Видео
В мире
И взрослые, и дети, задрав головы, смотрели в небо. Там высоко, поблескивая на солнце, висел то ли дирижабль, то ли еще какая авиационная техника. Люди не знали, что это, и оттого было еще страшнее.
«Это разведка, — предположил кто-то. - Немцы изучают, куда бомбы бросать».
Люди решили, что к вечеру начнется бомбежка. Надо прятаться в бомбоубежище.
Было 22 июня 1941 года. Бомбоубежище было в 47-й школе, где учились я, мой брат Женя и сестра Валя. Вроде бы совсем недавно, накануне летних каникул, мы бегали по этим коридорам, разминаясь на переменке. Напомаженная старушка наигрывает на пианино, и мы, второклашки, первоклашки, взявшись за руки, прыгаем в хороводе по натертому до солнечных зайчиков паркетному полу:
- Баба сеяла горох, прыг-скок, прыг-скок! Обвалился потолок, прыг-скок, прыг-скок!
А теперь это и не школа вовсе, а бомбоубежище. Людей — битком. И народ все прибывает. Сесть негде. Усаживаемся на цементный пол. Не до комфорта. Главное — выжить, уберечься от бомбы. Всю ночь не спали. Бухало совсем рядом. Бомбили Советскую улицу. Мы слышали, как в школе обвалился потолок. Прыг-скок.
Мы - беженцы
Солнце зашло, и там, откуда мы пришли, небо окрасилось в зловещий багровый цвет. Было тихо.
— Что это? — спросила я у мамы.
— Это горит Минск, — сказала она.
Мы остановились на окраине города. Я, мама и сестренка Валя. С котомками на плечах. Мы — беженцы. Жени с нами нет. Он в пионерском лагере. Что с ним? Жив ли?
Нашли пустую хату. Хозяева успели эвакуироваться. Дом, как водится в случаях, когда жилье покидают в спешке, разграблен. Мебели нет — всю вынесли. Только детское платьице да резиновый мячик в углу. Достали из котомок одеяла, постелили прямо на пол. Мама думала, что нам делать: остаться в брошенной хате, дождаться конца бомбежек или идти с потоком беженцев дальше, через лес, на восток.
— Куда ж вам идти! — причитала сердобольная соседка. — У вашей же девочки ножка больная, а над лесом самолеты кружат. Люди кажут — все лесные дороги в крови!
Лес был рядом, и мы видели, как минчане с велосипедами, детскими колясками, спотыкаясь и падая, согнувшись под тяжестью узлов, спешат поскорее выбраться из леса. Одни — в лес, другие — из леса. Разве угадаешь, где спасенье? Совсем рядом бухнуло, да так, что земля ходуном заходила, стекла в окнах вышибло.
С шоссе доносился гул моторов. Это отступали войска. Красная армия покидала город.
Я вышла на порог и увидела маму - она о чем-то говорила с мотоциклистами в военной форме, которые остановились попросить воды. А потом предложили маме уехать на восток вместе с ними. Коляска мотоцикла была пуста. Маме предлагали сесть в нее не раздумывая, бросив детей. Какая мать пойдет на такое предательство! Мотоциклисты уехали — с пустой коляской.
Мама попыталась пристроить меня с сестрой на какой-то грузовик, чтобы хоть мы спаслись, а она останется искать Женю. Но с нее потребовали плату золотом. Откуда у мамы золото? Грузовик уехал без нас.
Все спешили покинуть город, пока не пришли немцы.
Они появились ночью. Выстрелов мы не слышали, значит, Минск был сдан без боя. Только монотонно рокотали въезжающие немецкие танки и грузовики. Рокотанье было страшным, зловещим...
Брошенные на произвол судьбы люди решили позаботиться о себе сами. Уцелевшие магазины закрыты, ничего не купишь. А есть хочется. Самые отчаянные стали взламывать магазины, склады с харчами. Никто из нас троих не способен был на такой промысел, и парень из соседней хаты сжалился над нами — притащил половину ящика рыбных консервов «Сайра». Боже, какая это была вкуснятина! Мы ели консервы без хлеба: его не было. Ели несколько дней, до тошноты. И настолько нам опротивела эта сайра, что мы предпочли голодать дальше. Голодные, мы побрели обратно в Минск.
