Видео
В мире
17 июня 2015 года Дилан Руф, 21-летний белый безработный, увлекавшийся идеями превосходства белой расы, вошел в церковь, куда ходили афроамериканские прихожане, в городе Чарльстон, штат Южная Каролина, и открыл стрельбу, предварительно опубликовав в интернете расистский манифест. Результат – девять погибших; сам Руф ждет суда.
16 октября 2013 года Эрон Алексис, 34-летний афроамериканский резервист, который работал на субподряде с военными и думал, что у него под кроватью прячутся шпионы, пошел гулять с дробовиком по коридорам Адмиралтейства в Вашингтоне. Он убил 12 человек и ранил еще троих.
14 декабря 2012 года угрюмый юноша по имени Адам Ланца вооружился домашним арсеналом оружия, убил свою мать, а потом сел в машину и поехал в начальную школу Сэнди-Хук, что в городе Ньютон, штат Коннектикут. Результат – 26 убитых; двадцать из них – шести- и семилетние дети.
Этот список можно продолжать еще долго – до стрельбы в Политехническом университете Вирджинии в 2007 году (32 убитых), до событий в школе Колумбайн в 1999-м (15 убитых, в основном дети), еще дальше.
Случившееся в Орландо, безусловно, потрясло Америку и побило ряд печальных рекордов, но, учитывая общую статистику массовых расстрелов, его не очень корректно называть из ряда вон выходящим; просто сам ряд такой, что с трудом укладывается в голове. И если что-то о политических последствиях атаки на гей-клуб в Орландо можно сказать наверняка, так это то, что этих последствий толком не будет.
Про Америку принято думать, что там более-менее демократия: люди могут увидеть, к чему приводят те или иные правила их жизни, с которыми они до сей поры соглашались; ужаснуться и заставить изменить эти правила тех, кому это положено по службе. Все это до некоторой степени верно, но есть один нюанс: эти самые люди думают не одинаково.
Более того, сейчас в США люди с разными идеологическими установками думают фактически противоположным образом. Вместе им не сойтись, и не похоже, чтобы трагедия в Орландо стала достаточным основанием для всенародного объединения.
Политические дебаты вокруг массовых убийств и национальной безопасности похожи на мучительный армрестлинг, в котором противники не могут побороть друг друга, но очень много пыжатся, обливаются потом и скрежещут зубами.
Прощай, оружие
Прежде чем напасть на Pulse, Омар Матин не раз вызывал у коллег по работе некоторую оторопь, рассуждая о своей ненависти к чернокожим, евреям и геям, а также провозглашая лояльность «Хезболле» (позже Матин присягнул на верность еще двум исламистским группировкам, враждующим как с «Хезболлой», так и между собой, – ИГИЛ и «Фронту аль-Нусра»).
В этой связи его даже интервьюировали сотрудники ФБР, знавшие, что Матин посещал ту же мечеть, что и радикальный американский мусульманин, в 2014 году подорвавший себя в Сирии. Тем не менее все эти обстоятельства не помешали Матину легально приобрести оружие, из которого он потом застрелил полсотни человек.
Собственно, и подавляющее большинство его коллег по массовым расстрелам, некоторые из которых страдали медицински зафиксированными душевными расстройствами, приобретали орудия убийства совершенно легально. В штате Флорида, где случилась последняя трагедия, с этим делом все вообще довольно расслабленно: чтобы купить оружие, не нужно иметь никакой специальной лицензии, регистрироваться или уведомлять о покупке власти.
О том, что священное право американцев владеть оружием пора бы как-то ограничить, учитывая, сколь часто это право оборачивается против самих граждан, либеральные политики и публицисты твердят не первый год, после каждого расстрела обоснованно срываясь на крик.
Их аргументы не назовешь исключительно эмоциональными. США далеко впереди планеты всей по количеству огнестрельного оружия на душу населения (больше одного ствола на человека, включая грудных младенцев) – и статистика массовых расстрелов, если считать за таковые инциденты, где пострадало четыре человека или больше, зашкаливает, по меркам любой западной страны с похожими экономическими показателями.
