Видео
В мире
Я выбрала в качестве темы своего выступления и публикуемой статьи следующую: «Использование международного права для внедрения идеологических постулатов в конституционные системы государств».
Организаторы конференции отказались публиковать мою статью, поскольку два из трех анонимных рецензентов сочли ее «научно необоснованной» и «несоответствующей современному пониманию прав человека».
Для меня лично это было просто курьезом, хотя и неприятным, который никак не повлиял на мою судьбу – но давайте подумаем о тех юристах, которые живут в Латвии, зарабатывают там свой хлеб насущный и, волей-неволей, вынуждены молчать, чтобы «неразрешенными» мнениями не наступить кому-то на ноги...
Сейчас, когда в Сейме, прессе и социальных сетях вновь разгорелся ажиотаж вокруг Стамбульской конвенции – на этот раз еще громче и агрессивнее, я вспомнила об этой статье и решила опубликовать, внеся некоторые улучшения.
В самом начале «идеология» понималась как область науки, подобно другим похожим терминам, оканчивающимся на «-логия».
Однако вскоре это слово утратило свое первоначальное значение и стало обозначать не науку, а один из ее объектов исследования, т. е. объективный социальный феномен.
Но что такое «наука»? Я бы предложила следующее определение «науки»: это любая систематическая деятельность, в ходе которой с помощью соответствующих эпистемологических средств изучается существующее (т. е. все реально существующие вещи и их порядок, состоящий из причинно-следственных связей и законов). Эта чрезвычайно широкая характеристика включает в себя в том числе и правовую науку.
Идея против реальности
Как мы видим, наука любого вида и области характеризуется изучением реальности, то есть принятием реальности такой, какая она есть объективно. Другими словами, ученый стремится выяснить объективную истину, независимо от того, выгодно ли это ему и его единомышленникам и нравится ли им это или нет.
То же самое относится и к праву и правовой науке, если понимать понятие «право» в его классическом значении, то есть как средство достижения справедливости. В классическом аристотелевском понимании роль юриста состоит в том, чтобы выяснить, что в конкретной ситуации является объективно справедливым (поскольку справедливость является объективной величиной, присущей существующему порядку вещей).
Таким образом, в науке реальность преобладает над идеей или концепцией. Сразу скажу, что это относится ко всем наукам, в том числе и гуманитарным. Первая иллюстрация, которая приходит мне в голову, такова: многим латышам нравятся романы английского писателя Ивлина Во, но часть из них шокирована открытием, что Во был верующим католиком и его вера явно повлияла на его произведения. Я встречала людей, которые пытались гневно отрицать этот факт, потому что их антикатолические и антихристианские предрассудки, сформированные в постсоветских условиях, противоречили реальности и не позволяли им принять этот факт.
Таким образом, в случае идеологии все наоборот: там идея господствует и преобладает над реальностью. На мой взгляд, это существенная (а не просто случайная) черта любой идеологии.
Поскольку преобладание идеи над объективной реальностью является одной из существенных черт тоталитаризма, стоит прислушаться к анализу Ханны Арендт (Hannah Arendt). Она выделяет три основных признака идеологии, которые взаимосвязаны.[10]
Во-первых, резкое противопоставление идеологии науке проявляется в том, что идеология претендует на абсолютное, окончательное и безошибочное объяснение любого факта или явления. Научная теория должна быть фальсифицируемой, т. е. должна быть возможность опровергнуть ее, доказав обратное. Идеологический постулат, напротив, нефальсифицируем: невозможно опровергнуть тезис, который объясняет абсолютно все, независимо от того, какие факты анализируются. Например, если абсолютно все социальные явления, даже диаметрально противоположные (война и мир, экономический подъем и экономический кризис, изменение климата в сторону потепления и похолодания и т. д.), объясняются одной и той же причиной – «расизмом», «изменением климата», «структурным неравенством мужчин и женщин», «гегемонией белых мужчин» и т. п., – тогда исчезает любая возможность опровергнуть такое объяснение. Следует сделать вывод, что понятие идеологии в значительной степени совпадает с понятием псевдонауки или шарлатанства.
Во-вторых, идеология образует внутренне логически непротиворечивую систему. Лежащие в ее основе предпосылки могут быть совершенно ложными и оторванными от реальности (например, тезис о «системном насилии белых гетеросексуальных мужчин по отношению к женщинам»), но дальнейшие выводы из этих предпосылок выводятся с помощью уже нормальных логических методов рассуждения. Таким образом, в этом смысле «идеология» — это именно то, что буквально означает это слово, а именно логика идей.
