Видео
В мире
з Брянской области — родился в 1922 году в деревне Левенке. Первоначальное художественное образование получил в Витебской художественной школе (1937–1941). После войны поступил на отделение живописи Латвийской академии художеств. По окончании академии ему предложили остаться преподавать живопись.
На этом поприще он прослужил 50 лет, 36 из которых возглавлял кафедру живописи и композиции. Доцент, профессор, его работы экспонировались на многих выставках, в том числе персональных. С мастером мы говорили о былом и сегодняшнем, о том, как жилось латвийским художникам в Союзе, когда они были свободнее: тогда или сейчас?
Сегодня складывается ощущение, будто Академия художеств всегда была эдаким бастионом латышскости, родного языка. Ничего подобного. Собеседник на советах академии выступал на русском. Это вам не Литва!
В послевоенной Риге еще работали частные магазинчики. Один из тех, куда он хаживал, находился на улице Ленина, — канцелярских принадлежностей. Там продавали альбомы, бумагу. По кафе, ресторанам студенты не бегали. А вот на бутылку по рублю сбрасывались. И моделям стопочку подносили. Молодежь тогда была более взрослой — некоторые вернулись с войны.
До 1950–го в академии была настоящая вольница. Сохранялись даже традиционные довоенные балы. Частым гостем на них был Август Кирхенштейн — председатель Президиума Верховного Совета. Однажды случился казус — студент, французский подданный, одетый в женскую одежду, разыграл седого профессора. Взобрался на колени, начал кокетничать, обнимать. Тот даже не раскусил, что это парень. Смеха было много.
Но юмориста никто и не думал наказывать, не то что исключать. Потом свобода кончилась. Старых мастеров — Лиепиньша, Тилбергса, Убанса, Элиаса — обвинили в формализме, пытались переучивать, увольняли. Крови попортили, но в 1954–м, после смерти Сталина, стариков вернули, присвоили звания народных художников. Тогда спустили новую повестку: воспитывать молодежь, национальные кадры. Илтнерс, Зариньш, Джемма Скулме, Осис, Аболс… Десятки имен появились в это время.
В Москве, в Манеже, регулярно устраивались крупные художественные выставки. С этюдиками на них было не пробиться, нужны были серьезные темы. Поощрялись в первую очередь национальные. Многие латышские художники тогда нашли золотую жилу — латышских красных стрелков.
Сегодня кто–то с усмешкой вспоминает об этом, но старый мастер уверен, что было написано много великолепных работ о мужестве и героизме народа.
— Уляжется эйфория, и когда–нибудь появится выставка "Красные латышские стрелки в изобразительном искусстве", — не сомневается он.
Молодежи вбивают в голову, что в рамках соцреализма не может быть создано ничего стоящего. Старый художник иного мнения.
— Творческий процесс совсем не так прост, как кажется на первый взгляд. Конечно, все надо увязывать с той обстановкой, атмосферой, реальностью, в которых создавалось искусство. Но, во–первых, уровень, состояние искусства определяется лучшими, а не худшими работами. А у нас принято считать, что "Девушка с веслом", "Пионер с горном" — это и есть соцреализм.
Но тогда почему знаменитый античный "парень с диском" уже две с половиной тысячи лет всех восхищает? А "Девушка с веслом" не может, в принципе, восхищать?! Если бы уровень выполнения был другой, не тиражировали бы эту бедную девушку в тысячах экземпляров и не расставили по всей стране? Кстати, именно в те годы Эдуард Калниньш создал свои знаменитые "Новые паруса".
По этому поводу писали тогда, что народ, мол, шьет паруса, чтобы плыть в новую социалистическую жизнь. Я не говорил с автором по поводу его замысла, но уверен, что ни про какую социалистическую жизнь он не думал. И такая работа не могла быть написана во время войны, она создана, когда война и связанные с ней ужасы остались позади…
Свобода художника зависит исключительно от силы таланта. Иному никакой свободы не надо, ему нужен руководитель, наставник, который бы указал, показал и потребовал. Не обязательно это секретарь ЦК и прочее — достаточно и более талантливого художника, за кем можно идти. Так что вопрос не такой уж простой.
