Видео
В мире
Один из генералов генштаба — неоднократный оппонент Деникина и во время Гражданской войны, и после, Алексей фон Лампе — называл его главным достоинством и недостатком честность. В российской истории среди главных её героев вообще огромный дефицит хороших людей — вот просто хороших, каким не страшно доверить свою судьбу или даже деньги. Деникин производил впечатление высокой личной надёжности, и — хотя главный его биограф Георгий Ипполитов подчёркивает, что идеализировать его не следует — среди красных и белых генералов он выделяется личной скромностью, отсутствием кровожадности, а главное, глубоким переживанием того печального факта, что истребляют-то и ненавидят друг друга соотечественники.
Этим трагическим сознанием русской, да и всемирной катастрофы пронизаны его пятитомные «Очерки русской смуты» — один из главных и объективнейших источников по Гражданской войне. А что он звёзд с неба не хватал, как полагали некоторые коллеги и современники,— так в ХХ веке главным дефицитом был вовсе не военный талант, а простая человечность и обычная порядочность. Талантливее, наверное, были и Врангель, и Колчак, но и жестокости, и надменности у них было гораздо больше. А к Деникину и идейные враги, даже в советское время, не питали личной враждебности: он был хороший человек, оказавшийся во главе армии в очень дурные времена. Умудрившийся сохранить верность долгу и притом не озвереть. До конца дней он тосковал по России — кажется, что и она по нему, а это случай довольно редкий. В 2005 году исполнилось его последнее желание — он был перезахоронен на родине, в Донском монастыре. По свидетельству Тихона Шевкунова, Владимир Путин из своих средств оплатил реставрацию надгробий Деникина и его жены четыре года спустя, причём лично утвердил их эскизы.
Деникина называли военным интеллигентом, русским республиканцем, а также (Игорь Ходаков) идеалистом, чьи воззрения были совершенно чужды рабочим и крестьянам. Так оно, может, и хорошо, что они были им чужды? Иногда, как учит история, в гражданской войне проигрывают именно граждане, а побеждают те, у кого меньше моральных ограничений. И если после смерти что-нибудь есть, можно полагать, что рабочие и крестьяне с тех пор пересмотрели свои оценки.
«Характер!»
Антон Деникин родился 4 (16) декабря 1872 года в семье 65-летнего отставного майора. Мать, младше отца на 35 лет,— полька из обедневшего шляхетского рода. Отец Деникина умер, когда ему было 13, жили бедно, и Антон подрабатывал репетиторством (особенно способен был к математике), но мечтал не о научной, а о военной карьере. В 1892 году он окончил Киевское юнкерское училище и в чине подпоручика был зачислен во Вторую артиллерийскую бригаду. Три года спустя отправился поступать в Николаевскую академию генштаба, каковую и окончил в 1899 году. Тут впервые проявился его характер — жажда справедливости и чувство собственного достоинства. Он должен был попасть на службу в Генеральный штаб, но начальник академии Николай Сухотин вычеркнул его из списков, поскольку ввёл новую систему подсчёта баллов. Деникин оказался в числе четырёх жертв этой новой системы и единственный из всех подал жалобу на высочайшее имя.
Жалоба была удовлетворена, баллы пересчитаны, но Деникина в Генштаб всё равно не взяли — «за характер». Лишь летом 1902 года он добился перевода в Генштаб — после личного обращения к военному министру Куропаткину. За тот год, что капитану Деникину выпало командовать ротой в ожидании перевода в Петербург, он полностью избавился от рукоприкладства — но рота, которой он командовал, демонстрировала наихудшие показатели: солдаты немедленно распустились. Какие выводы сделал из этого Деникин, сказать трудно. Больше всего он в это время был, вероятно, похож на Ромашова из купринского «Поединка» и тоже начал посылать в журналы рассказы из армейского быта под псевдонимом И.Ночин.