В-третьих, понятие идеологии всегда связано с властью. Как пишет Х. Арент, «любая полноценная идеология была создана, продолжена и усовершенствована как политическое оружие, а не как политическая доктрина». Идеологические постулаты всегда используются как средство осуществления власти и так или иначе навязываются обществу со стороны носителей власти: либо с помощью совершенно брутальной пропаганды и «промывания мозгов», либо с помощью гораздо более мягкого, но всеобъемлющего интеллектуального давления. Как это происходит на практике, мы можем лучше всего увидеть и услышать прямо сейчас, в связи с рассматриваемым в Сейме законопроектом о денонсации Стамбульской конвенции.
Почему международное право в наши дни так «дружелюбно» относится к идеологии
В 1945 году закончилась Вторая мировая война – самый ужасный и смертоносный конфликт в истории человечества; никогда еще человеческое достоинство и ценность не были так грубо попраны и игнорированы, как в ходе этой войны. Когда в рамках вновь созданной Организации Объединенных Наций (ООН) начались переговоры о том, что нужно сделать, чтобы подобные ужасы никогда не повторились, на передний план вышли несколько выдающихся мыслителей во главе с французским католическим философом Жаком Маритеном (1882–1973). Они видели корень проблемы в деморализации общественной и политической жизни.
Здесь следует пояснить, что общий порядок, который царил в мире в начале Второй мировой войны (в 1939 году) и который постепенно формировался с XVI века, характеризовался двумя основными элементами. Первым был так называемый Вестфальский порядок (названный в честь Вестфальского мира 1648 года, который положил конец Тридцатилетней войне). Краеугольным камнем этой системы было понятие суверенитета государств: все независимые государства как субъекты международного права формально равны между собой, независимо от их размера и силы (внешний суверенитет), и, кроме того, обладают полной властью над своими подданными и правом последнего слова во всех внутренних конфликтах (внутренняя суверенитет).
Вторым основным элементом был правовой позитивизм. Если в классическом понимании право всегда определялось как инструмент достижения и восстановления справедливости, то позитивизм рассматривает право как простой набор технических норм, который организован в иерархическую систему и в котором действие каждой нормы определяется ее соответствием норме более высокого ранга. Другими словами, моральные соображения полностью отделены от сферы права и «вынесены за скобки». Сложив эти два элемента вместе, мы получаем довольно ужасающую комбинацию: если один сумасшедший и кровожадный диктатор угнетает подчиненных ему людей, то мы можем тысячу раз осудить аморальный характер его действий, но формально с юридической точки зрения он ничего не нарушил: он действовал в рамках своей суверенной юрисдикции, и принятые им законы, хотя и очень плохие, формально остаются в силе.
Уже в 1945 году было ясно, что такой порядок в прежнем виде больше не сможет существовать. Первым шагом в отходе от нее стали приговоры Нюрнбергского международного военного трибунала: должностные лица национал-социалистической Германии были признаны виновными и подвергнуты уголовному наказанию за действия, которые, возможно, не нарушали никаких внутренних правовых норм Германии, но были преступными в соответствии с принципами, признанными всеми цивилизованными нациями.
Однако этого было недостаточно. Маритен и его единомышленники считали, что единственным реальным решением проблемы было бы заново «морализировать» право (и государственную политику), преодолев оба вышеупомянутых элемента существующего международного порядка. Таким образом, в 1945 году речь шла ни больше ни меньше о введении нового мирового морального порядка, и международное право совершенно естественно должно было стать основным инструментом для достижения этой цели.
10 декабря 1948 года Генеральная Ассамблея ООН приняла Всеобщую декларацию прав человека, тем самым создав международные права человека как отдельный подраздел международного права. Позже были разработаны более точные и конкретные документы по правам человека, например, принятая в рамках Совета Европы Европейская конвенция о защите прав человека и основных свобод (открыта для подписания 4 сентября 1950 года).
Однако, к сожалению, во всем этом процессе оказалась скрытая серьезная ловушка. Всеобщая декларация прав человека и Европейская конвенция о защите прав человека были разработаны еще людьми «старой закалки» с классическим пониманием человеческой природы, которое было прочно укоренилось в западной христианской традиции мысли. Однако в последующие десятилетия в Европе и во всем мире произошли серьезные изменения, старые христианские и классические традиции были сметены в мусорную корзину, а доминирующей идеологией государств и обществ стал марксизм в его различных проявлениях. Попав в руки политиков, чиновников и судей такого рода, многие международные документы по правам человека из благородных инструментов защиты человека превратились в опасные орудия идеологической борьбы.
Основной причиной является антропологическая революция, которая привела к радикальному изменению понимания понятия «человек». В начале современной международной системы защиты прав человека под «человеком» понималась личность (с конкретными естественными человеческими качествами, проявляющимися в обществе), но теперь «человек» — это индивид, который рассматривается как изолированная единица и определяется только самим собой.