— Великолепный пример соцреализма — мухинская "Рабочий и колхозница", — продолжает собеседник. — Что выражает скульптура? Стремление вверх, к солнцу, совершенству. А посмотрите на памятник Свободы Карлиса Зале. Та же тема, идея. Только там серп и молот, здесь — звезды.
Между прочим, классик советской латышской скульптуры Теодор Залькалн в свое время тоже участвовал в конкурсе на создание памятника Свободы, но уступил. Уже на склоне лет признавался моему собеседнику, что ничего особого, значительного в своей жизни так и не создал. Возможно, вспоминал о той упущенной возможности.
Русские художники из советской Латвии тоже участвовали во всех выставках — московских, республиканских, но в Москве прежде всего поощряли национальное искусство каждой союзной республики, хотели, чтобы у Грузии было отличное от Латвии лицо или, скажем, от Эстонии. Что касается Третьяковской галереи, то там из Латвии покупали работы на национальную тематику.
"Не знаю, кто из местных русских мог попасть в Третьяковку", — говорит художник.
В советское время учителя, врачи, творческая интеллигенция, как тогда говорили о деятелях культуры, квартиры получали в последнюю очередь. Художники — исключение. Во всяком случае, в советской Латвии. В каждом новом жилмассиве изначально проектировались квартиры для них — с мастерскими. А сколько было домов творчества художников: Хоста, Сочи, Гурзуф, Паланга, Подмосковье, Юрмала…
Деньги за картины получали и из Москвы, и из республиканского Художественного фонда. Ведущие мастера, минуя местные власти, могли в любой момент поехать в Москву в министерство и сказать, что работают сейчас над такой–то картиной к выставке. Тут же подписывали договор, выделяли солидный аванс. Не нужно было даже эскиз показывать.
— Художникам не нужно было думать о том, как продать картину. Сами у себя заказывали, сами у себя покупали. Такого нигде в мире не было, — говорит старый мастер. — Неслучайно Рига была тогда вторым городом в мире по количеству художников на тысячу человек.
А сколько было заказов для Союза. Скажем, строят метро в Ташкенте, среди оформителей и латвийцы…
Но разве все вписывались в ту систему? Были ведь и те, кто работал "в стол", чьи картины снимали с выставок. Вот пару лет назад в галерее под Ратушей прошла экспозиция таких полотен.
— Больше верьте сказкам, — говорит собеседник.
Он вспоминает всего два случая, когда чьи–то работы снимали с выставок. На одной картине был человек, идущий через мост, а в конце табличка — "Проход запрещен". Усмотрели протест. На другой картине — инвалид войны в госпитале. Костыли, в раздумье. Пришли офицеры ПрибВО, сказали, что не соответствует празднику — 40–летию Победы. Снять! Но вмешался министр культуры республики, картину — кстати, русского художника — возвратили…
А еще был Янис Паулюк… Его то выгоняли, то принимали в Академию художеств. Однажды подшофе он подошел к памятнику Ленину и, размахивая тряпкой, закричал в сторону вождя: "У–у–у, сифилитик!" В академию, в Союз художников позвонили из органов: "Сделайте с ним что–нибудь, иначе посадим". Но сделать ничего было нельзя — Паулюк пил и ни на кого не обращал внимания. Сегодня его работы котируются во много раз выше тех полотен, которые были созданы благополучными коллегами.
Впрочем, понадобятся еще долгие годы, чтобы можно было судить, кто из местных художников чего стоит. Ясно только, что такого золотого века, как в советское время, у латышских художников никогда не было. И вряд ли когда–нибудь будет.
Илья Дименштейн.