Сайт The Guardian бережно ведет статистику всех случаев, и по их графике видно, например, что за день до побоища в Орландо в Америке случилось пять инцидентов, жертвами которых стали десять человек.
Дело, впрочем, не только в массовых убийствах, но и в обычных, которые совершаются с помощью огнестрела, – их в США в четыре раза больше, чем в Швейцарии, ближайшем статистическом преследователе (и, по показательному совпадению, еще одной стране, где на руках у населения очень много оружия). По отдельным штатам корреляция между количеством стволов и количеством смертей, с ними связанных, тоже вполне очевидна.
Существуют и многочисленные свидетельства того, что дополнительные регуляции в отношении оружия позволяют эффективно бороться с преступлениями, совершаемыми с его помощью. Тут можно привести и пример Австралии, правительство которой после потрясшего страну массового расстрела в 90-х запустило успешную программу по изъятию ружей и винтовок у населения, что привело к снижению количества убийств.
Или исследования штатов Миссури, где требования к ношению оружия были ослаблены, и Коннектикут, где они были усилены: в первом случае количество убийств, осуществленных с помощью огнестрела, резко повысилось, во втором – резко понизилось.
В этом смысле логично, что ответом демократического меньшинства в Конгрессе на объявленную в память о погибших в Орландо минуту молчания стали протесты, требования немедленно принять законы, которые как минимум сделают покупку оружия более сложным предприятием, чем поход за пивом, и так называемый филибастер, то есть бесконечные многочасовые речи с трибуны, призванные взять консервативных коллег измором и согласиться на требования оппонентов (обычно филибастеры используют для того, чтобы прокатить голосование по нежелательному законопроекту; тут редкий случай обратной ситуации).
Куда более удивительной может показаться альтернативная позиция: какому человеку в здравом уме после таких новостей придет в голову поддерживать свободную продажу средств для убийства сограждан? Впрочем, эта точка зрения кажется абсурдной, только если считать пистолеты с винтовками просто потребительским товаром, причем еще и смертоносным. И не кажется, если относиться к владению оружием так, как к нему относятся многие американцы, – как к священному и неотъемлемому праву индивида.
В конце концов, правительственные ограничения свободы слова кое-где тоже приводят к последствиям, которые можно считать позитивными, – например, люди больше гордятся своей страной, – но из этого никак не следует отмена первой поправки.
Это, конечно, грубая аналогия, но все-таки не лишенная смысла. Если по части свободы прессы и прав меньшинств сакральность Конституции и Билля о правах обычно помогает продвижению прогрессивной повестки, то вторая поправка, провозглашающая то самое право на ношение оружия, – утешение консерваторов.
Да, в тексте поправки написано про «хорошо регулируемое ополчение» и не написано ничего про отдельных людей; да, придумана она была во многом как способ защиты от потенциального тирана или от внешнего врага. Но десятилетия политических игр и разбирательств в Верховном суде привели к тому, что право гражданина иметь дома пистолет, ружье и полуавтоматическую винтовку превратилось в один из опорных тезисов консервативной повестки.
В этом смысле лоббистская деятельность Национальной стрелковой ассоциации, которую принято винить в том, что американское правительство не в состоянии принять хоть какие-то меры по борьбе с эпидемией убийств, не столько причина, сколько следствие: в конце концов, настоящую политическую мощь НСА обрела только в конце 70-х, и это не просто инфернальная корпорация, преследующая свои бизнес-интересы (хотя и это тоже).
В составе НСА реальные избиратели с реальными убеждениями, требующие от тех, за кого они голосуют, не покушаться на их принципы. Итогом нынешнего радикального размежевания между двумя партиями и идеологиями становится то, что малейший шаг в сторону по теме воспринимается как атака на Конституцию и гражданские свободы.
