«Живое доказательство самой возможности веры»: о папе Иоанне Павле II

Мы, правда, не читали дневников папы, но по его проповедям, по литературным сочинениям и личным впечатлениям он выглядел личностью удивительно цельной и жизнерадостной. А какое христианство без радости?! Навидались мы этих натужных праведников, принудительных подвигов, наслушались лжесвидетельств о радости богообщения,— но на польского папу достаточно было взглянуть, чтобы поверить. Если не в Бога, то в его личную веру.

Для миллионов людей в мире он был тем, чем и должен быть духовник: свидетельством о Боге, утешителем в сомнениях, живым доказательством самой возможности веры после всех кошмаров века. И как-то у него это получалось, и его беатификация — причисление к лику блаженных — сразу после смерти была в общем формальностью. Все и так понимали, что он святой и будет канонизирован, и его преемник эту процедуру осуществил.

Были, конечно, критики и у него, и какие! Но — странное дело — и они его любили или, по крайней мере, сознавали масштаб. Правда, и само его папство пришлось на сравнительно мирный и радостный период — исчезновение вечной военной угрозы, кратковременная симфония Запада и Востока, крах советского тоталитаризма, раскрепощение его родной Польши (которая и в соцлагере была вызывающе не социалистической); ну, так он и приближал всё это, а главное — видел риски стремительного отката назад. Который и воспоследовал.

Он сделал главное — доказал, что актуальнейшим вопросом нашего времени и главным вопросом всякой жизни по-прежнему остаётся вопрос о Боге. Что христианство остаётся на переднем крае любой сегодняшней борьбы, что никакая другая религия его не оттеснила, что оно по-прежнему лучшее и уж точно самое интересное из всего, что видело человечество. А ведь находились люди — и неглупые,— искренне полагавшие, что всё это пережиток.

И дело даже не в харизме — он вовсе не был харизматичным оратором, а политиком не был вовсе. Дело в том, что он был одним из доказательств бытия и присутствия Бога, а этого совершенно достаточно.

От Кароля Юзефа до Иоанна Павла

О своей жизни, не богатой внешними событиями (он сам называл себя «законспирированным папой», который «расконспирировался после избрания»), он рассказал в книге воспоминаний «Дар и тайна». Кароль Юзеф Войтыла родился 18 мая 1920 года (в этом году весь мир отмечал его столетие) в Польше, в местечке Вадовице, что под Краковом, в семье поручика и учительницы. В юности он больше всего увлекался театром и драматургией — и в зрелые годы написал вполне сценичную пьесу «Брат нашего Бога», о которой мы ещё скажем. Перед Второй мировой войной писал стихи и пьесы, да и его энциклики с литературной точки зрения весьма интересны.

В восемь лет он лишился матери, в двенадцать — старшего брата Эдмунда, в 1941 году похоронил отца («Бог явно готовил меня к моей стезе: я потерял всех, кого любил»). В 1938 году он поступил в Ягеллонский университет, один из древнейших в Европе, на кафедру полонистики (польской литературы и культурологии); с 1942 года там же изучал богословие.

В Кракове, в двухкомнатной квартире Войтылы на Тынецкой улице, прятался от оккупантов Мечислав Котлярчик, польский драматург и театральный педагог. Здесь он создал подпольный Рапсодический (поэтический) театр. Кароль Войтыла там играл. Другим его наставником в сороковые был краковский портной, мистик-самоучка Ян Тырановский. Он учил о вечной вражде внешнего человека с внутренним: внешний приспосабливается к жизни, внутренний являет собой «полюс совершенства». Всё это время Войтыла посещал подпольную польскую духовную семинарию, а официально, чтобы спастись от угона в Германию и прокормиться, работал сначала в каменоломнях, а потом на химическом заводе; работа была изнурительная и вредная. С 1944 года Краковский кардинал Стефан Сапега перевёл его на работу в свой дворец — в епархиальное управление.

Когда Польша стала социалистической, Кароль Войтыла отнёсся к этому, мягко говоря, без энтузиазма — ему принадлежит формула: «У польских коммунистов нет с польским народом ничего общего, кроме языка». В 1946 году он был рукоположен и отправился в Рим продолжать богословское образование. В Польшу он вернулся в 1948 году, защитив диссертацию. До 1953 года был сельским, затем краковским священником (снискав любовь в обоих приходах), а в 1953 году, защитив диссертацию в Ягеллонском университете, начинает преподавать там этику. Но уже в 1956 году польская коммунистическая власть закрывает богословский факультет в Кракове, и будущий папа возглавляет кафедру этики в Люблинском католическом университете. С 1958 года он епископ, с 1964-го — архиепископ, митрополит Краковский; он часто посещает Ватикан, принимает участие в написании пастырской конституции «О церкви в современном мире». В 1967 году становится кардиналом, во время гданьских забастовок 1970 года резко осуждает польское правительство за жестокое подавление и настаивает на праве рабочих на мирный протест.