К Пасхе 1905 года Деникин был уже произведён в подполковники. Как только началась Русско-японская война, он попросился в действующую армию и был направлен на должность начальника штаба Заамурской бригады — «на третьестепенном театре, где можно было лишь ожидать стычек с китайцами-хунхузами», по собственным его воспоминаниям. Помог случай — тяжело раненного генерала Ренненкампфа отправили в тыл, а на его место начальником штаба Забайкальской дивизии поставили Деникина. Там он сделал одно из самых точных своих наблюдений: «Сколько раз я встречал в армии — на высоких и на малых постах — людей безусловно храбрых, но боявшихся ответственности!» В качестве начштаба Урало-Забайкальской дивизии он проявил себя наилучшим образом, поражение в Мукденской операции воспринял тяжело и был уверен, что «стоило заменить нескольких лиц, и вся операция приняла бы другой оборот, быть может, гибельный для зарвавшегося противника».
К первой русской революции отношение у него было смешанное: он считал, что у неё нет ни программы, ни вождей, а между тем положение в армии, да и в стране, оценивал как катастрофическое. Он служил в Варшаве, потом в Саратове, затем в Житомире, где командовал Архангелогородским полком. Его произвели в генерал-майоры. В 1914-м он переехал в Киев на должность генерала для поручений при командующем округом. Сразу же после начала войны, узнав о переводе командующего 4-й стрелковой бригадой, он подал прошение о переводе на эту должность — и командующий 8-й армией Брусилов это прошение утвердил. Уже в октябре он был награждён Георгиевским оружием — за храбрость и инициативу. В 1915-м он получил Георгия четвертой степени, потом — третьей. Февральская революция застала Деникина на Румынском фронте; к её идеям он отнёсся сочувственно, по убеждениям был конституционным демократом, и новый главнокомандующий русской армией Михаил Алексеев предложил ему стать своим начальником штаба.
К этому моменту, то есть к своим сорока пяти, Деникин был, по характеристике своего биографа Полякова, обычным, не слишком удачливым, умеренно либеральным провинциальным офицером без связей. Как замечает другой его биограф, Лехович, он и честолюбив был в меру, и выделился в мировой войне главным образом на фоне бездарности и корысти прочего высшего офицерства. Как говорил он сам: солдаты отличные, офицеры изнеженные (впрочем, кто из русской военной интеллигенции не произносил этих ритуальных восхищений, не противопоставлял рядовых штабным?). Отличали его два качества: во-первых, симпатии к либералам (и личный либерализм в управлении полком — то есть отсутствие кровожадности, проще говоря), а во-вторых, готовность проявить инициативу в критический момент, то есть не бегать от личной ответственности. Эту готовность пришлось ему проявлять в семнадцатом, она-то и сделала его имя одним из самых проклинаемых в Советской России наряду с Колчаком и Врангелем, двумя другими вождями Белого движения.
С Корниловым — против всех
Февральскую революцию Деникин считал результатом «неизбежного исторического процесса». Но, по Ипполитову, признавать неизбежность — не значит одобрять. Февраль и последующие месяцы, по Деникину,— развал и растление армии; военный строй с демократией никак не вяжется, и Декларация прав солдата, подписанная Керенским 9 мая 1917 года, вызвала в Ставке ужас. В июле Деникин попросился командовать Западным фронтом, и новый главковерх Брусилов, с которым они сдружились на войне, эту просьбу удовлетворил. Работать с Брусиловым в Ставке Деникин не мог, ибо, с его точки зрения, единственный популярный генерал стремительно уничтожал собственный авторитет. Брусилов оправдывался: ему самому не нравилось «махать красной тряпкой», но страна больна — иного лечения, кроме революции, он не видел.
У Деникина была репутация критика военной биографии, истинного друга солдат, инициативного боевого генерала, но политики, продвигавшие его, не понимали главного: революционные преобразования в армии он полагал невозможными, выборность командиров смешила его и ужасала, Временное правительство, по его мнению, не могло остановить развал войск. Зверь вырвался наружу — это он видел ясно. В Минске в первой своей речи перед новыми подчинёнными он так и сказал: революцию приемлю, революционизирование армии отвергаю.
