Видео
В мире
Кровавая статистика
В 2008 году дом "Слово" отметил сразу два символических юбилея: 80 лет, как в нем поселились первые жильцы, и 70 лет — как почти все они были расстреляны. Харьков тогда был столицей советской Украины, и "словянами" — так они называли себя сами — была писательская элита республики. Для нее общесоюзный 37–й год начался в 32–м.
Первый на Украине "террористически
В ожидании ареста покончил собой блестящий украинский поэт, прозаик и публицист Мыкола Хвыльовый. В предсмертной записке написал: "Был и остаюсь коммунистом".
Всего на 62 квартиры дома "Слово" приходится 33 расстрелянных писателя. Двое застрелились. 13 сосланы в лагеря.
С 1965 по 1971 год, до выезда в Магадан, в 35–й квартире этого дома жил и я со своей маленькой семьей.
"Будьмо живi та Богу мылi…"
Две комнаты в четырехкомнатной коммуналке были для нас с женой поистине драгоценным подарком. До этого мы с переменным успехом снимали углы в разных районах Харькова и наконец "приземлились" во флигеле богатой усадьбы в частном секторе города Шатиловка — буквально в нескольких шагах от дома "Слово". Принадлежала усадьба бабе Маланке, торговавшей овощами и фруктами на ближайшем сумском рынке. Там же пивным ларьком заведовала ее дочь, которая жила отдельно от матери, в кооперативной квартире нового микрорайона Павлово Поле. Маланкино хозяйство поражало своей зажиточностью — роскошный дом, сад, огород, куры, поросята… В глубине сада располагался скрытый от посторонних глаз бетонированный льох — подземный гараж, к которому вела асфальтовая дорожка. В нем обитала принадлежавшая дочери новенькая "волга". За год жизни во владениях Маланки я ни разу не видел, чтобы она выезжала на просторы родины чудесной.
Пивная царица сумского базара, видимо, опасалась, что ОБХСС (отдел по борьбе с хищениями соцсобственности) заинтересуется, из какой пены, подобно Афродите, возникло это четырехколесное чудо.
Ну, а флигель, в котором обитали мы с женой и крошечной дочкой, представлял собою обыкновенный сарай с одним подслеповатым окошком и печуркой, которую мы зимой топили так называемым пламенным углем. Печка пожирала его в неимоверных количествах, на приобретение топлива уходила примерно четвертая часть моей зарплаты корреспондента молодежной газеты. Летом еду мы готовили на керогазе — бесшумной разновидности примуса. Вряд ли нынешняя молодежь представляет себе, как выглядел этот монстр образца 50–60–х годов. Нашел в Интернете его изображение. Вот он, полюбуйтесь.
Несмотря на некоторые свои кулацкие замашки, баба Маланка была женщиной доброй и гостеприимной. Дочь навещала ее крайне редко, надолго никогда не задерживалась. Маланку, видимо, томило одиночество, и она была рада моим гостям — шумной компании молодых харьковских поэтов. Каждый приносил с собой то, что мог, — бутылку спиртного, какую–нибудь снедь. Но главное — молодой задор, неиссякаемый юмор, выражавшийся во взаимных беззлобных подначках, и, конечно же, новые стихи. Располагались в саду за большим дощатым столом под старой "антоновкой" и непременно приглашали в застолье бабу Маланку. И первый тост — по старшинству и как хозяйке — неизменно принадлежал ей. Тост всегда был одним и тем же:
— Будьмо живi та богу мылi, а на всiх людей все одно не вгодиш, — торжественно провозглашала Маланка, выпивала чарку и некоторое время молча прослушивалась к нашему трепу. Затем говорила мне шепотом на ухо:
— Пiшлы, Сашко, по вино, а то в вас вже й выпыты нема чого.
