Видео
В мире
Ксения Букша написала роман, который долго не отпускает после прочтения, он вцепляется в твоё сознание, срастается с ним, между ним и тобой создаётся химия, ты не можешь жить без него. Но почему так происходит? Ответить на это трудно, но я всё же попробую.
Литература – это всегда борьба закабаления и свободы. В прозе эта борьба наиболее яростна. Столько препон надо преодолеть, чтобы выразить то, что хочешь. И надо, чтоб тебя поняли и чтоб не длинно было и не коротко, законов формы целая куча и пр. Букша, как кажется, выиграла эту битву прежде, чем написала первую в жизни строчку. Ей категорически неинтересно, что про неё подумают, она творит, и в этом творчестве – сонмы света от счастья, что есть среди мировых языков русский.
Роман Букши «Чуров и Чурбанов» удивительно устроен. С одной стороны, он напрочь лишён петербургской романтики, Букша настраивает свою оптику, чтобы увидеть людей, на которых лежит печать огромной русской тоски и безысходности. Их несчастье в том, что они эту боль не смогли изжить, а сжились с ней. И живут. И сердца их бьются.
А с другой – он нежен, он тягуч, он о неустроенных колючих обстоятельствах, но они не отталкивают, а манят.
Скрепляющий сюжетный ход заявлен почти программно: два героя, Чуров и Чурбанов, имеют синхронно бьющиеся сердца. Этот феномен, в случае пристройки к ним третьего сердца, имеет фантастический эффект продления жизни того, кто присоединяется к сердцам-близнецам. В романе это описано подробно, со знанием всех медицинских нюансов дела. Букша реалист до мозга костей, но её реализм так пристален и правдив, столь не схематичен, что легко переходит в мистицизм и фантасмагорию. Ведь если знать жизнь и чувствовать людей, а не придумывать им фальшивые мотивировки, многое из происходящего наяву покажется сном или выдумкой.
В романе два героя. Один – увалень, антимачо Чуров – становится врачом, другой – Чурбанов – свободный художник, авантюрист с налётом робингудства. Сюжетно роман построен на неких эпизодах из их жизни, не связанных ничем, кроме того, что в центре внимания они. Но каждый эпизод исполнен так выпукло, что намеренная случайность их выбора превращается в свою противоположность.
Чуров лечит детей, то есть существует в зоне жутких трагедий: вылечиваются далеко не все. Он своеобразный Пьер Безухов нового времени, персонаж стоический, добрый не напоказ, его благородство не в слезливом сострадании, а в честности по отношению к своим чувствам. Он ненавидит свою умирающую бабку за то, что та не даёт житья его матери, ненавидит учительницу географии за то, что она безжалостна к детям. Чурбанов – это человек моцартианского склада, скорее успешный, чем нет, быстро меняющийся. Одной из самых ярко характеризующих его сцен является описание его встреч с любимой девушкой Синицыной. Написана она почти пунктирно, без капли экзальтации, но при этом невероятно лирично. В конце романа они всё-таки решаются пойти на эксперимент, им никак не разорвать свою сердечную связь, сколь бы разными они ни были. Их объединяет то, что они жили не в самое лучшее время не в самой лучшей стране, в красивом городе с бесконечно скверной погодой – Петербург, конечно же, в романе участвует. У Букши свой Петербург, не парадный, и она умеет его описать так, что разволнуются даже те, кто никогда не был в невской столице.
«Небо над площадью Тургенева становилось коричнево-фиолетовым, а местами чуть красноватым, как яблочное повидло. Цепочки фонарей тускло мерцали на проводах. Последние редкие листья лежали в мелких лужицах, где отражалось красное небо. Трамвайные рельсы блестели в спокойной полутьме».
Букша, как никто в нашей литературе, чувствует, какие глубины несёт русский язык, как приятно использовать его не в длину, а в глубину. Рискну предположить, что ей близка эстетика двадцатых годов двадцатого века, что её увлекают обэриуты, Вагинов, бахтианство. А может быть, просто природа её таланта такова, что слова льнут к ней и ей не приходится мучиться, чтобы их найти. Она их не придумывает, не расставляет, не пытается разнообразить и синонимизировать ради того, чтобы сделать язык богаче, она их черпает из бесконечных русских смысловых кладовых.
«Так он и думал надвое, и не думал всю дорогу мимо всех водосточных труб, из которых по сосулькам лила нескончаемая вода, думал, поскальзываясь в лужах, серый, сырой, мокрый и взъерошенный Чуров».
В романе Букши люди живут рядом, часто не зная, что человек, с которым разговариваешь о чём-то случайном, крепко связан чем-то с теми, кто тебе дорог. Бесконечна вселенная людей, где сердца бьются, и их так много, что какие-то просто не могут не биться синхронно. И в этом и счастье, и беда. И недостаточность, и самодостаточность.
Букша могла бы оставить концовку открытой, но она в финале возвращает читателя в начало повествования, и это оказывается поразительным последним фрагментом в пазле романа. И такая форма создаёт целое куда как целее всех высчитанных до микрона композиционных составляющих.
После прочтения романа живёшь с мыслью, что несчастные, несомненно, когда-нибудь станут счастливыми, и этого достаточно для того, чтобы оттолкнуться от дна, взлететь в мыслях так высоко, чтобы увидеть и Васильевский остров, и Коломну не как продуваемые ветрами районы, а как игрушечные ландшафты детских конструкторов. Иначе зачем всё?
Максим Замшев, "Литературная газета".