При серьёзном численном перевесе, когда обстановка «сулила блестящие перспективы», Деникин не мог остановить немцев, солдаты уходили с фронта. В мемуарах он писал: мнение, будто армию развалили большевики, ни на чем не основано. Большевики — черви, заведшиеся в ранах; растравляли эти раны совсем другие люди. Собственно, роль большевиков в событиях февраля — августа 1917 года была ничтожна; переписывая историю, они эту роль раздули, но единственным их реальным делом был перехват власти в октябре, когда эта власть буквально валялась в грязи. Солженицын был прав, утверждая, что Россия была обречена уже в марте (а Деникин писал, что, вероятно, всё решилось ещё в Мукдене): возможно, в октябре страну уже никто не удержал бы, кроме самых циничных и на всё готовых ленинцев. Никто не назовёт благом то, что они захватили власть,— иное дело, что больше это делать было некому.
Окончательный разрыв Деникина с Временным правительством — конец августа, ночь на 28-е, корниловский мятеж. Лавр Корнилов, сменивший Брусилова на посту главковерха, ввёл в армии смертную казнь, стал расстреливать дезертиров, приостановил развал и бегство — а вместе с тем казался потенциальным диктатором; первоначально Керенский одобрил объявление Петрограда на военном положении, но быстро понял, что тогда придётся передать власть Корнилову, и отыграл назад. Он объявил Корнилова диктатором, мятежником, потребовал остановить движение на Петроград 3-го конного корпуса генерала Крымова и сдать пост главнокомандующего. Корнилов отказался. После встречи с Керенским генерал Крымов застрелился.
Все поддержавшие Корнилова генералы — в том числе Деникин — были арестованы. Освободили их только после большевистского переворота: первую партию — 18 ноября, вторую — день спустя. В этой второй были Деникин, Марков, Лукомский, Романовский и сам Корнилов. Он принял решение формировать на Дону Добровольческую армию, которая могла бы противостоять большевистской диктатуре.
Генерал Духонин, которого Керенский сделал начальником штаба, провозгласив себя в сентябре верховным главнокомандующим, выпустил «быховских узников» (генералы содержались в Быхове, в 50 км от Могилёва) весьма своевременно. Комиссар Крыленко уже ехал в Могилёв снимать Духонина с должности и забирать его в Петроград, но до Петрограда не довёз: матросы потребовали его выдачи, застрелили, а труп растерзали на вокзальной площади. Не приходится сомневаться, что участь Корнилова, Деникина и их единомышленников была бы та же самая. С Крыленко они разминулись на 10 дней, это и спасло им жизни. А выражение «отправить в штаб к Духонину» прочно укоренилось в народной речи.
Добровольческая армия
В сфере историков — любителей и профессионалов — по сей день не утихают споры: изменил ли Деникин присяге, изменил ли народу, следовало ли брать сторону большевиков, оказавшихся единственной легитимной властью, или организовывать братоубийственное сопротивление?
Аргумент насчёт братоубийственного сопротивления — лицемерие, поскольку большевики сами не останавливались ни перед каким кровопролитием. Что до присяги, русское офицерство присягало престолу, которого больше не было. Оставалось создать государство, и в этом смысле действия Корнилова и его единомышленников были единственным логичным поведением. Конечно, шансы так называемых белых — название это закрепилось за ними только в феврале 1918 года — были иллюзорны, хотя Деникин ближе других подошёл к Москве. Иллюзорны прежде всего потому, что чёткой картины будущей России не было ни у кого из них. Но иногда выбираешь сторону не из расчёта, а из полной несовместимости с новой властью: это и есть в чистом виде случай Деникина.
27 декабря 1917 года был опубликован манифест Добровольческой армии. Деникин её не идеализировал: «Те, кто видел в ней осиянный страданием и мученичеством подвиг,— правы. И те, кто видел грязь, пятнавшую чистое знамя, во многих случаях искренни. В нашу своеобразную Запорожскую Сечь шли все, кто действительно сочувствовал идее борьбы и был в состоянии вынести её тяготы. Шли и хорошие, и плохие. Но четыре года войны и кошмар революции не прошли бесследно. Было бы лицемерием со стороны общества, испытавшего небывалое моральное падение, требовать от добровольцев аскетизма и высших добродетелей». Однако «добровольчество при всех его теневых сторонах» сохранило «героический образ и национальную идею».
