Видео
В мире
— Чего на самом деле стоят все эти спекуляции вокруг милдроната? Расставьте, пожалуйста, точки над i. Хотя бы для того, чтобы вместо болтовни появилась аргументация.
— Да, дезинформационный шум вокруг милдроната, или мельдония (что является международно признанным названием этого препарата), породил целый ряд вопросов. Что же есть на самом деле? Сначала я бы хотел сказать, что определения "допинг" у милдроната нет!
Говорили, что милдронат запрещено использовать в спорте, потому что он корректирует обмен веществ. А если милдронат корректирует обмен веществ в положительном направлении, то возникают подозрения в том, что это может привести к улучшению спортивных достижений.
Но все это — демагогия WADA (World Antidoping Agency). Потому что, видите ли, у них подозрения… Но они не в силах эти подозрения обосновать. У них нет объяснения тому, почему спортсмены сборных некоторых стран все как один употребляли милдронат. Им кажется, что не без причины. И… начинают искать причину. Какой же она могла бы быть?
Научно доказано, что милдронат защищает клетки сердца, мускулов, а также мозга в случае, если наступает кислородное голодание. Недостаточность кислорода может случиться как у здорового, так и у больного человека. У больного — потому что закупорены кровеносные сосуды, потому что в них тромбы, потому что они сужены, обизвествились… Так это бывает у тех, кто болен сердечной недостаточностью, стенокардией и некоторыми другими хворями. У них в случае перегрузки обеспечение сердца кислородом не успевает за потреблением.
Когда у нас случается стресс (без разницы — психологический или физический), выделяется адреналин. Под его влиянием из жировых тканей высвобождаются жировые кислоты, которые являются очень хорошим сырьем для производства энергии. Они поставляются в клетки, где эта энергия создается. Но это хорошо до тех пор, пока достаточно кислорода. Если кислорода нет, в клетках начинают накапливаться несожженные, точнее говоря, неоксидированные жировые кислоты.
Они действуют будто мыло, растворяя оболочки клеток, которые в значительной степени также состоят из жиров. И эти клетки погибают.
Если недостаток кислорода был не слишком выраженным, повреждения клеток еще можно исправить. Но если случился серьезный дефицит (как у спортсмена, пробегающего последние сто метров, или у больного с суженными кровеносными сосудами, который задумал пробежаться по лестнице на шестой этаж), тогда — микроинфаркты. Но это еще не самое худшее.
Оказывается, эти вот неокислившиеся жиры или эти жировые кислоты в активированной форме вызывают такие перебои сердечного ритма, которые называют фибрилляциями. Это значит, что сердце перестает качать кровь и в течение пары минут наступает внезапная смерть. Так вот, чтобы этого избежать, спортсмены очень широко использовали милдронат, который не позволяет жировым кислотам накапливаться в сердечной мышце.
Сейчас, наверное, им уже не пользуются. Потому что боятся допинг–контроля. И подвергают свою жизнь опасности! Вспомним нашего знаменитого скорохода Яниса Далиньша. Он говорил: "Если вы выходите на пятидесятикилометровую дистанцию, то неизвестно — вернетесь ли живым".
— Значит, фактически милдронат — средство защиты, предохранения, а не стимулятор?
— Да, он, в отличие от допингов, не делает способности человека выше тех, которые ему нормально присущи. Допинги позволяют вам совершать то, что вы нормальным путем сделать не в силах. Вам дают гормональные препараты, которые увеличивают мышечную массу. Плюс множество других манипуляций…
А милдронат спортсмены употребляют ради собственной защиты от тех перегрузок, которые у них бывают и на тренировках, и — обязательно — на соревнованиях, где все хотят победить. И тот миф, что спортсмены у нас тут самые здоровые, что им, конечно, не нужны никакие медикаменты, совершенно безоснователен. По статистике получается, что в США каждый второй или третий день кто–то из спортсменов умирает внезапной смертью. Или в тренировочном зале, или на соревнованиях. И у нас тоже…
Семнадцатилетний парень на баскетбольной площадке вдруг рухнул — и смерть. Хоккеист внезапно умирает. Они все — жертвы того несоответствия отношений кислорода и жировых кислот, которое предотвращает милдронат.