И мы шли с ней в ее хату, где в коморi стояла добрая дюжина трехлитровых банок с крепким, ароматным, янтарного цвета яблочным вином. Возвращался я с одной или двумя банками — в зависимости от настроения Маланки. А она оставалась дома — видимо, шумное сборище не вполне трезвых поэтов в больших дозах было ей противопоказано…
Под крышей дома своего
В конце 1964 года после выхода в свет моей второй книжки стихов "Русское море" я был принят в Союз писателей Украины и вскоре получил ордер на вселение в четырехкомнатную коммуналку дома "Слово". Мне дали две комнаты с роскошным, заплетенным диким виноградом балконом. Просторные помещения, потолки высотой 3,5 метра, телефон, наконец центр города — 15 минут неспешной ходьбы до редакции "молодежки", где я тогда работал, и до писательского клуба. О чем еще мог мечтать 22–летний поэт?
Несколько слов о наших соседях по коммуналке. Одну из комнат занимала вдова поэта–фронтовика Геннадия Брежнёва. Именно Брежнёва, а не Брежнева. Дальше читатель поймет, почему я заостряю на этом внимание.
Умер поэт молодым в середине 50–х вследствие полученных на войне ранений. Вдовушка, которой в то время было уже под пятьдесят, делила кров и постель с омерзительным тунеядцем–альфон
В то время в Кремле уже прочно воцарился наш дорогой товарищ Леонид Ильич Брежнев, что было как нельзя на руку предприимчивой вдове. Бывало, набирает она номер домоуправления или какого–либо другого официального учреждения и заявляет командирским тоном:
— Вам звонит Брежнева. Да, вы не ошиблись — Брежнева из 35–й квартиры дома номер 9 по улице Культуры. Я обращалась к вам вчера по поводу… Почему до сих пор ничего не сделано? Неприятностей хотите?
Такая вот наглость. И вы знаете — всякий раз срабатывало!
Во второй комнате обитала чета престарелых, как нам тогда казалось, евреев — Муся Наумовна и Борис Ефимович. К литературе они никакого отношения не имели. До войны и в войну жили в Питере. В 20–е годы Борис Ефимович был нэпманом, затем часовым мастером. Он и в то время изредка ремонтировал часы частным образом — пенсия у стариков была невелика. Правда, им щедро помогала дочь — известный в Харькове врач–кардиолог. Мы с женой недоумевали: во внешности их дочери не было ничего иудейского — типичная славянка. Позднее выяснилось, что она их приемная дочь. Борис Ефимович и Муся Наумовна в блокадном Ленинграде взяли ее под свое крыло, удочерили, когда ее родители, жившие по соседству, умерли голодной смертью. Приемные родители не только спасли девочке жизнь, но и сумели дать ей высшее медицинское образование, воспитать из сироты настоящего человека.
Любо–дорого было послушать, как старики порой ссорились. Начинали они спор на русском, а затем в пылу переходили на идиш.
— Зачем ты лопнул мой стакан? — с гневом вопрошала Муся Наумовна. В ответ следовала эмоциональная тирада на языке Шолома Алейхема.
Наша крошечная дочь, оказавшаяся свидетелем той или какой–то другой ссоры стариков, неизменно спрашивала:
— Бабушка Муся, дедушка Боря, вы ругаетесь по–английски?..
Изредка эта славная пара просила разрешения подышать воздухом на нашем балконе — своего у них не было.
Расположившись в плетеных креслах, старики блаженствовали, вполголоса обсуждая что–то на идише. А прощаясь, Муся Наумовна всегда спрашивала мою жену:
— Инна, вы и вправду сохнете здесь ваше белье?
Такие вот милые старики были в ту пору нашими соседями…
Те, кого давно уже нет
В те баснословно далекие 60–е годы мне в доме "Слово" посчастливилось жить и работать под одной крышей с писателями, чье творчество стало бесценным достоянием русской и украинской литературы. Вот их имена.
Владимир Добровольский. С его главной книгой — романом "Трое в серых шинелях" связана весьма характерная для первых послевоенных лет трагикомическая история, о которой здесь стоит рассказать подробно.
В 1948 году этот роман был опубликован в журнале "Знамя". Написан он был в качестве ответа на книгу английского писателя Джона Бойнтона Пристли "Трое в новых костюмах", в которой рассказывалось о судьбе вернувшихся с фронта солдат, не пожелавших жить по–старому. Роман Добровольского о том, как нелегко было вписаться в мирную жизнь ребятам, ушедшим на фронт со школьной скамьи.