Женя нашелся
Пока нас не было, вернулся домой брат Женя. Из пионерского лагеря. Грязный, оборванный, зареванный, отощавший. Дверь квартиры была замкнута. Кто-то из соседей взял его к себе. Вымыли, накормили, спать уложили. Успокоили, сказав:
— Твоя мама и сестренки ушли в беженцы, чтобы спастись от бомбежек. И ключ от квартиры взяли с собой. Значит, скоро вернутся.
Женя успокоился. И вот что он рассказал добрым людям.
На другой день после бомбежки Минска пионервожатые собрали детей и сказали:
— Дети! Началась война. Идите домой!
Сами сели в машины и укатили на восток, в сторону Москвы. И дети пошли домой.
Хулиганка
В моем классе учились одни девочки, и на переменках мы, бывало, на головах ходили.
Однажды я так увлеклась, что, забыв, где нахожусь, стала подбрасывать вверх тряпку, которой стирают мел с доски. А над доской висел портрет Гитлера. Помню, как последний раз подбросила белую от мела тряпку и та вляпалась прямо в портрет. Теперь вместо фюрера в рамке висел некто безликий с белой блямбой вместо лица. Мало того, жонглируя тряпкой, я напевала с ходу придуманную непристойную песенку: «Немка — засранка, Гитлер – обезьянка».
В классе поднялся переполох. Прозвенел звонок на урок. Все быстренько сели на свои места и притихли. Что-то будет? В класс вошла учительница — она вела урок чтения. Удивленная необычной тишиной в классе, заметила странное поведение учениц, которые смотрели то на портрет Гитлера, то на меня. Учительница тоже посмотрела на портрет фюрера. После паузы тихо и спокойно спросила:
— Кто это сделал?
Класс молчит. Но я спиной чую, что все смотрят на меня. (Я сидела на первой парте.) Учительница перевела взгляд на меня. Молча смотрела, но ничего не сказала. Я от страха чуть не померла. Это была страшная минута. Что только не пронеслось в моей голове! Все кончено. Она донесет на меня в СД, и вся наша семья погибнет, как семья тети Гени, дяди Пети и их дочки Любы, которых СД арестовала за связь с партизанами. Арестуют и нас, хоть я это и сделала не нарочно. Мои щеки жгло огнем. До боли. Нет, не от стыда. От страха за семью. Учительница все поняла. И мое состояние тоже. Она назвала одну девочку по фамилии и тихо сказала:
— Сотри.
Девочка подставила стул, забралась на него и стерла белое пятно. Учительница начала урок, как будто ничего и не было. И девочки молчали. Мои славные девочки. Спасибо вам.
Танцы над миной
Война шла уже третий год. Лето в полном разгаре. Вовсю цвела сирень, а вишни на деревьях пока розовые, но скоро созреют, если их еще кислыми не съедят.
Я занималась в танцевальном кружке. И вот чудеса! Мне передали, чтобы сегодня обязательно пришла в танцевальный кружок на репетицию танца «Снежинки», с которым будем выступать в драмтеатре. Летом! В июне! В жару! «Снежинки»! Почему? Потому что некогда разучивать новый танец, а надо выступать срочно.
И мы танцевали. Взявшись за руки, в воздушных костюмчиках из марли, мы легко скользили в хороводе по сцене. Мы, как настоящие балерины, в пачках. Я была последней снежинкой в хороводе, именно я должна была замкнуть круг, взять за руку первую снежинку. Что я и сделала. Это был финал. Мы под аплодисменты скрылись за кулисами и разбежались кто куда. Я с подружкой решила остаться, чтобы посмотреть концерт до конца. Увы! Людей было столько, что мы могли только созерцать спины высоких дядек. Нам ничего не оставалось, как уйти из театра. Обиженные, мы ушли.