— То есть эта вот суета находится вне пределов честной конкуренции?
— Именно так. Одной из активных пищевых добавок, которую спортсмены действительно используют в качестве допинга, является карнитин, который транспортирует жировые кислоты в клетки. То есть действует как раз противоположно милдронату. Но его потребление — тысячи, если не десятки тысяч тонн в год. Естественно, производителям карнитина чрезвычайно не нравятся любые доказательства, что их находящийся в широкой продаже продукт в итоге может оказаться вредным.
Это ничего, что в клинических исследованиях с высокой степенью доказательности констатировано, что у тех людей, у которых содержание карнитина в крови выше среднего, развивается атеросклероз, они в два–три раза чаще подвергаются инфарктам, инсультам и погибают внезапной смертью. Борьба против милдроната в известной степени является борьбой за карнитин…
— Но, кажется, Киров Липман здесь цитировал заключение германских экспертов: милдронат — не допинг…
— Да, появилось уже несколько публикаций независимых иностранных ученых, из которых следует вывод: нет никаких доказательств того, что милдронат — допинг. Он корректор обмена веществ, он защищает клетки… Но его нельзя считать допингом.
— На мой взгляд, если говорить о больных, милдронат утвердил себя не только в качестве лекарств, но и в качестве инновационного товара. Вы же сами говорили, что превращение знаний в продукт является инновацией. Видя обозначенные политиками бюджетные приоритеты и читая недавно подписанный учеными Латвии Манифест инноваций, можно спросить: а что для защиты данного продукта сделали власти, что сделало научное сообщество?
— Кроме Института оргсинтеза, никто ничего в этом плане не делал. Потому что всем совершенно безразлично как имя Латвии, так и то, имеет продукт рост или снижение сбыта. Мы ведь послушные мальчики. Если нам говорят — плохо, значит — плохо. Точка.
Если уж WADA включила милдронат в свой допинговый лист, или, точнее говоря, в список запрещенных веществ, ну тогда надо его запретить. Об этом вещают и наши офицеры от спорта, и наши спортивные врачи… Ну, что поделаешь?! Ну, он же там есть! Не станем употреблять.
— Но разве такое отношение политики к связям науки с инновационной экономикой не создаст для вас преграды на пути продвижения новых продуктов, новых лекарств?
— В этой связи следует говорить о потомке милдроната, о новой молекуле. Это препарат следующего поколения, механизм воздействия которого в основе своей похож на предыдущий. Но, в отличие от милдроната, он намного эффективнее, срабатывает сразу. Милдронат нельзя употреблять в тот острый момент, когда сердце уже начинает фибриллировать. Потому что он не успевает срабатывать.
Милдронату, для того чтобы снизить уровень карнитина в организме, нужно время. А новая молекула такова, что (по крайней мере в экспериментах с животными — определенно), введя ее через два часа после начала инфаркта, вы добиваетесь очень существенного сокращения его объема. Потому что инфаркт — это не одноразовый акт. Под воздействием инфаркта клетки продолжают погибать до 48 часов. Инфаркт расширяется. Сначала он был мал, но потом становится все больше и больше. Несмотря на любую терапию, которую вы применяете.
— Если подобное лекарство появится на рынке позже, чем могло бы, кто ответит за умерших, которые могли бы еще пожить?
— Видите ли, обычно считается: кто умер, тот уже как бы не считается. Он уже не здесь. И он уже не может протестовать — мол, мог бы жить. Я хотел бы здесь сослаться на нашего знаменитого кардиолога Андрея Эрглиса, который сказал, что политики недооценивают вклад наших ученых в области фармации и здоровья. Потому как подсчитывают лишь цифры национального валового продукта, но не считают, на сколько лет люди прожили дольше и сколько из них продуктивно трудятся.
— По–моему, не только недооценивают, но и тормозят. Ибо, если, не взирая на неадекватную политику в области науки, мнение о наших ученых, как сказал в интервью президент латвийской Академии наук господин Спаритис, в мире все еще довольно–таки непонятно, почему нет адекватных этому мнению изменений политики и способных обеспечить отдачу инвестиций.