Характерный пример: когда в январе этого года Обама, уставший ждать от Конгресса каких-либо действий, выпустил пакет указов, слегка ужесточивших правила продажи оружия на выставках-ярмарках и досках объявлений в интернете, претенденты на пост кандидата в президенты от Республиканской партии немедленно заклеймили его действия как антиконституционные.
«Они хотят прийти за вашим оружием», – страх, который правые политики и медиа последовательно поддерживают среди своих сторонников.
Во что это выливается, хорошо показано в документальном фильме Роберто Миннервини «Другая сторона»: мускулистые техасские юноши, попивая пиво, практикуются где-то в глуши в стрельбе по манекенам в масках с лицом Обамы, уверенные в том, что их главный враг – федеральное правительство, желающее получить безраздельную власть над американскими гражданами. Правило «один человек – один голос» для этих людей пустой звук; правило «один человек – один ствол» дает им куда более сильное ощущение политической вовлеченности.
В свете этих обстоятельств тот установленный исследователями в Гарварде факт, что на территориях, управляемых республиканцами, после массовых расстрелов законы, регулирующие ношение оружия, становятся слабее, а не сильнее, кажется даже по-своему логичным. Как видно на практике, трагедии вроде Орландо не оказывают никакого значительного воздействия даже не публичную дискуссию вокруг продажи оружия. Видимо, привыкли.
Впрочем, не стоит думать, что популизмом тут занимаются только правые, его хватает с обеих сторон. Взять хотя бы нынешний саботаж Конгресса демократическими политиками, требующими принятия антиоружейного законопроекта. Считать, что этот закон как-то радикально изменит ситуацию, было бы недальновидно.
Вообще, в силу неприкосновенного статуса Конституции о каких-либо значимых мерах по ограничению количества оружия в стране (они требовали бы, например, изъятия стволов) не говорит даже Берни Сандерс; речь в основном идет об ужесточении проверок. А в данном конкретном случае о том, чтобы остороженее продавать оружие людям, подозреваемым в терроризме. Казалось бы, что может быть более логичным?
Республиканцы, внезапно вставшие тут на одну сторону с ультралибералами, указывают, однако, что в списке «подозреваемых в терроризме» состоит 800 тысяч человек; его легитимность неочевидна; и вообще-то хорошо бы проверить, насколько действительно опасен тот или иной гражданин, прежде чем поражать его в правах. Симптоматично, впрочем, что один из лидеров республиканцев законопроект поддерживает и даже намерен уговорить НСА тоже его поддержать. Это, разумеется, Дональд Трамп.
Все это также интересно тем, что имеет довольно отдаленное отношение к делу Омара Матина. Насколько можно судить, он не числился ни в каком террористическом списке, хотя агенты ФБР с ним и беседовали. Он вообще работал охранником, имел доступ к оружию прямо на рабочем месте и не имел никакого криминального прошлого.
Но Дональда Трампа это, конечно, не смущает. Еще и потому, что для него Омар Матин – символ вовсе не проблем с продажей оружия, а слабой и безответственной политики США в отношении собственных границ. По Трампу, Матин как мусульманин из проблемного региона вообще не должен был находиться в стране.
Виновность мусульман
Когда в 2012 году в Колорадо людей расстреляли в кинотеатре на премьере фильма про Бэтмена, и Барак Обама, и Митт Ромни отменили свои выступления в рамках президентской кампании. Четыре года спустя американская политика сильно изменилась – и Трамп, и Хиллари Клинтон моментально отреагировали на теракт в Орландо сначала в твиттере, а потом специальными пресс-конференциями.
Оба выступили в своем репертуаре. Клинтон – как системная кандидатка, упомянувшая все дежурные моменты: сейчас не время для политики; надо жестче бороться с ИГИЛ и искать инструменты выявления одиночек вроде Матина; оружие им продавать не нужно; союзники США в арабском мире должны перестать поддерживать радикалов.