Папа Павел VI, причисленный впоследствии к лику святых и возглавлявший католическую церковь в бурные шестидесятые, высоко оценил и приблизил польского кардинала. В 1978 году, после кратковременного (всего 33 дня) правления Иоанна Павла I, избирается новый папа, принявший имя предшественника. Его считали компромиссной фигурой в борьбе консерваторов и радикалов-обновленцев, но, как всегда бывает, первый славянский папа оказался куда большим радикалом — и одним из рекордсменов по продолжительности пребывания у власти.

По роду своих богословских занятий, если рассматривать его с точки зрения светской науки, он был психологом и антропологом: две его наиболее фундаментальные работы — «Любовь и ответственность» и «Личность и поступок». При этом он многократно декларировал свою нелюбовь (точнее, отсутствие интереса) к естественным наукам: в человеке его интересовало прежде всего «сверхъестественное бытие».

Христос после войны

Вот я пишу о нём — и прямо физически чувствую, как вам скучно. Больше вам скажу — мне тоже скучно, и это всегда передаётся читателю. Между тем он был одним из самых интересных людей своего времени, если не самым интересным вообще. Как говорил Честертон — писатель, сделавший для католичества больше, чем любой из его современников,— мы все разговариваем о футболе, а ведь интересно только о Боге. Проблема в том, что Иоанн Павел II, чьи проповеди были образцом доходчивости, писал языком довольно трудным, рассчитывая если не на профессионалов, то, по крайней мере, на опытных читателей; современное богословие, как и современная физика, предполагает определённую продвинутость, это тоже наука, причём значительно более древняя. Понимать проблемы, которыми занимался Иоанн Павел II: скажем, соотношение веры и агностицизма, научного мировоззрения и религии, причины человеческих поступков и соотнесённость их с убеждениями (то есть насколько, например, человек религиозный более склонен к действиям, нежели агностик или атеист),— неофит вряд ли может. Иоанн Павел II, говоривший на тринадцати языках и читавший на пятнадцати (прибавьте латынь и эсперанто), был крупным психологом, историком, филологом.

Перед ним стояла исключительная по сложности задача, которую он решал с юности, пришедшейся как раз на Вторую мировую войну (в которой его страна потерпела унизительное поражение, несмотря на то, что поработивший её фашизм был в конце концов побеждён). Надо было как-то понять, каким образом Бог терпел (или организовал, как полагают некоторые, или не смог остановить, как думают другие) самые страшные злодейства в мировой истории. Надо было понять, как теперь проповедовать. Надо было объяснить: почему ареной самых страшных злодейств стала католическая Европа с её богатейшей богословской традицией — а остановить злодеев смогло атеистическое государство, которое если и терпело церковь и церковников, то периодически устраивало им жесточайший террор. Надо было выстраивать отношения с набирающим силу исламом; с набирающей силу «новой этикой» (которая родилась ведь не сегодня, а в 1949 году, после книги Нойманна «Глубинная психология и новая этика»); с иудаизмом, с которым у христианства была долгая и кровавая история отношений; с православием, которое само переживало тяжелейший раскол и не могло определиться по отношению к советской власти; с родной Польшей, которая к началу восьмидесятых была на грани кризиса пострашней чехословацкого (и Ярузельскому приходилось иметь в виду прямую перспективу вторжения). Главное же — надо было самому себе как-то объяснять тотальный кризис человечества в ХХ столетии, и позволить себе такое объяснение, всерьёз и без каких-либо скидок, мог только человек, обладавший титаническим душевным здоровьем.

К главным проблемам современности он подходил как антрополог:

«Слишком часто смешивают свободу с инстинктом индивидуального или коллективного интереса или с инстинктом борьбы и господства, независимо от придаваемой такому инстинкту идеологической окраски. Очевидно, что подобные инстинкты существуют и действуют; но нельзя осуществить подлинно человеческую экономику, если эти инстинкты не будут подчинены и верно ориентированы более глубинными силами, скрытыми в человеке, теми силами, которые определяют настоящую культуру каждого народа».

Солидарность он ставил выше конкуренции, культуру — выше социальной свободы. По нашим временам это серьёзная дерзость, но он чувствовал ответственность перед более высокими инстанциями, нежели общественное мнение.

В первой же своей энциклике он замечает, что мир — совершенно как в первые века христианства — «стенает в муках рождения», то есть мы переживаем перелом, сопоставимый с рождением новой религии. Состояние современного человека он характеризует прежде всего как тревогу, хаос, внутренний раздрай,— чувство, что плоды труда человека и его интеллекта обратились против него самого: «Этот моральный беспорядок требует принятия мужественных и творческих решений, отвечающих подлинному достоинству человека». Один из главных итогов двух тысячелетий христианской истории — разочарование в прогрессе.