А вечером по городу разлетелась молва, что в театре взорвалась мина, что ее подложили партизаны, что погибло много людей. Должен был погибнуть и генеральный комиссар Белоруссии Вильгельм Кубе, на которого не в первый раз покушались партизаны. Но Кубе в театр не пришел. И никто из немцев не пришел. Похоже, они знали о заложенной мине...
Не ходите, детки, в школу
«Не ходите, детки, в школу. Не рвите напрасно одежду родителей», — сказал нам учитель арифметики, седой старичок. Но мы ходили в школу, чтобы получать хлебные карточки.
А потом стали бояться, потому что время от времени в школе устраивали «хапуны» — облавы. Молодежь отлавливали, больных отбраковывали, здоровых угоняли в Германию.
Я тоже боялась «хапунов», хоть и была еще пацанкой. Таких малявок в Германию не угоняли.
В тот памятный день после урока пения в школе поднялась тревога: хапун! Старшеклассники ринулись к входным дверям, чтобы убежать. Не тут-то было. Я тоже хотела убежать, но дверь была заперта. Я выглянула из окна класса во двор. У школьного крыльца стоял большой крытый брезентом грузовик. Мы, как мыши в мышеловке, суетились, бегали по этажам, надеясь где-нибудь спрятаться. Но тут прозвучала команда всем вернуться в свои классы и ждать, пока за нами не придут, чтобы сделать прививки от чего-то.
Из класса забирали по два человека и вели в маленькую комнату, где сидели люди в белых халатах. Никому не делали прививок. Старших раздевали и осматривали тело. Младших прогоняли домой. Моя мама не на шутку испугалась. Во всех документах она исправила год рождения всем троим детям — мне, Вале, Жене. Чтобы не угнали в Германию, когда подрастем. Так мы стали моложе.
Чистильщик сапог
Чтобы прокормить семью и больную Валю, мама ездила в Западную Белоруссию менять на продукты барахло, которое ей передавали из гетто. Продукты делили: что-то евреям, что-то нам, что-то полицаям, разрешающим тайно выносить одежду из гетто. Таких, как мама, называли менялами.
Последняя поездка в Столбцы чуть не стоила ей жизни. Это было зимой 1943 года. Вечерело. Когда она сошла с поезда на станции Столбцы, ее тут же арестовали. После допроса и обыска ее заперли в сарае на всю ночь как заложницу и сказали:
— Если будет взрыв, мы тебя расстреляем или повесим. Моли бога, чтобы не было диверсии партизан.
В заложниках оказалась не только она. Задержанных было много. Мама не спала всю ночь. Ждала взрыва. Но, слава богу, ночь прошла спокойно. Вот только мама поседела в ожидании смерти. Мы уже привыкли жить в страхе. Но как избавить маму от небезопасных поездок менялы?
И Женя придумал: он станет чистильщиком обуви. А для этого надо сколотить ящик сапожника. Фанеру он найдет. Нужны гвозди. Их можно собрать на пепелище.
Я, Женя и дворовые мальчишки взялись за работу. Гвозди нашли. Ящик сколочен. Осталось прибить к нему ремень, заполнить всем необходимым для чистки обуви, перекинуть через плечо ремень — и вперед, за хлебом! На самую многолюдную улицу.
Несколько раз Женя приносил пару немецких марок и небольшую буханку солдатского хлеба. Минчане называли его по-немецки — «брот». На этом заработки брата закончились.
Как-то летним днем он вернулся домой рано. Волосы всклокоченные, лицо красное, зареванное. В руках расплющенный сапожный ящик, вернее, то, что от него осталось. Одни щепки. Мой братик оказался невезучим чистильщиком. Клиенту не угодил...
«Дворник улицу метет...»
Весной 43-го умерла моя сестра Валентина. В апреле.
Ей было 16 лет. Она лежала в гробу, как сломанная весенняя веточка. Гроб с ее телом везли на подводе на немецкое кладбище (самое ближнее). Когда похоронная процессия проходила мимо гетто, там начался погром. Как только за колючей проволокой раздалась пулеметная очередь, перепуганная лошадь понесла и чуть не опрокинула гроб.