Вскоре после того, как роман был опубликован, в одной из центральных газет появилась разгромная рецензия одного из придворных критиков. В ней автор обвинялся в политической близорукости, карикатурном изображении вчерашних воинов–победител
Харьковские партийные власти незамедлительно приняли соответствующие ситуации меры. Владимир Анатольевич был исключен из ВКП(б) и Союза писателей, подвергнут остракизму на собрании коллег–литератор
Вместо них в квартиру опального писателя во главе с секретарем горкома партии буквально ворвались председатель местного отделения Союза писателей, секретарь партбюро и другие пишущие "активисты". Взахлеб, перебивая друг друга, они поздравляли ничего не понимавшего Добровольского с высочайшей оценкой его творчества самим отцом народов.
Случилось невероятное: товарищ Сталин, прочитав разгромную рецензию на роман молодого харьковского писателя, прочел его и собственноручно вписал фамилию автора в число лауреатов Сталинской премии.
Ясное дело — Добровольскому тут же вернули партбилет и членский билет СП СССР, как ни в чем не бывало вернулась домой жена Муся. Жизнь потекла в прежнем русле.
А премию, по словам свидетелей этих событий, Владимир Анатольевич от первой до последней копейки прогудел в харьковских ресторанах с друзьями–фронтов
Не знаю, насколько это отвечает истине. Сам Добровольский на этот счет предпочитал отделываться молчанием. Но однажды мы с ним забрели в ресторан "Люкс" на улице Сумской, и я собственными глазами видел, как старый швейцар, вытянувшись по струнке, отдавал ему честь…
Вот имена некоторых других литераторов старшего поколения, с которыми мне в достославные 60–е годы посчастливилось жить под крышей дома "Слово".
Борис Котляров — прекрасный русский поэт, боевой офицер, командир взвода морской пехоты, а затем военный корреспондент газеты 18–й десантной армии "Знамя Родины". По его инициативе в начале 60–х в Харькове был создан первый в мире магазин "Поэзия", который существует по сей день, а площадь, на которой он расположен, решением горисполкома была переименована и с тех пор называется площадь Поэзии. В 1964 году Борис Иванович дал мне рекомендацию в Союз писателей.
Поэт–сатирик Лев Галкин. Человек невероятно мягкий по характеру, застенчивый, скромный во всем. Мало кто знал, что в годы войны Лев Абрамович был командиром партизанской бригады в лесах Белоруссии, а после ее освобождения — командиром противотанкового истребительного полка. О том, насколько отважен и мужествен был этот человек в годы войны, говорят его боевые награды. На моем веку Лева надевал их лишь раз — в день 20–летия Победы, 9 мая 1965 года. Помимо многочисленных медалей, в том числе партизанской и солдатской — за отвагу, — орден Боевого Красного Знамени, два ордена Красной Звезды, орден Отечественной войны…
Знаменитый в то время детский украинский писатель Иван Багмут. Один из тринадцати жильцов дома "Слово", осужденный в 30–е годы за антисоветскую деятельность. В 1941 году, будучи в заключении, попросился на фронт, был разведчиком на Воронежском фронте, после тяжелого ранения потерял ногу. Его книги, особенно "Кусок пирога", "Хозяева Охотских гор", "Счастливый день суворовца Криничного" и др., пользовались заслуженной любовью юных читателей того времени. Сейчас их, увы, никто не помнит…
С "суворовцем Криничным" произошла любопытная история. В числе других эту книгу решено было издать в переводе в Польше. Но вот беда — в Польше имя Суворова, который в 1794 году подавил там восстание Тадеуша Костюшко, предано анафеме. Где же найти эвфемизм слову "суворовец"? В итоге книга вышла под названием "Щенслывы дзень кадета Криничнего".