Владимир Антонов-Овсеенко — который арестовывал Временное правительство и сам был расстрелян, по издевательству истории, почти ровно 20 лет спустя, 12 октября 1937 года — писал о добровольцах: «Их ничтожная армия состояла исключительно из барских сынков, офицеров, да и юнкеров. Дрались эти господа умело и нагло. Но против них была сокрушительная сила массы, сознавшей свою правду».
Точнее сказать, расклад сил был несколько иной: против людей, сохранявших какое-никакое понятие о чести, о дозволенном и недозволенном, воевали люди без каких-либо моральных ограничений — и, естественно, побеждали; ну, а что в процессе этой борьбы Белое движение тоже утрачивало прежние понятия, так ведь иначе не бывает. Вдобавок офицерство не спешило в Добровольческую армию: в Ростове было до 17 тысяч офицеров, а записалось 300. Деникин объяснял это измотанностью, усталостью от войны, но, по правде говоря, никто не верил в перспективы сопротивления.
Настоящий приток добровольцев начался во второй половине восемнадцатого, за что спасибо большевикам с их откровенным террором. Деникин писал об этом недвусмысленно: озверение красных вызвано было не обстановкой боя, а «рукой сверху», поскольку большевики не могли удержаться иначе — только жестокостью. Трушнович, корниловец, а впоследствии известный эмигрантский публицист и председатель Комитета помощи русским беженцам, писал: «Их зверства всё умножались, и чуть ли не каждый корниловец имел среди своих близких замученных большевиками. В ответ на это корниловцы перестали брать пленных». (Никакого приказа о том, чтобы пленных не брать — «Ответственность за этот приказ перед Богом и русским народом я беру на себя»,— Корнилов не отдавал, во всяком случае письменно; устно же, по свидетельству Алексея Суворина (Порошина), говорил лишь: «Чем больше террора, тем больше побед».)
К январю 1918 года армия Корнилова — Деникина насчитывала 4.000 человек; в это же время — 25 декабря 1917 года — он женился. Ксения Чиж уже год считалась официальной невестой: двадцать лет назад он спас её отца во время кабаньей охоты, был приглашён на крестины и знал её, таким образом, с младенчества. На браке настояла она: ей хотелось сопровождать его на законных основаниях. Деникин обещал, что после победы они проведут медовый месяц сначала в Париже, а потом в Ницце. Спустя ещё двадцать лет Ксения в Париже заболела гриппом, переносила его тяжело и упрекала генерала: где же твоё обещание, Ниццы я за всю жизнь не увидела… Смущённый Деникин отвечал: во-первых, от гриппа не умирают (она в самом деле пережила его на 26 лет), а во-вторых, я же обещал сначала Париж… где мы, собственно, и отмечаем двадцатилетие брака…
Во главе белых
Корнилов был убит 31 марта 1918 года. О мистическом характере его гибели Деникин писал в воспоминаниях: изба для штаба стояла на открытом, возвышенном месте, по нему пристреливались, генерал был отброшен к печи снарядом, влетевшим в штаб, никто больше не пострадал. Корнилова похоронили в немецкой колонии Гначбау, но когда её заняли большевики — тело вырыли из могилы, пытались повесить (оборвалась верёвка), изуродовали и сожгли. Это к вопросу о нравах обеих сторон.