Сестренка умерла от скоротечной чахотки. Не было лекарств, не было врачей, не было нормального питания. Однажды утром я проснулась от плача. Тихого и жалобного. Будто скулил кто-то. Так плачут, когда очень больно или когда случилась непоправимая беда. Это плакала мама. Валечки не стало. Она умерла на рассвете на маминых руках. Тихо, не приходя в сознание. В бреду бедняжка повторяла:
— Дворник улицу метет... Дворник улицу метет...
Партизан
Буквально через день после похорон Вали поздно вечером в дом вломились немцы. А было так. Женя перед сном вышел на крыльцо по малой нужде. Вдруг во двор на большой скорости вкатили машины с прожекторами, шаря острыми лучами по всему двору, будто выискивая кого-то. Как потом выяснилось, искали сбежавшего партизана. Ведь наш дом стоял напротив Университетского городка, где находилась СД, откуда партизан и сбежал. Испуганный Женя шмыгнул в подъезд. Громко захлопнулась за ним пружинная дверь. Немцы выскочили из машины и подбежали к соседу, что жил напротив.
— Где партизан?!
Тот указал на дверь нашего дома. Он слышал, как она захлопнулась, но не видел, за кем. Немцы со страшным топотом вбежали в наш подъезд. Освещая карманным фонарем длинный темный коридор, немцы стреляли наугад, отчего ватник, висевший на стене, был весь изрешечен пулями. Когда забарабанили в дверь нашей квартиры, я, испугавшись выстрелов и криков, задула коптилку. И напрасно. Немцы вышибли дверь. Один, в штатском, бросился к маме. Приставив к ее голове пистолет, крикнул:
— Ты партизан!
Мама схватила его за руку, пытаясь отвести от себя пистолет. Тут подоспел переводчик, и моей бедной маме поверили — она не партизан, она лежит больная после похорон дочери.
Немец в штатском ринулся в другую комнату. И там было темно. Он посветил фонариком и увидел: из-под кровати торчит нога в большом валенке. Это была моя нога (в войну детской обуви не было). Я в страхе забилась под кровать. Выстрелить немцу не дал Женя. Повиснув на руке с пистолетом, плача, закричал:
— Майн швестер! Майн швестер!
Пуля попала в пол. Немец отшвырнул Женю, а меня вытащили из-под кровати. Я поднялась на ноги, ослепленная лучом фонаря, ничего не соображая, оцепеневшая. Увидя перед собой до смерти перепуганную девчонку, гестаповец в бешеной злобе ударил меня по лицу, сбив с ног.
Когда облава закончилась и немцы уехали, мы услышали грохот кровельного железа. Кто-то уходил крышами...
На ипподроме
На ипподроме когда-то скакали лошади. А потом чего только там не было! Толкучка тут была в годы войны. Чтобы там что-нибудь купить, надо было иметь немецкие марки. Марки были только у тех, кто работал на немцев. У нас не было марок. Продав какую-нибудь вещь и получив марки, мы тут же покупали сахарин. А сахар — дорогое удовольствие, на него денег не хватит.
Кипяток с сахарином — это уже чай. Это праздник. Вот только одно неудобство. После такого чая мы бегали писать. Сахарин — мочегонное. Это все знают. И все равно пили. Охота пуще неволи.
А 16 июля 1944 года, после освобождения Белоруссии, на ипподроме был парад партизан. Я помню партизанские колонны, которые все шли и шли к ипподрому, и не было им конца. Шли молча. Не в ногу. Усталые, потные, запыленные. Шли со всех концов Белоруссии. Несколько дней шли.
А после парада партизан, поздней осенью, на ипподроме появились виселицы с повешенными немцами. Виселицы стояли в ряд, скрипели под порывами ветра, качались на ветру замерзшие трупы в зеленых шинелях с ледяными сосульками под носами...
Елена КОБЕЦ-ФИЛИМОНОВА.
livejournal.com