Васыль Мысык — тончайший украинский лирик, единственный в то время переводчик поэзии с фарси. В числе тех же тринадцати "словян" отправлен на десять лет в лагеря в 1935 году. По ошибке. Огэпэушники приехали арестовывать его соседа по квартире, а того не оказалось на месте. Замели Мысыка. Как говорится, был бы человек, а статья найдется. Отмотав свою "десятку", Васыль Мысык уехал в Таджикистан, где и жил вплоть до реабилитации. В Харьков вернулся в 1958 году и поселился в той же квартире, в которой его арестовали…
Тишайший Леонид Юхвид. Общаясь с этим человеком, трудно было вообразить, что он автор блистательной трагикомедии "Свадьба в Малиновке"…
"Мой сосед объелся паюсной икрой…"
Вдова драматурга Ивана Днипровского — известный на Украине переводчик русской литературы Мария Пилинская, работавшая в те годы в харьковском журнале "Прапор" ("Знамя"), вспоминала, как радовались новоселы дома "Слово" телефонам в каждой квартире. Но радость была недолгой — вскоре писатели каким–то образом узнали, что все их телефоны поставлены на прослушку местным отделом ОГПУ.
Прослушивали телефоны "словян" в 60–е годы. 5–й, идеологический, отдел управления КГБ по Харьковской области, возглавляемый полковником Дубравой, к нашей писательской организации проявлял повышенное внимание. Особенно к нам, молодым литераторам. Впрочем, и "старики" не были им обделены. Свирепствовала цензура. Работая над этим очерком, я пролистал пять своих сборников стихов, вышедших на Украине с 1963 по 1969 год — строчек, исковерканных цензурой, в них набралось еще на один сборник…
У нас, молодых (Роберт Третьяков, Станислав Шумицкий, Иван Болдырев, Леонид Осадчук и др.),было такое хобби: в клубе писателей на ул. Чернышевского за биллиардом мы сочиняли всякую рифмованную белиберду на мотивы популярных эстрадных песенок. Однажды в этом жанре решил попробовать себя известный сатирик Лев Галкин. Он сочинил текст на мелодию тогдашнего шлягера "Я хотел бы побежать за поворот":
Мой сосед объелся паюсной икрой,
Мой сосед объелся паюсной икрой,
Мой сосед объелся паюсной икрой,
Когда правил нами Николай Второй.
Мой сосед теперь грустит по осетру,
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
И рубает кабачковую икру.
Пел я эту песню с килькой на губе,
. . . . . . . . . . . . . . . .,
А закончил эту песню в КГБ…
Так и вышло. Нам, молодым своим друзьям, Лев Абрамович пропел это сочинение по телефону, и вскоре его "пригласили" туда, где, по тексту, он закончил эту песенку. Заслуженного офицера–фронтови
Да, в разные времена обитателям дома "Слово" затыкали рот по–разному. Свинцом, лагерями, запретами печататься. И все же Слово, подобно хрупкой былинке, прорастало сквозь этот бетон, звучало, несмотря ни на что, и находило отклик в сердцах людей.
Сейчас оно на Украине замолкло. Его оглушили, ему заткнули рот сбэушники, опричники "Правого сектора", поставившие вне закона любое проявление инакомыслия. Жива ли сейчас поэзия на Украине? В Сети я не нашел ни одной стихотворной строчки, которая прославляла бы "героизм" карателей АТО. Тем более в ней нет и намека на осуждение бездарного режима, правящего в этой несчастной стране. А вот стихов, посвященных восставшему Донбассу, набралось уже на целый сборник. Их авторы живут и в самом центре событий, и в России, и в Казахстане, и в других странах.
Вспомним Николая Гумилева:
В оный миг, когда над миром новым
Бог склонял лицо свое, — тогда
солнце останавливали Словом,
Словом разрушали города.
. . . . . . . . . . . .
Но забыли мы, что осиянно
Только Слово средь земных тревог,
и в евангелии от Иоанна
Сказано, что Слово — это Бог!
Мы ему поставили пределом
Скудные пределы естества.
И как пчелы в улье опустелом,
Дурно пахнут мертвые слова.
Александр ЧЕРЕВЧЕНКО.
