«Я положу предел этому разврату»: за что в России гнобили литераторов при Николае I

«В „Путешествии в Иерусалим”, не помню чьем, автор заметил, что смоковницы возле города тощи и имеют жалкий вид. Цензор зачеркнул эти слова и написал сбоку: „А может быть, под одним из этих деревьев отдыхал Спаситель”».

Справедливости ради стоит отметить, что редкие периоды отечественной истории предоставляли литераторам, журналистам и ученым свободу и спокойствие творчества.

Самым либеральным в истории цензурного законодательства в России был александровский устав 1804 года, за которым ненадолго последовало относительно спокойное время. Назначением цензуры было «доставить обществу книги и сочинения, способствующие истинному просвещению ума и образованию нравов, и удалить книги и сочинения, противные сему намерению». Однако уже после войн начала XIX столетия и Отечественной войны 1812 года, т.е. во второй период царствования Александра I, ужесточилась сначала военная цензура, а потом и цензурный режим вообще.

Красноречивой иллюстрацией цензуры этого периода может служить запрет книги «Право естественное» Александра Куницына, известного преподавателя Пушкина из Царскосельского лицея. Один из рецензентов — попечитель Петербургского учебного округа Дмитрий Рунич — описал ее в таких апокалиптических красках, что тираж книги не просто был изъят из продажи — «Право естественное» изымали даже у частных лиц, успевших его купить.

«Злой дух тьмы носится над вселенною, силясь мрачными крылами своими заградить от смертных свет истинный, просвещающий и освежающий всякого человека в мире. Счастливым почту себя, если по слову одного почтенного соотечественника, вырву хотя бы одно перо из черного крыла противника Христова», — писал в своем отзыве на книгу Рунич, и, судя по дальнейшим событиям, он вполне имел право «почитать» себя счастливым.

С 1818 года сотрудникам периодических изданий было запрещено писать о любых предметах, касающихся правительства, без его специальных санкций: ведь правительству «лучше известно, что и когда сообщить публике»; «частным же лицам не следует писать о политических предметах ни за, ни против: и то, и другое нередко бывает одинаково вредно, давая повод к различным толкам и злоключениям».

Дальше было только хуже: правление Николая I началось яростной борьбой с оппозицией и инакомыслием, и цензура стала одним из самых эффективных инструментов. Уже 10 июня 1826 года был принят новый цензурный устав, прозванный «чугунным» за исключительную тяжеловесность (19 глав и 230 параграфов) и суровость. Среди прочего цензура запрещала места в оригинальных произведениях и переводах, «имеющие двоякий смысл, ежели один из них противен цензурным правилам», что, как можно понять, давало функционерам почти неограниченные возможности к запрету. Запрет действовал и на тексты по медицине, ведущие «к ослаблению в умах людей неопытных достоверности священнейших для человека истин, таковых, как духовность души, внутреннюю его свободу и высшее определение в будущей жизни».

Уже в 1828 году этот устав был заменен другим, менее подробным и запутанным и не столь строгим, однако удивительным образом цензоры («избранные, возмужалые, добронравные люди») успели проникнуться духом чугунного устава и во многом практиковали именно его, а не новые правила. Впрочем, новый устав довольно быстро оброс множеством уточнений, поправок и дополнений и де-факто не так уж сильно отличался от «чугунного».

Главным цензором всего периода царствования Николая I был, как известно, сам Николай I, что, в частности, печально отразилось на судьбе произведений Пушкина и самого поэта. Многим повезло и того меньше: так, поэта и студента Московского университета Александра Полежаева и его рукописную сатирическую и обличительную поэму «Сашка» самодержец осудил сам: «Я положу предел этому разврату. Это все еще следы, последние остатки: я их искореню», — заявил он, имея в виду восстание декабристов. И искоренил: в итоге Полежаев был сослан на Кавказ солдатом и в 32 года умер.

Николаю не нравилось, что «в столичных ведомостях придворные известия появляются без всякого на то разрешения правительства», не нравились ему и вообще любые упоминания в литературе о членах августейшей фамилии — живых и почивших. Цензура чутко прислушивалась к воле императора, и в 1831 году запретила публикацию трагедии Михаила Погодина «Петр I», так как там среди действующих лиц были (ожидаемо) Петр I, Екатерина I и Меншиков. «Лицо императора Петра Великого должно быть для каждого русского предметом благоговения и любви, выводить оное на сцену было бы почти нарушением святыни и по сему совершенно неприлично. Не дозволять печатать», — утвердил запрет Николай.