— У каждой медали две стороны. Одна — хорошая, другая — плохая. Допустим, что WADA право и милдронат следовало включить в этот допинговый реестр. Но это же никоим образом не меняет то, что милдронат является сердечно–сосудистым медикаментом. И средством, которым могут пользоваться те миллионы людей, которые занимаются спортом ради своего здоровья.
Сейчас они знают — это следует делать! Но если бы наши политики это использовали и подчеркивали бы эту хорошую сторону, то люди это подтверждение расслышали бы раньше. Однако единственным политиком, который этим аспектом (поставив на своем сайте вывод: Рига — родина мельдония!) воспользовался, был господин Ушаков.
— Значит, вы остаетесь при том же мнении, которое высказали в прошлом году: если бы государство сотрудничало с учеными, оно бы увеличило свой бюджет на миллиарды, но государству ученые не нужны.
— Да, то же самое. Потому как, видите, предыдущее финансирование из фондов Евросоюза завершилось в июле–августе 2015 года, и мы до сих пор не получили ни цента из денег нового периода финансирования ЕС. А финансирование науки из бюджета настолько ничтожно, что стыдно об этом даже говорить. Все эксперты твердили в один голос: непростительно низкое. Наши ученые в этом аспекте находятся если не на последнем, то на предпоследнем месте в Европе определенно.
— Но ведь достижения Института оргсинтеза вроде были такими, что должны были убедить власти хотя бы в том, что следует, например, обеспечить институт надлежащей экспериментальной базой. Восстановлена ли она в том объеме (исследовать лекарства и производить их), в каком вы хотели?
— Она не восстановлена в том объеме, в каком мы хотели. Но, невзирая на все оказанное этим стараниям противостояние, полностью их задушить они не смогли. Мы восстановили небольшую лабораторию, участок, в котором можно разрабатывать технологии. Конечно, это не экспериментальный завод, но хватает, учитывая то, что на данный момент уже не нужны сотни тонн лекарственного, хотя бы противоракового, вещества…
Например, для того чтобы убить половину раковых клеток, уже достаточно 500 милиграммов препарата в двух миллионах литрах воды. Значит — несколько килограммов обеспечивают процесс разработки медикамента, клинические исследования и так далее.
Но все–таки, чтобы мы могли для исследований коммерческого характера — переноса технологий и инноваций — использовать ту инфраструктуру, которую мы создали на средства предыдущего периода финансирования ЕС, мы должны были покрыть половину издержек связанных с этим проектом.
А сейчас оказывается, что post factum тем, кто этого не делал, кто не платил ни сантима, тоже разрешено использовать для коммерческих исследований 20% мощности этой инфраструктуры. Нас вынудили вложить свои деньги, а те, кто этого не делал, опять оказались в более выгодной ситуации. Я действительно не понимаю, почему государство нас так дурит!
— А вот политики в лице Карлиса Шадурскиса декларировали, что образование и наука являются вопросами безопасности нации. Как то, что говорите вы, клеится с этим утверждением?
— Клеится, если морить голодом науку (а так оно и есть!) — вопрос осознанной политики. То, что это так случится, мы прогнозировали. Я лично на заседаниях Стратегического совета по исследованиям и инновациям в прошлом и позапрошлом годах не раз подчеркивал: уважаемые политики, если ничего не будете делать, наука начнет гибнуть с августа 2015 года. Мне отвечали: нет, нет, все будет в порядке, вы ничего не понимаете, у нас имеются приоритеты. Наука, развитие… Однако осуществляется самый плохой сценарий. До сих пор из денег Европы до науки не дошло ни цента.
— А что бы вы сами предприняли, чтобы ситуация стала адекватной?
— Я бы восстановил пару вещей, о которых уже не раз говорил. Нам не нужен в каждом селе свой промоционный совет, на котором защищаются диссертации. Нам бы в государстве хватило одного совета в каждой отрасли науки. Так как это в свое время уже было. Потому что тогда, во–первых, можно обеспечить одинаковый уровень требований по всей стране.
