памяти Герцена, или Баллада об историческом недосыпе":
Какая сука разбудила Ленина?
Кому мешало, что ребенок спит?
Но власть опять его недооценила. За объяснение в любви Сталину посадили, а тут продолжали печатать стихи в "Новом мире", в Театре имени Станиславского шёл спектакль по его пьесе "Однажды в двадцатом". Другие диссиденты за меньшее оказывались в Институте Сербского. С Коржавиным долго ничего плохого не происходило. Потом его перестали печатать. В 1973-м он уехал из Союза. "Мне было стыдно жить и душно дышать, не хватало воздуху, и я смертельно устал", – написал он в дневнике уже в Бостоне.
– Он – человек без кожи, очень чувствующий, – говорит Владимир Войнович. – Ему было трудно в СССР. И потом, люди, окружавшие его, уезжали и уезжали. Он поддался этой волне. Кроме того, его вызвали тогда в КГБ, допрашивали. Тогда многих вызывали. Но он принял это очень близко к сердцу. У нас в Союзе писателей был такой генерал-лейтенант, и Эмка ему сказал, что не уедет при условии, что ему дадут писать всё, что он хочет. Генерал ответил: этого мне-то никто не позволит, а уж вам тем более. Он требовал от советской власти невозможного. Хотя я не могу сказать, что он кому-то сильно мешал. Не могу сказать, чтобы его сильно преследовали. Он просто не выдержал общей атмосферы. Её тогда многие не выдерживали. Свободомыслящему человеку просто оставалось всё меньше места. Противно было.
Когда началась перестройка, Коржавин приехал в Москву первым из поэтов-эмигрантов. Булат Окуджава, с которым они были дружны, организовал его творческий вечер. Выяснилось, что Москва помнит Коржавина и по-прежнему обожает. На сцену выходили из зала актёры и читали его стихи. Но поэту новая Россия не понравилась. "Я им не верю", – сказал он.
– Он не совпал во многом с демократическим мейнстримом 1990-х, – признаёт Дмитрий Быков. – И уж совсем не совпал с "нулевыми" годами. Но всегда было понятно, что Коржавин прав. Это было понятно в 1950-е. И в 1960-е, когда вышла его книга "Годы", сразу выдвинувшая его в первый ряд. У него есть очень сильная лирика. И прекрасным своим отсутствием пафоса он облагораживает стихи. Коржавин – очень важный поэт. Его надо знать.
Но знают его, как выясняется сейчас, если назвать имя Коржавина, немногие. Больше – те, кто читал его стихи ещё в самиздате. Или юные счастливчики, которым учителя вроде Дмитрия Быкова рассказывают, что живёт в городе Бостоне такой поэт.
– Да, у меня ученики знают Коржавина от меня, – продолжает Быков. – Но ведь многие знают его стихи, понятия не имея, что это – Коржавин. Потому что эти стихи ушли в язык: "И мне тогда хотелось быть врагом", "Сухой и жёсткий человек, не понимавший Пастернака", "Какая сука разбудила Ленина, кому мешало, что ребёнок спит?", "Всё равно не хочу я к ним ехать, пусть к ним едет советская власть". Это всё ушло в народ. Это лучшая участь для поэта. Вот кто знает, что стихотворение "Гуляли, целовались, жили-были…" написал Коржавин? Но стихотворение-то знают! Или – "Быть либералом среди черносотенцев" применительно к Симонову. И так далее. То, что это оторвалось от имени поэта, это самая большая честь, какая только может быть.