Печальная участь постигла статью Ивана Киреевского «Девятнадцатый век», вышедшую в 1832 году в первом номере основанного им журнала «Европеец». Министр народного просвещения князь Ливен выслал попечителю Московского округа князю Голицыну бумагу, в которой утверждалось (со слов невероятно проницательного «господина генерал-адъютанта Бенкендорфа»), что статья эта «есть не что иное, как рассуждение о высшей политике, хотя в начале оной сочинитель и утверждает, что он говорит не о политике, а о литературе. Но стоит обратить только некоторое внимание, чтобы видеть, что сочинитель… под словом «просвещение» понимает «свободу»; что «деятельность разума» означает у него «революцию», а «искусно отысканная середина» — «конституция» … Издатель Иван Киреевский обнаружил себя человеком неблагомыслящим и неблагонадежным». Чуть позже «Европеец» запретили издавать, но одного журнала Николаю I показалось недостаточно, и он повелел, «дабы на будущее время не были дозволяемы никакие новые журналы без особого Высочайшего разрешения».

В это время не повезло даже известному собирателю фольклора Владимиру Далю: в том же 1832 году он выпустил свои «Русские сказки, пяток первый», две из которых («О Иване молодом сержанте, удалой голове» и «О похождениях черта-послушника Сидора Поликарповича»), а также «неблагонадежные» пословицы и поговорки показались Третьему Отделению такими подозрительными, что Даль был арестован. Спасло его ходатайство Жуковского.

Ярчайшим типажом цензора николаевского времени (хотя он работал и при Александре I) стал Александр Красовский — притча во языцех всех литераторов того времени и частая мишень их ядовитейшей (и вполне понятной) иронии. Красовский искреннее ненавидел иностранную литературу, считая ее «смердящим гноищем, распространяющим душегубительное зловоние», отечественную литературу он любил не намного больше, работа была для него тяжела, но он мужественно превозмогал себя, искоренял крамолу нещадно и даже ночью видел сны о цензорах-коллегах и начальниках. Иностранной периодики он принципиально не читал, и новости узнавал только из официозно-патриотической «Северной пчелы».

Служебное рвение его было исключительным, что вполне ценилось начальством, исправно продвигавшим его по службе. С 1821 года он цензор Петербургского, с 1826 по 1828 год — Главного цензурного комитетов, а в 1832 году стал председателем Комитета иностранной цензуры. Министр народного просвещения Сергей Уваров говорил: «Красовский у меня как цепная собака, за которою я сплю спокойно». Красовский мог запретить статью «О вредности грибов», решив, что она порочит православие, так как «грибы — постная пища православных, и писать о вредности их — значит подрывать веру и распространять неверие».

Примеры творчества «цепной собаки» приводила даже Авдотья Панаева в своих воспоминаниях (ее муж выписал примечания Красовского к стихотворению «Стансы к Элизе» поэта Валериана Олина и веселил приятелей, зачитывая их вслух):

Что в мненьи мне людей?
Один твой нежный взгляд
Дороже для меня вниманья всей вселенной.

Примечание: «Сильно сказано; к тому ж во вселенной есть и цари, и законные власти, вниманием которых дорожить должно».

О! как бы я желал пустынных стран в тиши,
Безвестный, близ тебя к блаженству приучаться,
И кроткою твоей мелодией души
Во взоре дышащей, безмолвствуя, пленяться.

Примечание: «Таких мыслей никогда рассевать не должно; это значит, что автор не хочет продолжать своей службы государю, для того только, чтоб быть всегда с своею любовницей. Сверх сего, к блаженству можно приучаться только близ Евангелия, а не близ женщины».

О! как бы я желал всю жизнь тебе отдать!

Примечание: «Что ж останется Богу?»

У ног твоих порой для песней лиру строить.

Примечание: «Слишком грешно и унизительно для христианина сидеть у ног женщины».

Тебе лишь посвящать, разлуки не страшась,
Дыханье каждое и каждое мгновенье,
И сердцем близ тебя, друг милый, обновясь,
В улыбке уст твоих печалей пить забвенье.

Примечание: «Все эти мысли противны духу христианина, ибо в Евангелии сказано: „Кто любит отца своего или мать паче меня — несть меня достоин”».

Пик цензурных злоключений как отечественной, так и иностранной литературы на просторах отечественной периодики приходился на время после французской революции 1848 года. Николай I, испугавшись распространения европейской «заразы» среди своих подданных, принимал против нее энергичные меры, и ужесточение цензуры (и без того вездесущей) было одной из них.

Так, уже 2 апреля 1848 года был создан печально известный «Бутурлинский» комитет (официальное название — «Комитет для высшего надзора за духом и направлением печатаемых в России произведений»), запретивший обсуждать в прессе многие (едва ли не все) актуальные современные проблемы, печатать «всякие, хотя бы и косвенные, порицания действий или распоряжений правительства и установлений властей, к какой бы степени сии последние ни принадлежали», «разбор и порицание существующего законодательства», «критики, как бы благонамерены оне ни были, на иностранные книги и сочинения, запрещенные, и потому не должные быть известными», «рассуждения, могущие поколебать верования читателей в непреложность церковных преданий» и многое другое. Стараниями комитета, среди прочего, были отправлены в ссылку Михаил Салтыков-Щедрин (в Вятку), Иван Тургенев (в собственное имение).