Трамп – как буйный, метящий в вожаки: сначала республиканский кандидат с плохо скрываемым злорадством написал в твиттере, что ему «не нужны поздравления» с тем, насколько он был прав в отношении радикальных мусульман, потом выступил в том смысле, что Клинтон и Обама ставят нацию под угрозу, отказываясь употреблять словосочетание «радикальный ислам», и что хорошо бы не пускать мусульман в страну до тех пор, пока правительство не выработает систему, позволяющую достоверно отделять хороших от плохих.
Тут надо пояснить, что Омар Матин вовсе не был иммигрантом. Он родился на территории США и был полноценным гражданином по праву рождения. Впрочем, Трампа это не смутило. Он считает, что в Америку не надо было пускать родителей будущего террориста, приехавших из Афганистана в те годы, когда у руля был кумир республиканцев Рональд Рейган.
Наряду с тезисом, что из Мексики в США толпами перебегают нелегалы-насильники, для борьбы с которыми надо построить на границе стену, идея, что в рамках обороны от исламского терроризма необходимо, от греха подальше, просто перестать пускать мусульман в страну, – одна из самых громких и скандальных в кампании Трампа.
За нее кандидата критиковали в том числе и коллеги по партии (иные из которых, впрочем, предлагали после теракта в Сан-Бернардино создать народные патрули, дежурящие в местах проживания мусульман; Трамп эту идею теперь в некотором виде перенял). И если рассуждать о политике в самом циничном режиме, атака в Орландо стала, конечно, большим подарком для кампании Трампа, которая вся построена на нагнетании общественной истерии.
Не приходится сомневаться, что теперь его предложения склонны будут поддержать не только уже имеющиеся избиратели, но и некоторое количество сомневающихся. Притом что борьба с исламом как религией как раз одно из тех предложений Трампа, которое, в общем, не имеет под собой оснований.
Разумеется, это не значит, что радикального ислама не существует или что он не представляет угрозу для западного секулярного мира. Однако страх перед мусульманами в Америке обусловлен только и исключительно одним конкретным событием – терактами 11 сентября, когда ощущение национальной безопасности американцев рухнуло вместе со зданиями Всемирного торгового центра.
Символический смысл этого дня сложно переоценить еще и потому, что он перевешивает весьма конкретные данные, указывающие на то, что исламисты вовсе не являются главной угрозой для безопасности граждан. Многочисленные исследования и подсчеты демонстрируют, что куда большую опасность для американцев представляют люди вроде тех самых ребят с оружием из фильма Миннервини – крайне правые экстремисты, одержимые идеями борьбы за превосходство белой расы или защиты христианства от тех же самых мусульман или сопротивления тоталитарному федеральному правительству.
Атаки на мирных граждан такого рода за время, прошедшее с 11 сентября, оставили после себя в два раза больше жертв, чем нападения, совершенные во имя джихада. Вышеупомянутый Дилан Руф на самом деле куда более характерный американский террорист, чем Омар Матин.
В некотором смысле неистовый страх перед исламом, рост которого в Америке приводит к тому, что мусульмане, годами жившие в гармонии и мире с соседями в провинциальных коммьюнити, вдруг начинают чувствовать себя крайне неуютно, – это семиотическая победа «Аль-Каиды» и «Исламского государства». Им удалось убедить США в том, что их самые страшные враги – люди, воюющие где-то в пустыне в десятках тысяч километров от страны; теперь им проще убедить своих действующих и потенциальных приверженцев в том, что в мире и правда идет война верных против неверных.
Вот и выходит бесконечный замкнутый круг взаимовыгодной ненависти: ИГИЛ использует заявления Трампа в своей пропаганде; Трамп использует тот факт, что Обама избегает выражения «радикальный ислам», в своей. Для избирателей Трампа, убежденных в том, что привычному укладу жизни со всех сторон угрожают злоумышленники, мусульмане становятся идеальным символом чужого, рвущегося на родной порог с собственным уставом.