Не будет ошибкой сказать, что, признавая и одобряя прогресс технический, этического Иоанн Павел II не наблюдал вовсе и призывал не надеяться на него. Мир опять отпал от Бога и опять нуждается в искуплении. Иоанна Павла II не смущало и не пугало то, что зло всегда выигрывает на коротких дистанциях, что оно энергично и адаптивно. Он цитировал на этот случай Евангелие от Луки: «Сыны века сего догадливее сынов света» — и добавлял (слышу его иронический мягкий голос): «Охотно примем этот упрёк». Слышу — потому что слышал, как он в своей киевской проповеди сказал, обращаясь к убеждённым коммунистам: простите нас, позвольте и нам простить вас.

Все кошмары фашизма, тоталитаризма, постоянного насилия над человеческой природой — уже есть в Евангелии, и христиане перед лицом их должны быть спокойны, как Христос перед Пилатом. Человечество и есть — то есть в идеале задумано — именно как Христос перед Пилатом: у Пилата, представителя имперской власти, — сила, а у нас — истина, эта истина делает нас свободными.

Эта убеждённость в человеческой светоносности и была основой его душевного здоровья: если бы мы не стоили любви, повторял он постоянно, Бог не отдал бы Сына в жертву за нас. Вера есть не только удивление перед Божьими чудесами — это удивление перед самим чудом человека; польский папа всегда его сохранял. И чтение его сочинений само по себе — чрезвычайно укрепляющее занятие. Вот почему он был прежде всего богословом, а не церковным бюрократом, вот почему его власть была властью слова, а не властью администратора.

Ватиканские тайны

В Ватикане — в его подземельях, библиотеках и преданиях — много тайн. Это самое маленькое, парадоксальное и загадочное государство Европы, площадь которого составляет 0,44 квадратного километра. Таинственна была смерть Иоанна Павла I, который вступил на Святой престол с радостью, а далее всё глубже погружался в депрессию. Он задумывал масштабные обновления — и через месяц после интронизации то ли умер от сердечного приступа, то ли был убит. Есть даже слух, что Никодим (Ротов), 48-летний глава делегации РПЦ на интронизации Иоанна Павла I в 1978 году, по ошибке выпил отравленный кофе, предназначенный папе. (Вообще же смерть митрополита Ленинградского и Ладожского в Ватикане многими противниками сближения православия с католичеством была истолкована чуть ли не как знамение Божье — смерть иерарха без покаяния показывает преждевременность и нежелательность контактов…)

Покушение на Иоанна Павла II 13 мая 1981 года — тайна, так и не раскрытая. Известно, что стрелял в него на площади Святого Петра 23-летний турецкий террорист Мехмет Али Агджа, якобы вдохновляемый болгарскими спецслужбами. За пять лет до своего освобождения в 2010 году (по настоянию папы он был выдан турецким властям и впоследствии помилован) Мехмет намекал, что за покушением стояли некие силы в самом Ватикане. Распускались слухи (впоследствии опровергнутые), что к покушению были причастны советские спецслужбы. В 1983 году Иоанн Павел II навестил Агджу в заключении и говорил с ним без свидетелей два часа, заявив впоследствии, что никому и ничего не расскажет, но простил террориста и говорил с ним как с братом. Само по себе такое прощение — подвиг, потому что ранен он был серьёзно: двумя пулями в живот, ещё двумя в руки, сильно мучился, до конца жизни не избавился от последствий ранения. Не думаю, что на террориста произвела впечатление его кротость — скорее решительность, воля, общая внушительность. Он вообще не выглядел кротким старцем — высокий, атлетичный, самый спортивный из предшественников, футболист и лыжник, с голосом глубоким и сильным. Я слушал его, когда он, старик 81 года, страдавший паркинсонизмом, приезжал в Киев и проповедовал на стадионе «Чайка» — и голос его гремел. Он вообще производил впечатление никак не дряхлости, а силы. И Агджа имел перед ним вид довольно бледный.