Во главе Белого движения оказались Деникин и Алексеев. Алексеев умер 25 сентября, и Деникин возглавил армию. К этому времени в результате второго кубанского похода он взял Екатеринодар, а впоследствии большую часть Северного Кавказа. 26 декабря 1918 года Деникин подписал договор с генералом Красновым, и Добровольческая армия объединилась с Донской. Командование Добровольческой армией Деникин передал Петру Врангелю, а за собой оставил Вооружённые силы Юга России, куда, помимо Донской армии, вошли Кавказская армия и Черноморский флот. Деникин постепенно отстранил Краснова от командования под предлогом его германофильства (и сепаратистских устремлений — он мечтал о независимом Доне). Деникин наотрез отказывался блокироваться с главным врагом — немцами, чьими агентами он считал Ленина и прочее большевистское руководство; он оставался верен союзникам, то есть Антанте.
Лето и осень 1919 года — период наибольших успехов Деникина. В июле он взял Харьков, Екатеринослав, Царицын. Он удостоился особого воззвания Ленина «Все на борьбу с Деникиным!», где его летнее наступление было названо опаснейшим моментом в истории революции. Деникин в ответ объявил поход на Москву. 18 августа он взял Киев и распорядился отправить по домам солдат Украинской народной республики. В это время в большевистских верхах начинается паника: Ленин пишет, что «Колчак и Деникин — главные и единственно серьёзные враги Советской республики. (…) Теперь правда о Колчаке (а Деникин — его двойник) раскрыта вполне. Расстрелы десятков тысяч рабочих. Расстрелы даже меньшевиков и эсеров. Порка крестьян целыми уездами. Публичная порка женщин. Полный разгул власти офицеров, помещичьих сынков. Грабёж без конца. Такова правда о Колчаке и Деникине».
Это и о Колчаке неправда, а уж о Деникине — прямая клевета: если кто и пытался остановить разбой и расправы на захваченных территориях, так это он. Сейчас широко известна ленинская секретная директива: «Под видом «зелёных» (мы потом на них свалим) пройдём на 10–20 вёрст и перевешаем кулаков, попов, помещиков. Премия: 100.000 р. за повешенного». Деникин был кем угодно, но только не диктатором: в решении рабочего вопроса он оказался большим гуманистом, чем большевики, установил на контролируемых им территориях восьмичасовой рабочий день, хотя демонстрации запретил, а профсоюзов не признавал. Земельная реформа, направленная на укрепление фермерских хозяйств, не пошла вовсе. В национальном вопросе Деникин был радикальным противником автономий, на чём ссорился с украинцами и казачеством, но власть его была настолько слаба, что, например, предотвращать погромы на контролируемых им территориях он так и не научился. Да, собственно, главные его интересы были сосредоточены на московском походе,— ему было никак не до обустройства новой России.
Троцкий писал: «Деникину удалось сосредоточить на Южном фронте крупные силы, какие никогда не выдвигал против нас ни один противник… У Деникина войска было в 2–3 раза больше, чем у нас… Психологического перелома у нашей армии ещё нет, но я могу добавить, что мы к нему подходим».
Троцкий, кажется, был одинок в своём оптимизме. Бухарин рассказывал (цитирую по Игорю Буничу): когда Деникин подошёл к Туле, вожди паковали чемоданы, готовили фальшивые паспорта, сам он как любитель птиц собирался в Аргентину… Спокоен был только Ленин: «Положение хуже не бывало, но нам везло и будет везти». И в самом деле — осенью «незабываемого 1919-го» перелом произошёл.
Почему? Говорить о военной бездарности белого командования нельзя никак: самый объективный свидетель — противник, и даже Фрунзе признавал талант Деникина. «В области военной они, разумеется, были большими мастерами. И провели против нас не одну талантливую операцию и совершили, по-своему, немало подвигов, выявили немало самого доподлинного личного геройства...» Солдат умеет уважать достойного противника — в отличие от политиков, в особенности большевистских. Почему же у них не вышло? В эмиграции Врангель утверждал, что причиной неудач было растягивание фронта, предусмотренное «московской директивой» рассредоточение войск; он как раз настаивал на том, чтобы единым кулаком ударить по Царицыну и там соединиться с Колчаком.