И наоборот: ничто не свидетельствует о том, что террористы, убившие людей в Орландо и Сан-Бернардино, поддерживали сколько-нибудь постоянные связи с ИГИЛ и вообще совершали свои поступки под чьим-либо непосредственным руководством.
Присяга «Исламскому государству» в данном случае кажется прежде всего реакцией на собственную маргинализацию. И это мы еще не вспоминаем про внешнюю политику США на Ближнем Востоке, которая одновременно способствовала радикализации мусульманских бойцов и финансировала их вооружения. В лице исламского терроризма Америка борется прежде всего с собственным лицемерием – и пока проигрывает.
Кровь на танцполе
Теракту в Орландо добавляет зловещего символизма то, что совершен он был против гомосексуалов – меньшинства, которое, с одной стороны, годами борется с американским государством за свои права и которое, с другой стороны, консерваторы упрекают в узурпации социальной повестки. И уж какие-то совсем макабрические обороты сюжет приобретает в свете последних сообщений, что Омар Матин был постоянным, но неудачливым в романтическом смысле посетителем Pulse и вообще, судя по всему, долгие годы с переменным успехом боролся с собственной гомосексуальностью.
Ко всей вышеупомянутой проблематике неизбежно, таким образом, добавляется еще и вопрос об отношении американских граждан к ЛГБТ-сообществу – в частности, по следам трагедии немедленно всплыл на поверхность давний закон, запрещающий геям быть донорами крови, который был принят во времена консервативной администрации Рейгана, проморгавшей эпидемию СПИДа и пытавшейся бороться с ней путем стигматизации жертв.
Как и ношение оружия, как и ислам, права ЛГБТ тоже давно превратились в Америке в объект политических игр и партийных манипуляций, вряд ли способствующих здоровому общественному климату. Трудно не заметить, что нападение на Pulse случилось после того, как проблемы ЛГБТ больше года перманентно присутствовали в новостях и прокламациях, лишний раз акцентируя существующие идеологические конфликты. Сначала была легализация однополых браков по всей стране, которую либералы приветствовали как еще одно достижение социального прогресса, а консерваторы проклинали как еще одну попытку федеральных органов отнять у штатов и граждан право самим решать, как жить.
Потом, уже совсем недавно, – бесконечный скандал вокруг закона об общественных туалетах, принятого в Северной Каролине (аналогичные законы рассматриваются и в нескольких других штатах), который обязывает посещать туалет на основании пола, указанного в паспорте, таким образом ставя в неудобное положение трансгендеров, выбравших себе идентификацию, которая отличается от биологической.
Этот скандал – хрестоматийный пример создания проблемы на пустом месте: консервативные политики, выступающие за закон, утверждают, что пекутся за девушек, которые, мол, будут под угрозой, если любой мужчина сможет объявить себя женщиной и легально зайти в женский туалет. Между тем статистика не знает ни одного случая, когда трансгендеры приставали бы к людям биологически противоположного пола в туалетах, да и никакие законы про гендерно-нейтральные туалеты не отменяют наказаний за подобные действия.
Разумеется, было бы опрометчиво говорить, что общественные дебаты на повышенных тонах каким-то образом повлияли на интенции убийцы, расстрелявшего людей в гей-клубе Pulse. Тем не менее очевидно, что теракт никого ни по одному из животрепещущих вопросов не примирит. Первые последствия уже заметны, и они заключаются вовсе не в попытках починить те социальные механизмы, поломка которых сделала события в Орландо возможными.
Выступая перед публикой на следующий день после теракта, и Хиллари Клинтон, и Дональд Трамп заявляли, что нации следует объединиться перед лицом трагедии, при этом всячески сигнализируя, что объединяться друг с другом они не готовы ни при каких обстоятельствах. Добрая порция заявлений обоих кандидатов уже сейчас посвящена указанию на несовместимые с должностью президента США недостатки оппонента, и дальше будет еще хуже. Политический раскол Америки становится все более отчаянным, и хоть как-то скрепить противоборствующие стороны пока не может даже кровь.
