Видео
В мире
Биография Осипа МАНДЕЛЬШТАМА тесно связана с Латвией: в Риге на улице Авоту (тогда — Ключевой) при царе жили его дед и бабушка. А более далекие потомки попали в Курляндию во времена герцога БИРОНА. Мандельштамов, искусных ювелиров, герцог сам пригласил из Германии, чтобы "развивать ремесла". Об этом поэт писал в биографии.
Осип не раз бывал в Лифляндии в детстве — и в Риге на Ключевой улице у дедушки с бабушкой (дом номер 6 и сегодня сохранился), и на Рижском взморье, и в Зегевольде — теперешней Сигулде. В исповедальной книге "Шум времени", написанной в 1923 году, МАНДЕЛЬШТАМ вспоминает о тех далеких днях.
"Когда меня везли в город Ригу, к рижским дедушке и бабушке, я сопротивлялся и чуть не плакал. Мне казалось, что меня везут на родину непонятной отцовской философии. Двинулась в путь артиллерия картонок, корзинок с висячими замками, пухлый неудобный домашний багаж. Зимние вещи пересыпали крупной солью нафталина. Кресла стояли, как белые кони, в попоне чехлов…
Дорога была тревожная. Тусклый вагон в Дерпте (Тарту. — Авт.) ночью с громкими эстонскими песнями приступом брали какие–то ферейны, возвращаясь с большого певческого праздника. Эстонцы топотали и ломились в дверь…
Дедушка — голубоглазый старик в ермолке, закрывавшей наполовину лоб, с чертами важными и немного сановными, как бывает у очень почтенных евреев, улыбался, радовался, хотел быть ласковым, да не умел — густые брови сдвигались… Добрая бабушка в черноволосой накладке на седых волосах и в капоте с желтоватыми цветочками мелко–мелко семенила по скрипучим половицам и все хотела чем–нибудь угостить. Она спрашивала: "Покушали? Покушали?" — единственное русское слово, которое знала. Но не нравились мне пряные стариковские лакомства, их горький миндальный вкус… Опечаленный дед и грустная суетливая бабушка попробуют заговорить и нахохлятся, как старые обиженные птицы.
Я попытался им объяснить, что хочу к маме, — они не понимали. Тогда я пальцами на столе изобразил наглядно желание уйти, перебирая на манер походки средним и указательным. Вдруг дедушка вытащил из ящика комода черно–желтый шелковый платок, накинул мне его на плечи и заставил повторять за собой слова, составленные из незнакомых шумов, но, недовольный моим лепетом, рассердился, закачал неодобрительно головой. Мне стало душно и страшно…"
Дед поэта, Бениамин Зунделович, занимался сортировкой кож. В рижской адресной книге о нем в последний раз упоминается в 1909 году. После его смерти бабушка Осипа Давидовича переехала к родным в Петербург. Писатель Георгий ИВАНОВ так писал о ней в воспоминаниях: "Девяностолетняя высохшая бабушка, с тройными очками на носу, сгорбленная над Библией: высчитывает сроки пришествия Мессии…"
Рижское взморье, которое запомнил десятилетний Осип, — интереснейший документ эпохи:
"Рижское взморье — это целая страна. Славится вязким, удивительно мелким и чистым желтым песком и дырявыми мостками в одну и две доски, перекинутыми через двадцативерстную дачную Сахару. Дачный размах Рижского взморья не сравнится ни с какими курортами. Мостки, клумбы, палисадники, стеклянные шары тянутся нескончаемым городищем, все на желтом, каким играют ребята, измолотом в пшеницу канареечном песке. Латыши на задворках сушат и вялят камбалу, одноглазую, костистую, плоскую, как широкая ладонь, рыбу.
Детский плач, фортепианные гаммы, стоны пациентов бесчисленных зубных врачей, звон посуды маленьких дачных табльдотов, рулады певцов и крики разносчиков не молкнут в лабиринте кухонных садов, булочных и колючих проволок… от чопорного Бильдерингсгофа (ныне Булдури. — Авт.) до скученного и пахнущего пеленками еврейского Дуббельна (Дубулты. — Авт.). По редким сосновым перелескам блуждают бродячие оркестры: две трубы калачом, кларнет и тромбон…
Всю землю держал барон с моноклем по фамилии Фиркс. Землю свою он разгородил на чистую от евреев и нечистую. На чистой земле сидели бурши — корпоранты и растирали столики пивными кружками. На земле иудейской висели пеленки и захлебывались гаммы.