Деникин считал, что главной бедой было моральное разложение войск, массовое дезертирство — армию приходилось пополнять за счёт мобилизации, а воевать никто не хотел. В тылу бунтовали, Украина категорически не соглашалась с имперскими взглядами Деникина. В руководстве белых конфликтовали все со всеми. Мамонтов под Тулой занимался не продвижением, а грабежом. Особенно обострились отношения между Деникиным и Врангелем, переписка которых, внешне вежливая, содержит множество ядовитых уколов.
Эти разногласия касались не только военных вопросов, но и послевоенного устройства России: тут определённого мнения не было ни у кого. Кубанцы рассорились с руководством ВСЮР и стали покидать фронт. Решительное наступление Будённого отбросило деникинцев далеко на юг, они ненадолго вернули Ростов, но снова сдали его через неделю. Отступление к Новороссийску вызвало панику и неразбериху, эвакуация оттуда получила название «Новороссийская катастрофа» — те, кто не успел уйти на английских кораблях, кончали с собой из страха перед пленом. Красные взяли порядка 22 тысяч пленных, эвакуироваться в Крым и Константинополь удалось 35 тысячам.
В обстановке тяжёлых военных неудач, когда за Добровольческой армией остался только Крым, Деникин одним из последних вошёл на британский миноносец «Капитан Сакен». С женой и годовалой дочерью Мариной они отбыли в Крым, ставка разместилась в Феодосии. Там он подал в отставку и 4 апреля 1920 года передал всю власть Врангелю. На следующий день был убит его начштаба Романовский, а 6 апреля Деникин с семьёй, взяв с собой вдову и детей Корнилова, отбыл в Англию на дредноуте «Мальборо».
Проигравшие
Почему у Белого движения ничего не вышло? — вопрос, так и не получивший до сих пор окончательного ответа: туманное рассуждение о том, что за большевиками было будущее, одинаково часто звучало и в советской, и в антисоветской России, но с реальностью оно имеет мало общего. За большевиками было скорее прошлое — куда более жестокая диктатура, чем романовская. Вместо обещанной свободы российский народ получил такое закрепощение, на какое у монархии не было ни ресурса, ни воли. Правду сказать, российская политическая система к 1917 году была безнадёжно мертва и не Временному правительству было реанимировать её.
Вероятно, Деникин был недостаточно диктатором, чтобы в 1919 году, когда ему везло, взять Тулу, а потом и Москву. Но Колчак и Врангель были диктаторами куда более решительными, однако и у них ничего не вышло. Боюсь, в Гражданской войне произошло то самое, что описал Толстой применительно к войне 1812 года: на Белое движение «была наложена рука сильнейшего духом противника». Правда, сила духа выражалась в бесконечной решимости нарушать любые Божеские и человеческие законы, приносить любые жертвы и не соблюдать никаких правил. В этой решимости Ленина — а также в его политической интуиции, а также в беспредельном, невообразимом цинизме — в самом деле было нечто титаническое. В отличие от Сталина, он не получал удовольствия от репрессий и пыток — его гораздо больше заражал азарт «драчки», но в драчке у него не было никаких моральных ограничений.
Ленин восхищался индивидуальным террором, Сталин мечтал о государственном — но других различий между ними, пожалуй, не было, разве что Ленин знал восемь языков, зато хуже разбирался в искусстве. У Сталина вкус был более гибкий, его хватало на Маяковского.
Что касается Деникина, в войсках его звали «дед Антон», а ведь он был на два года младше Ленина. Ленина стали называть дедом только в дряхлеющем СССР: партийная кличка Старик была скорее иронической, связанной с ранним облысением. Ленин — кто угодно, но не дед; скорее уж в семнадцатом он переживает вторую молодость. Деникин был безнадёжно архаичен, добр и порядочен. В некотором смысле он — типичный и даже образцовый русский офицер, лишённый мстительности и тяготившийся братоубийственной смутой. Таких вождей народ поддерживает, пока им везёт, и отрекается от них при первых неудачах. А вот Ленин понимал: чтобы тебя любили, надо как можно больше расстреливать, бесстрашно запрещать и вообще делать жизнь максимально невыносимой. Тогда возникнет впечатление, что ты действительно любишь Родину и понимаешь народ — и благодарная память тебе обеспечена.