Деятельность комитета не знала границ: так, Дмитрий Бутурлин сообщал, что в одном магазине детских игрушек в коробки, помимо самих игрушек, вложены небольшие брошюры, которые не были проверены и допущены цензурным ведомством,

а ведь брошюры (например, «Царскосельская железная дорога» — пять страниц) и две иллюстрации — это те же книги, и потому могут быть опасны. Вспоминается эпизод из «Пошехонских рассказов» опального М.Е. Салтыкова. Удивляясь, отчего у одной мастерицы печатные пряники сладкие, «распорядилось начальство, чтобы впредь на каждом прянике (на той стороне, где картина) было оттиснуто: «Печатать дозволяется. Цензор Бируков» (А.С. Бируков был вторым по печальной известности цензором, чье имя стало нарицательным).

Предельную бдительность цензоры проявляли к возможным (и невозможным) политическим намекам и иносказаниям, мерещившимся им в любом литературном произведении. Тот же редактор «Библиотеки для чтения» Осип Сенковский для пополнения собственного журнала «перевел из одного английского журнала небольшой рассказ какого-то путешественника, который, спасаясь от медведя в американском лесу, влез на дерево и вдруг очутился лицом к лицу с большою обезьяною с палкой. Статью эту цензор не пропустил… Оказалось, что статья эта была принята за сочинение Осипа Ивановича; дерево, путешественник и медведь, по мнению цензора, изображали Австрию, Венгрию и Россию, а большая обезьяна с палкой — такое лицо, которое цензор даже и назвать не смел (видимо, самого Николая I — С.В.). Осип Иванович должен был представить в цензурный комитет оригинал переведенной статьи, и тогда она была дозволена».

Беспокоился Комитет и о научных статьях: так, в июне 1850 года министру народного просвещения князю П.А. Ширинскому-Шихматову сообщили, что в №16 и 17 «Курских ведомостей» находится статья «Об ископаемых Курской губернии». Научная ценность статьи цензоров не интересовала — их насторожило то, что напечатана она в газете для широкой аудитории, в то время как

«в ней миросоздание и образование нашей планеты и самое появление на свет человека изображаются и объясняются по понятиям геологов, вовсе несогласным с космогониею Моисея в его книге Бытия».

Иногда цензура становилась настолько чувствительна, что видела крамолу даже в не совсем удачных каламбурах. Все тот же Сенковский, описывая исследования натуралистов о светлячках, решил в конце своей статьи шутливо обыграть странную фразу из печатной программы Петербургского дворянского собрания. «Один монпельский натуралист взял ночью самку Lampyridis noctilucae и через окно выставил ее на ладони в сад: спустя несколько минут, прилетел к ней самец, как кажется с той же целью, для какой, по словам печатной программы, учреждено и С-ое дворянское собрание, т.е. для соединения лиц обоих полов. Лишь только эти насекомые исполнили программу почтенного собрания, свет самки тотчас же погас».

Бенкендорф пришел в ярость: «Нельзя видеть без негодования, — писал он, — какой оборот дает господин сочинитель этой статьи выражению… и до какой степени он презирает приличием и нравственною стороною дворянства… Выходка эта не должна и не может быть скрыта от государя императора, и не постигая, как может быть допущена у нас к напечатанию подобная статья, я полагаю, что сочинитель оной должен быть подвергнуть строжайшему наказанию, кроме воспрещения печатать статьи свои, а цензор — выговору, ежели еще не большему взысканию». (Этот эпизод, правда, относится к более раннему времени — к 1841 году, однако дух времени вполне в нем отразился).

Параллельно Комитет обсуждал вопросы о цензуре нотных изданий: в них могут быть сокрыты «злонамеренные сочинения, написанные по известному ключу», или еще хуже — в музыкальном произведении могут быть «к церковным мотивам приспособлены слова простонародной песни и наоборот»; обсуждали и проблему кличек лошадей. Попечитель Московского учебного округа Владимир Назимов заметил, что многих лошадей, участвующих на скачках, зовут именами святых — Магдалина, Маргарита, Самсон — и обеспокоился о чести и достоинстве упомянутых святых. К сожалению, с этими породистыми лошадьми ничего поделать было нельзя, так как невозможно было переписать их родословные.

Список курьезных цензурных «кейсов» времени Николая I можно продолжать почти бесконечно. «Ручное» управление всевозможными областями жизни подданных, которое практиковал самодержец, а также попытки распространить бюрократические стратегии на все сферы, включая творческую, приводили именно к таким результатам. «Невозможно себе представить всех придирок и притеснений, которые выносила тогдашняя журналистика», — сетовали мемуаристы. Конечно, по сравнению со следующим веком, когда цензурные запреты и репрессии достигли немыслимых для XIX века масштабов и людоедства, кары николаевской цензуры и Третьего отделения кажутся иной раз не более чем собранием исторических анекдотов, однако и они были причиной многих людских драм и трагедий.

Светлана Волошина, "Горький".