Видео
В мире
— Такая пристрастность ваша, как автора, в данном случае уместна?
— Мне все равно, уместна или нет. Она у меня есть, и я ее не скрываю.
— А насколько для вас важна документальность в художественных произведениях?
— Она не важна. Художественное произведение строится по другим законам. Оно должно, конечно, соответствовать действительности. Текст должен получиться, и он должен максимально воздействовать на читателей. Должны создаваться те или иные типажи. Поэтому зачастую берутся три персонажа, и из них делают одного героя. Берется пять разных событий и соединяется в одну точку. Там все работает по другим законам. Документальность в прозе ни к чему, никто так никогда не писал.
— Но тем не менее, работая над вашим последним романом "Обитель", вы тщательно изучали архивы.
— Да, я прорабатывал, и очень серьезно, прочитал тонны книг на эту тему. Но то, о чем я сейчас говорил, касается и "Обители". У большинства персонажей этого романа есть и конкретные прототипы героев. А события, происходившие в течение десятилетия, в этом романе я свел в один месяц.
— "Обитель", как мне кажется, появилась очень вовремя, если так можно сказать, – именно в тот момент, когда для молодого поколения сталинские репрессии стали событиями весьма отдаленными и, может быть, даже абстрактными. А почему вы обратились к теме лагерей?
— Меня совершенно не волнует, что происходит у читателя в голове. Да это и неважно. Действие может происходить в 20-е годы ХХ века, а может — в Х веке, а может — на Луне среди зеленых человечков… Люди просто угадывают свои эмоции, свои страсти, и это самое главное. А все остальное они могут даже не воспринимать. Одни читают как любовный роман, другие — как плутовской роман, третьи – как трагедию. Люди ищут и находят там что-то свое. И выясняют, что ничего не изменилось. Это же просто про людей.
— А почему для вас был важен этот исторический период?
— Это случайно получилось. Мне мой товарищ режиссер Саша Велединский предложил поехать. У меня тогда вышел очередной роман, делать было нечего, я поехал на Соловки. И это место настолько потрясло, закрутилась история – и получился роман.
— А у вас есть вообще какой-то период, когда вы "отходите" от написанного? Нужен ли какой-то люфт между книгами?
— Как только точку ставлю – тут же отхожу. Могу одну книжку закончить и начать следующую в тот же день.
— И значит, сейчас вы уже начали новую?
— Сейчас я пишу книгу "Взвод: офицеры и ополченцы русской литературы". Это публицистическая книга с военными биографиями всех воевавших русских поэтов золотого века русской литературы. У нас превратные представления о русской литературе как о сборище гуманистов, которые всю жизнь тряслись над какими-то гуманистическими принципами. Это не так.
Они были гуманистами, но ничего не мешало русскому поэту, литератору сесть на лошадку, взять пику, саблю, пистоль и поехать воевать даже не на отечественную войну, а на любую другую, на Кавказ, в Финляндию, подавление польского восстания…
Этот флер с русской литературы нужно немного "подстереть". Она гуманистическая, но при этом глубоко жертвенная, глубоко суровая, глубоко мужская. К сожалению, мы не совсем верно это воспринимаем, поэтому я решил подправить некоторые детали.
— А как вы пришли к этой идее?
— Я пришел к этому, наблюдая за событиями в Донбассе. Русские классики в идентичных ситуациях вели себя именно так: они немедленно ехали и принимали сторону своего народа, причем зачастую с оружием в руках.
— Но это все же был XIX век – сейчас такая позиция возможна?
— Нет никаких других времен, это все выдумка людей. В данной конкретной исторической точке люди говорят: "Ну, теперь уже другие времена". Так говорили в XIX веке: "Мы живем в век Просвещения", так говорили в начале ХХ века: "Теперь все иначе"; когда были князья, они говорили: "Мы не то, что эти язычники…" На самом деле ничего не меняется.
Остается Родина, мать, отец, язык, место обитания. А все остальное придумали люди, которые хотят что-то "отжать". Они всем навязывают эти свои квазигуманистические принципы, а сами при этом закупают оружие, бомбы во все стороны бросают, "пилят" границы, отнимают нефть. И при этом всему миру навязывают квазигуманистические принципы. Но сами они этими принципами не пользуются.
— Но все же в какие времена мы сейчас живем?
— Изменяются какие-то второстепенные вещи, как женские наряды. А суть остается прежней. Я одно время занимался древнерусской литературой – она абсолютна идентичная нынешней во всех чаяниях, муках, страстях, боли, патриотизме. Там все в той же самой мере присутствует, как у нас сегодня.
На этой территории жили люди с ощущением того, что они должны прошлому и должны будущему. И явление сейчас нового поколения, которое никому ничего не должно – это аномалия.
Для меня важна общность русского мира, русского народа. Я считаю себя современником Серебряного века, Золотого века, древнерусских князей. Я считаю, что время не течет. Мы находимся в одной исторической точке. И весь конгломерат разнообразных вещей, связанных с нашими представлениями о себе, связанных с нашей соборной душой – это для меня важнее всего.
— Понятие русского мира – оно для вас культурное или этническое?
— Оно для меня моноэтническое как для представителя русского народа и многоэтническое как для представителя Российской империи. Оно и культурное, и историческое, и музыкальное, и театральное, и кинематографическое…
— Для вас как для писателя насколько необходимы какие-то экстремальные ощущения?
— Я их не ищу, но если ситуация так складывается, то приходится в чем-то участвовать. А так, я предпочел бы сидеть на берегу и смотреть на воду, и я с удовольствием это делаю. Все мои "закидоны" – это всегда усилия над собой. Если я не встану и не пойду, возможно, этого не сделает никто.