В Майоренгофе (Майори. — Авт.), у немцев, играла музыка — симфонический оркестр в садовой раковине — "Смерть и просветление" Штрауса. Пожилые немки с румянцем на щеках, в свежем трауре, находили свою отраду. В Дуббельне, у евреев, оркестр захлебывался патетической симфонией Чайковского, и было слышно, как перекликались два струнных гнезда…
Широкие, плавные, чисто скрипичные места Чайковского я ловил из–за колючей изгороди и не раз изорвал свое платье и расцарапал руки, пробираясь бесплатно к раковине оркестра…"
О Риге и взморье пишет в воспоминания и младший брат поэта — Евгений:
"Прибалтийские корни семьи Мандельштамов, да и все большая популярность Рижского взморья были, очевидно, причиной того, что в школьные годы мать неоднократно вывозила нас, ребят, в Ригу, на "штранд" в Майоренгоф и в другие места побережья.
В Риге мы виделись с родителями отца. Жил там и его брат Герман, занимавшийся коммерцией. Дедушка и бабушка были уже глубокими стариками. В их быту царила та же ортодоксальность, которой характеризовался уклад в годы юности отца. Матери был чужд этот мир, и мы, как мне помнится, ограничивались посещением старых Мандельштамов, отдавая только долг вежливости…
Нас привлекало взморье с его бесконечным песчаным пляжем, поросшими соснами дюнами. Одна беда: море здесь у берега очень мелкое. Приходится долго брести, прежде чем можно будет плыть. Когда–то с этим справлялись, арендуя за грошовую плату домик на колесах, с тентом над балкончиком, со ступенями, ведущими прямо к воде; они бывали самых разных цветов: синие, зеленые, голубые, красные. Лошадь с сидящим на ней возницей завозили такой домик на глубокое место, потом возница выпрягал лошадь и возвращался обратно. А на этом своеобразном "островке" могла загорать целая семья: здесь люди ели, пили, без конца купались. Когда же приходило время и желание возвращаться домой, опять вызывали, криком или жестом, возницу, и лошадь вывозила домик на берег…"
Детские впечатления о Риге и взморье не пропали бесследно. О них поэт вспоминает в повести "Египетская марка", в стихах ("горький миндальный вкус бабушкиных яств"). Не забывал он и о том, откуда его корни. Знакомый Мандельштама, поэт и музыкант Валентин ПАРНАХ писал, что Осип не раз говорил, что является "потомком долгой линии курляндских ювелиров"…
Поэта не стало в 1938 году — он умер в пересыльном лагере на Дальнем Востоке. Литературоведы называют 1930–е расцветом его творчества, но стихи почти нигде не печатали. После того, как в 1933–м Мандельшам написал стихи–эпиграмму на СТАЛИНА "Кремлевский горец": "Мы живем, под собою не чуя страны…" и прочитал нескольким десяткам человек, началась травля, затем — арест. Борис ПАСТЕРНАК, которому Мандельштам прочел эти стихи, сказал: "Это акт самоубийства, который я не одобряю и в котором не хочу принимать участия. Вы мне ничего не читали, я ничего не слышал, и прошу вас не читать их никому другому".
Впервые поэта арестовали 13 мая 1934 года. Последовала ссылка в Пермский край. В 1937–м разрешают вернуться в Москву. Но вскоре новый арест и ссылка на Дальний Восток…
"Мне стало страшно жизнь отжить –
И с дерева, как лист, отпрянуть,
И ничего не полюбить,
И безымянным камнем кануть;
И в пустоте, как на кресте,
Живую душу распиная,
Как Моисей на высоте,
Исчезнуть в облаке Синая.
И я слежу — со всем живым
Меня связующие нити,
И бытия узорный дым
На мраморной сличаю плите;
И содроганья теплых птиц
Улавливаю через сети,
И с истлевающих страниц
Притягиваю прах столетий…"
— писал Мандельштам еще в 1910 году.
Он умер в декабре 1938–го. До весны тело лежало в лагере непогребенным, а потом одного из лучших поэтов ушедшего века похоронили в братской могиле. Место ее так и осталось неизвестным…
5 ноября 2015. "Латвийские вести" №44
