За что Окуджава любил Гаую

Немногие знают, что в 70–80–е годы прошлого века, помимо Дубулты, у московской творческой интеллигенции было еще одно притягательное место в Латвии — на Гауе, в местечке Олиняс, между Стренчи и Валкой, на турбазе московского Дома ученых. Собирались ученые, артисты, барды. 15 лет кряду приезжал сюда с семьей, любимой собакой и Булат Окуджава. Дмитрий Быков в книге об Окуджаве пишет: "Часть лета он привык проводить на Гауе — реке в Латвии, на турбазе московского Дома ученых, куда он ездил с женой, Булатом–младшим и пуделем Тяпой пятнадцать лет подряд… Туда же съезжались в августе режиссер Валерий Фокин, старый приятель Окуджавы Зиновий Гердт, Александр Ширвиндт, звукоархивист и филолог Лев Шилов. Отношение к Окуджаве было благоговейное — даже Гердта назначали иногда дежурить в столовой (где был, однако, профессиональный повар), но о том, чтобы припахать Окуджаву, не могли и помыслить. По вечерам интеллигенция заслушивала сообщения — ученые рассказывали о столь модных тогда паранауках: в семидесятые вся интеллигенция поголовно смотрела "Очевидное–невероятное", обсуждала телекинез, НЛО и йогу, и больше всего это было похоже на возрождение религиозного чувства — но возрождение половинчатое, ущербное; однако разговаривали, спорили, и Окуджава с удовольствием слушал. Иногда, ближе к разъезду, его уговаривали спеть. Сохранились идиллические шиловские фотографии — на них Окуджава добродушен и счастлив. Это была его среда, все понимавшая, уважительная без навязчивости". Приезжали постояльцы своим ходом — укладывали в машины туристский скарб, обязательные корзинки для грибов и ягод и отправлялись в Латвию. Окуджава как в раз в 1973 году купил автомобиль "жигули". "Булат увлечен автомобилизмом", — записывает поэт Давид Самойлов в дневнике 6 января 1974 года. Водил он, по воспоминаниям друзей, уверенно, быстро, но аккуратно; как устроен автомобиль, понятия не имел. Среди долголетних участников "гауйских десантов" были и барды Сергей и Тамара Никитины. Это они впервые пригласили поэта в заповедный уголок. "…В июле и августе там ставились палатки человек на сто. Мы присоединились к августовской смене позже других. Нам досталось место у торца большой поляны. Через две палатки обитали Гердты. Они были старожилами, поэтому, когда ставили нашу палатку, пришел Зиновий Ефимович и "контрольно наблюдал", чтобы все было в порядке… Существовал как бы негласный договор: 24 дня потакать друг другу, стараться быть милыми и добрыми… На базе жили коммуной, вместе ездили по грибы и ягоды, дежурили по очереди в столовой, ездили в баню и по малым городам Латвии и Эстонии. Те, кто жил в торце поляны, организовали кафе "Вечерний звон": длинный стол со скамьями из грубых досок и люстра — обод тележного колеса со свечками. Здесь пили кофе и чай в пять часов и собирались после обильных вкуснейших обедов и ужинов снова подзакусить и выпить по рюмочке. Директор базы, видя, что мы опять что–то жуем после столовой, в ужасе хваталась за голову… Булат на Гауе работал, и, когда ему писалось хорошо, глаза его веселели и он чаще улыбался себе в усы. Во время наших посиделок Булат Шалвович охотно уступал первенство Зяме Гердту и тихо, расслабленно отдыхал в этой атмосфере шуток и трепа. Казалось, Булата стесняло то, что от него окружающие ждали, как от Моисея, каких–то умных и значительных изречений. Было ощущение, что его страшно тяготит, а иногда так просто злит повышенное и даже благоговейное внимание людей… Может, поэтому из года в год он приезжал с семьей на турбазу "Гауя". Здесь его не донимали, и он был просто Булатом Шалвовичем… Вечером Булат уходил в свою персональную палатку раньше всех. Он любил бывать с самим собой один на один… Но когда почти в полночь в "Вечернем звоне" появлялся со своим богатым уловом один и тот же представитель нашей семьи и начиналось жарение большого количества крупной рыбы (мелкая выпускалась, а эта складывалась в майонезные баночки), Булат Шалвович не мог устоять перед божественным запахом и тоже вылезал из своего одиночества "на поесть" с народом как простой человек…"