Во-вторых, если первоначальной целью прав человека была защита человека от произвола и угнетения со стороны государства, то сегодня они воспринимаются как позитивное средство улучшения условий жизни индивидуума и освобождения его от всех социальных ограничений, – и государство становится освободителем и опекуном индивидуума. Таким образом, из благородного защитника против угнетателей права человека превратились, среди прочего, в оружие политической и идеологической борьбы.
Цель идеологии – внедрение иллюзии международного консенсуса в правовые системы национальных государств
Сторонники идеологических постулатов чаще всего действуют по одной схеме. Идеологический постулат сначала обсуждается и защищается на международных конференциях, где его продвигают эксперты международных организаций или отдельные делегаты конференции. Если остальные делегаты конференции не достаточно бдительны и не замечают таких попыток, то в дальнейшем это может быть включено в различные необязательные декларации и рекомендации, чтобы создать иллюзию консенсуса или единодушия между странами. Затем идеологический постулат может быть включен в уже обязательные международные договоры. В качестве одного из конкретных примеров этого явления я кратко рассмотрю попытки внедрения понятия «социальный пол»; «социальный гендер» или «gender» (в английском языке) в нормы международного права.
В 1998 году в Статуте Международного уголовного суда в Риме (обычно называемом просто «Римский статут») впервые было включено определение понятия «гендер». В соответствии с третьей частью статьи 7 Римского статута, «Для целей настоящего Статута термин «гендер» («gender» – англ.) относится к двум полам, мужского и женского, встречающиеся в обществе. Термин «гендер» («gender» – англ.) не имеет никакого другого значения, кроме вышеуказанного».
Однако в правовой науке и практике в последние годы предпринимаются попытки заменить в этом определении биологическую теорию «гендера» социальной теорией «гендера»: на что якобы указывают слова «встречающиеся в обществе», используемые в определении, и, таким образом, определение можно понимать в свете социально сконструированной роли «гендера». Более того, в настоящее время в правовой науке ведутся дискуссии о том, что термин «женщина». в международных договорах также необходимо пересмотреть и, таким образом, интерпретировать «в соответствии с современным развитием науки», то есть под «женщиной» понимать также «транс-женщину» (англ. – «trans-women»).
Например, Верховный комиссар ООН по делам беженцев в своих Руководящих принципах 2002 года по применению Конвенции ООН о статусе беженцев поясняет, что «гендер» следует отделять от биологического пола, кроме того, понимание «гендера» не является статичным и постоянно меняется.
Другими словами, официальные лица некоторых международных организаций произвольно (без консенсуса государств) вкладывают в понятие «гендер» гораздо более широкое содержание, чем то, о котором договорились государства в международных договорах.
Тем не менее, определение понятия «гендер» в социальной теории[38] удалось юридически закрепить в Конвенции Совета Европы о предотвращении и борьбе с насилием в отношении женщин и насилием в семье (Стамбульская конвенция), принятой 11 мая 2011 года. В соответствии с пунктом c) статьи 3 «под термином «социальный пол (гендер)» или «gender» понимаются «социально конструированные роли, поведение, занятия и характеристики, которые конкретное общество считает соответствующими для женщин и мужчин».
Таким образом, в настоящее время в различных международных документах (и проектах конвенций) термин «гендер» может иметь по крайней мере пять значений:
1) как синоним слов «женщина» и/или «пол»;
2) как женщина и мужчина в контексте общества;
3) как культурный аспект, основанный на биологическом половом различии между женщинами и мужчинами;
4) как социально сконструированные роли; и
5) как неопределенное понятие, оставляющее его полностью открытым для любой будущей интерпретации.
Из этого можно сделать вывод, что идеологизированные правовые нормы содержат в себе размытые и неясные понятия, внутренние границы которых постепенно расширяются или даже существенно меняются.
Поскольку нормы международного права не могут быть «навязаны» странам в прямом и формальном смысле (поскольку каждый международный договор должен быть подписан и ратифицирован, то есть государство должно четко выразить свое согласие), теоретики феминистского права далее сосредотачиваются на конституционных правах, чтобы включить в них то, что они называют «международными стандартами прав человека».
Но тот факт, что государство связано каким-либо международным договором в области прав человека, не означает, что это государство дало свое согласие на толкование норм и понятий, содержащихся в таком договоре, и на их плавное расширение со стороны экспертов международных организаций, чиновников и комиссаров международных организаций, а также теоретиков-юристов.
В заключение я особо подчеркну: наделение идеологических постулатов международной нормативной силой грозит противоречием с классическими основными правами и конституционными ценностями суверенных государств. Однако у государств есть возможность противостоять этому «идеологическому подчинению» несколькими способами, первый из которых – выражение четких возражений в процессе разработки международных договоров, чтобы не допустить возникновения ложного представления о консенсусе государств. Если же это все же произошло, государство имеет право не подписывать и/или не ратифицировать такой договор, а если он был ратифицирован в результате политической ошибки, незнания или политического давления, то денонсировать его или выйти из него».
