Видео
В мире
Сорок лет назад, осенью 1978 г. я поступил в Ленинградский университет. Попал на вечернее отделение экономического факультета, поскольку при попытке поступить на дневное меня завалили на сочинении. Не умел я, как выяснилось, сочинять.
Учеба на вечернем отделении предполагала обязательность работы в дневное время. Многие студенты-вечерники изыскивали тогда возможность устроиться на интеллигентную работу – библиотекаря или кафедрального лаборанта. Я же попал в слесари. На ТЭЦ №7 Василеостровского района. В цех контрольно-измерительных приборов и автоматики.
Утром я полчаса висел в переполненном автобусе, пока добирался от дома до работы. С восьми до четырех дня трудился. Затем ненадолго заскакивал домой, чтоб перекусить и переодеться. А затем отправлялся в центр Ленинграда (угол Чайковского и Потемкинской, где и по сей день экономический факультет СПбГУ) на занятия, длившиеся с семи до четверти одиннадцатого.
Мне нравился вечер и не нравилось утро. Я любил слушать лекции, но с тоской шел слесарить. Часы, проведенные на ТЭЦ, казались мне потерянным временем, тогда как часы, проведенные в университете, погружали в чарующий интеллектуальный мир, которого не сложилось, увы, в той школе, где мне довелось учиться.
Но, как сейчас я понимаю, на деле было все наоборот. По иронии судьбы, или, вернее сказать, по иронии советской образовательной системы часы, проведенные за бестолковым слесарничанием, кое-чему меня научили, тогда как часы, проведенные на лекциях по политэкономии, погружали в мир фантастический – почти не имевший связи с реальностью. Изучение «Капитала» Маркса еще можно было считать любопытным интеллектуальным упражнением (да и профессора наши оказались милыми, приятными людьми), но вот политэкономия социализма (до которой мы добрались ко второму курсу, когда я уже стал «дневником») являлась не более чем схоластическим нагромождением бессмысленных схем.
Сидя на лекции в университетской аудитории, студент не усваивал ничего из того, что потом могло пригодиться в научной работе. А вот сидя в цеху за верстаком, я на самом деле сталкивался с реальной советской экономикой и вполне мог усвоить несколько ее ключевых правил.
Правило первое. На самом деле я здесь никому не нужен, и меня взяли на работу лишь потому, что государство выделило предприятию оплачиваемую ставку электрослесаря первого разряда. Начальство с трудом находило, чем меня занять, а иногда даже вообще не находило, и тогда я поражал пролетариат тем, что доставал из сумки первый том пролетарской библии – «Капитала», раскладывал его вместе с тетрадью на грязном верстаке и начинал конспектировать (эта книга с въевшейся в обложку металлической пылью до сих стоит у меня дома на полке).
Правило второе. Всю мою работу коллеги легко могли бы выполнить сами. Но зачем это делать, если за дополнительные усилия они не получат никаких денег, тогда как лишнему работнику (то есть, мне) зарплата положена по закону? Нетрудно догадаться было, почему перед воротами всех предприятий, расположенных по Косой и Кожевенной линиям Васильевского острова (от Балтийского завода до Севкабеля), висели длинные списки требующихся работников. Повышать производительность никто не хотел, расширять численность – за милую душу.
Правило третье. Советская зарплата вообще мало соответствовала трудовому вкладу. Я, например, ежемесячно получая вместе с зарплатой расчетный листок, обнаруживал, что мне выдана премия за экономию электроэнергии. Как я ее экономил, до сих пор не понимаю. Если и была от меня польза советской экономике, то точно не по этой причине. Надо было бы, конечно, расспросить коллег обо всех таких производственных фокусах, но я-то тогда по малолетству и глупости думал, что полезные сведения приобретаю вечером на лекциях, а не днем на производстве.
Но самое главное, что я тогда понял за год работы в цеху, и ради чего пишу эти воспоминания, относится даже не к характеристике советской экономики (с которой мы, слава богу, уже давно разобрались), а к характеристике рабочих, трудившихся рядом со мной. Это все были милые, доброжелательные люди. Вряд ли между нами могла бы возникнуть духовная близость даже в том случае, если бы я не уволился через год с ТЭЦ в связи с переходом на дневное отделение, но не вызывает сомнений то, что они очень хорошо ко мне относились. Учили слесарничать по мере моих скромных сил и вялой заинтересованности. Но не давили, не посмеивались над «барчуком» и не никогда не гоняли без толку, как деды салагу. Они понимали, что надолго я в цеху не задержусь, но никогда не читали мне нотаций о пользе пролетарского труда или о чем-нибудь в этом роде.
Мы жили в разных мирах, сойдясь случайно лишь на один год. Но это был год нормального мирного сосуществования. И очень долго, даже тогда, когда я стал дипломированным экономистом, мне в голову не приходило смотреть на таких людей сверху вниз. Мне в голову не приходило, что когда-нибудь в нашей стране их станут величать ватниками или давать еще более жесткие характеристики, как это делается сегодня. Особенно после крымской истории.
Мода на «производство ватников», на презрительные смешки, на разнообразные теории, твердящие о рабской сущности народа, возникла сегодня, как болезненная реакция интеллигенции на ее неспособность изменить социально-политическую систему. Понятие «ватник» – симптом нашей собственной болезни, а вовсе не характеристика нынешнего российского общества.
Простейшая реакция на неудачу – поиск врага. Неоднократно в нашей истории врагов народа находили среди образованной публики. Но, как ни странно, часть этой публики ведет себя в кризисной ситуации похожим образом (естественно, речь не о репрессиях, а только об отношении к «чужакам»). В данном случае врагом становится «ватник», туповатый, приросший к телевизору и голосующий по указке «ящика» человек из народа. Человек, желающий жить в грязи, в нищете, в алкогольном угаре, в конфронтации с развитым миром и не дающий возможности образованному меньшинству переделать Россию по своему разумному сценарию.
Конечно, я далек от идеализации народа. Подобная идеализация осталась, слава богу, в прошлом и позапрошлом веках. Понятно, что есть миллионы людей и впрямь спившихся, деградировавших, озлобленных и не поддающихся ни перевоспитанию, ни просвещению. Однако серьезной ошибкой стало бы намерение анализировать российский социум, исходя из представлений о доминировании именно таких людей.