Во–вторых, если научные институции принимают участие в обучении студентов таким образом, что обеспечивают им возможность научной работы (что очень правильно, потому что здесь имеется научная база, ее не надо создавать где–то еще, студент может здесь работать), то следовало бы этот процесс каким–то образом финансировать. А не так, что работа — одним, финансы — другим.
Сейчас ситуация абсурдна. Те, кто хочет стать доктором или магистром, совершают в ИОС свои исследования под нашим руководством, с нашими реагентами, нашим финансированием. Но закон о научной деятельности не предусматривает нам право готовить ни бакалавров, ни магистров, ни докторов. А нас спрашивают: сколько вы подготовили? И если не подготовили, то котируетесь ниже.
Одним словом, проблема финансирования перекладывается на научные институты, которые, для того чтобы финансировать обучение студентов, должны заработать деньги сами. Хорошенькое положение, которое никоим образом не способствует развитию научной институции.
Деньги достаются одним, работа — другим. Хотя все, кто изучает биофармацию, могут здесь ознакомиться и работать с инструментами мирового класса, могут совершать исследования, заказчики которых — из первой пятерки крупных фирм фармации в мире. Значит, это исследования, это уровень ведущих фирм мира. Здесь, в Латвии. Но кто–то должен был бы за это платить. Нет, вы сами. Потому что… вам же это надо.
Да, нам надо, и потому мы этим все время занимались. Готовили этих специалистов. Но мы не в силах заменить государство.
Кроме того, люди стареют. Нам, чтобы возобновить свой потенциал без перебоев, нужны десять–пятнадцать новых докторов наук каждый год. Мы в институте как–то за один год и за свои деньги подготовили даже десять докторов. Но это никак не свидетельствует о государстве. В отраслях, где подготовка ученых требует крупных денежных вложений, их число постоянно сокращается. А чтобы получить хоть одного доктора инженерных наук, должна быть солидная база.
А третье, самое существенное, что бы я обязательно сделал, — обеспечил возможность ученым и студентам заниматься переносом технологий. Этого нет, поскольку нет вот этой базы — вы не в состоянии перенести знания из теоретической статьи в практическое применение. Потому что между ними отсутствует апробация. Тот мотор, который вы изобрели, не создается хотя бы в одном экземпляре, чтобы убедить предпринимателя, что он лучше прежних, чтобы предприниматель был готов его взять и организовать производство.
И еще я скажу то, что никто не хочет признать: большая экономика отличается от малой тем, что в большой экономике много крупных предприятий, у которых есть свои исследовательские центры. Они сами занимаются переносом технологий и инновацией. В Латвии нет ни одного предприятия, у которого был бы свой исследовательский центр. Потому в Латвии и не происходят абсорбция знаний, осмысление мировых и собственных наработок и перенос их в производство Латвии. Потому что никто это не финансирует.
— Вы подчеркиваете, что вы христианин. А верующий ли вы человек? Я спрашиваю об этом, подгоняемый собственными сомнениями. Во мне слишком много гордыни для веры. Но если поверхность того, что я знаю, увеличивается, то ведь все больше становится и поверхность соприкосновения с неизвестным. Как это воспринимает ученый?
— Вы сказали: я знаю, что я ничего не знаю. Но большая часть не знает даже этого. То, с чем я в своей научной деятельности сталкиваюсь ежедневно, та степень сложности живых организмов и та конструкция, как они действуют, никоим образом не допускает, что эту упорядоченность породила случайность. В том числе и жизнь как таковую. Потому тут нет другой возможности, кроме как понять и признать — Бог есть! А горды мы или не столь горды…
Да, человек грешит всю жизнь, и я не знаю ни одного, кто смог бы на протяжении своей жизни соблюсти все десять заповедей. Поэтому следует полагаться на Божью милость, а не на свою способность. Однако надо трудиться для пользы дела. Как ученый я всегда говорил: мое научное убеждение — Бог есть! И я не стесняюсь об этом заявить во всеуслышание.
Виктор АВОТЫНЬШ