Беда Деникина была в том, что он мечтал о свободной и гуманной империи. И закономерно оказался в Англии.
После России
17 апреля 1920 года Деникин с семьёй оказался в Лондоне. Намерение британского правительства установить мир с Москвой и даже вовлечь его в переговоры вызвало у него негодование: если не вести борьбу с большевиками до полной победы, в руины обратится не только Россия, но и вся Европа. Протестуя против мира с Советской Россией, он переехал из Англии в Бельгию, а оттуда в Венгрию. Там он провёл три года, решив расстаться с политикой и полностью переключившись на литературу, к которой, как мы помним, его тянуло с юности. С 1925 года он вновь в Брюсселе, с 1926-го — в Париже, где сосредоточилась большая часть русской эмиграции.
Он почти не участвовал в политике, в довольно бурной партийной жизни, но согласился возглавить Союз добровольцев — чисто ветеранскую организацию. Ему случалось полемизировать с теми, кто задним числом обвинял его в стратегических просчётах — эти обвинения он довольно убедительно отбивал. Выступал с лекциями. Печатался в газете «Доброволец». Жил замкнуто.
С началом Второй мировой войны в русской эмиграции вспыхнули споры: может ли освобождение от большевистского ига прийти извне? Свою позицию Деникин формулировал многажды: против большевиков и против вторжения. Он верил только в освобождение самой России от большевизма — всё остальное будет насилием и приведёт к новым кровопролитиям; да и не может никакая свобода прийти из-за границы, она должна вызреть. (Как оказалось впоследствии, ничего не вызрело — большевистская выродившаяся власть рухнула под тяжестью собственных ошибок, но ни интеллекта, ни вольности это не прибавило.)
После оккупации Франции Деникин пытался выехать в Испанию, но не успел; его жену Ксению ненадолго арестовали, потом выпустили. Деникин жил под Парижем, отказавшись регистрироваться как «лицо без гражданства» и подчеркнув, что российское подданство никто у него отобрать не может. Сотрудничать с немцами он отказался наотрез — в отличие, скажем, от Краснова; в 1943 году на свои сбережения приобрёл для СССР вагон медикаментов. Подарок был принят, но негласно. Возможно, именно этот жест Деникина спас его в 1945-м, когда многих эмигрантов, известных враждебностью к советской власти, насильственно депортировали в Советский Союз. Но на всякий случай он предпочёл переехать в США, где и умер от сердечного приступа в 1947 году в Анн-Арборе.
До последних дней Деникин оставался верен своей безоговорочной человеческой порядочности, и вслед ему не раздалось ни одного осуждения: мало кого из представителей русской эмиграции, вечно погрязавшей в конфликтах, провожали такой дружной печалью. Решение перенести его прах в Россию, по его завещанию и с согласия дочери, было принято в 2005 году. В советской историографии Деникину всегда доставалось меньше, чем Колчаку, Юденичу, Врангелю: то ли ценили его уход из политики в 1922 году, то ли понимали, что у честного русского офицера в семнадцатом другого выхода не было.
В будущем году будет отмечаться юбилей Деникина — 150 лет. И к этому юбилею, пожалуй, он подойдёт практически безупречным национальным героем — пусть не Гагариным, но идеальным офицером, не получающим удовольствия от кровопролития. Деникин мучительно переживал русскую усобицу и дорожил русскими жизнями, но при этом не впал в ересь сменовеховства и не благословил в лице Сталина красного монарха. Думаю, эта способность оставаться в одиночестве, но никому не отдавать голос и душу — самая важная, самая редкая на сегодня способность; и потому Деникин больше других годится на роль главного героя русской смуты. Обычный, умный, честный и человечный генерал — но Господи, как же мало было этих обычных!
Нет, такие, как он, не побеждают в гражданских войнах. Но если бы такие, как он, составляли большинство — так и войн гражданских, глядишь, не понадобилось бы.
Дмитрий БЫКОВ, "Собеседник".