Дальше начинается самое таинственное. В 2000 году Иоанн Павел II раскрыл так называемую третью тайну Фатимского пророчества — одного из самых загадочных откровений ХХ века. Португальская пастушка Лусия Сантуш, её двоюродные брат и сестра несколько раз в 1917 году видели Богородицу, 13 июля доверившую им три секрета. Первые два были раскрыты в 1941 году, третий Лусия отказалась обнародовать, сказав, что ещё не время, но согласилась записать и запечатать в конверт. Первая тайна — зрелище ада с демонами и чудовищными животными, «чёрными и прозрачными», то есть доказательство загробного наказания (чтобы дети не умерли от страха, Богородица пообещала взять их в рай). Вторая — предсказание Второй мировой войны после близкого конца Первой, «если Россия не обратится» (она не обратилась, но Богоматерь пообещала в любом случае спасти её). Третья звучала так:

«Мы увидели в бесконечно ярком свете, что есть Бог, нечто подобное тому, как изображения людей появляются в зеркале, когда они проходят перед ним: епископа, одетого в белое,— нам показалось, что это был Святейший Отец. Там были и другие епископы, священники, верующие мужчины и женщины. Они поднимались вверх по крутой горе, на вершине которой был большой крест из неотёсанных стволов пробкового дерева. Прежде чем попасть туда, Святейший Отец прошёл через большой город, наполовину в руинах, наполовину содрогающийся. Он шёл, останавливаясь, страдая от боли и горя и молясь за души тех, трупы которых он встречал на своём пути. Достигнув вершины горы, на коленях у подножия креста он был убит группой солдат, которые стреляли в него пулями и стрелами. И таким же образом там умерли один за другим другие епископы, священники и верующие мужчины и женщины, и различные миряне разных чинов и сословий. С обеих сторон креста стояли два ангела, каждый с хрустальной кропильницей в руке, в которую они собирали кровь мучеников и ею окропляли души, прокладывающие свой путь к Богу».

Из-за этого третьего пророчества ломалось много копий: ожидания были огромные, разочарование — почти всеобщее, и мало кто верит, что Ватикан обнародовал всю правду (а Лусия в 98-летнем возрасте умерла в монастыре в 2005 году, и теперь уж никто не скажет, всё они рассказали или там остались ещё какие-то предсказания). В 1981 году 55-летний австралиец Лоуренс Джеймс Дауни так хотел узнать всю правду о Фатимских пророчествах, что захватил самолёт, следовавший из Дублина в Лондон, требуя, чтобы папа раскрыл секрет,— он направил самолёт во Францию, где его после 10-часовых переговоров и атаковал спецназ; Дауни отделался пятилетним сроком за воздушное пиратство. Действительно ли Богородица предсказала пальбу по папе или имелось в виду нечто более масштабное — сказать трудно. Преемник Иоанна Павла II — Бенедикт XVI — сказал, что пророчество не газетная сенсация и понимать его надо глубже. Так или иначе, инициаторы покушения отлично понимали реальное значение польского папы: во всём мире поражение коммунистической системы связывают именно с его именем.

Заговор троих

Существует легенда о некоем обеде, на котором Маргарет Тэтчер, папа римский и Рональд Рейган заключили нечто вроде секретного пакта о разрушении СССР. Обсуждается место проведения этого обеда и даже его меню. Само собой, изнанка популярности папы — и даже некоторой культовости его фигуры среди обывателей — это обилие анекдотов и слухов о нём: когда с такой интенсивностью ездишь по всему миру, пожимаешь руки то Ясиру Арафату, то Фиделю Кастро, то Путину, то Горбачёву,— станешь персонажем самой что ни на есть массовой культуры. Но в шутке только доля шутки: 7 июня 1982 года судьба Советского Союза была решена на конфиденциальной 50-минутной встрече Рональда Рейгана с Иоанном Павлом II в ватиканской библиотеке. Виделись вдвоём, даже без переводчика (у Иоанна Павла II был прекрасный английский). Формальным предлогом было обсуждение ближневосточной ситуации — о ней поговорили минут пять: Израиль как раз выгонял из Ливана Организацию освобождения Палестины и пообещал не трогать Бейрут. Гораздо больше папу и Рейгана интересовали дела польские: папа горячо поддерживал «Солидарность» (Лех Валенса даже утверждал, что без его влияния коммунисты в Польше продержались бы куда дольше) и надеялся вырвать Польшу из советской орбиты. Это будет решающий удар по социалистической системе — и в конечном счёте по СССР. «Солидарность» была разгромлена, существовала подпольно,— на этой встрече президент США договорился с понтификом о том, чтобы по каналам католичества (оно в Польше традиционно пользовалось огромным влиянием) ввозить в страну множительную технику и финансы для «Солидарности», а также поддерживать её активистов рекомендациями и консультациями. Сейчас стало известно, что папа римский предупредил СССР: если начнётся интервенция, он вылетит в Польшу и останется со своим народом. Не пустить папу на родину — это было бы слишком даже для Ярузельского. Кажется, именно во время таинственной встречи с Андреем Громыко (24 января 1979 года) папа предупредил «мистера Нет» о таком исходе — и не в последнюю очередь это обстоятельство удержало Брежнева и компанию год спустя от прямого вмешательства в польский кризис. Нельзя не признать, что со стороны папы это был ход рискованный и мощный.

Тот разговор в библиотеке был первой встречей Рейгана и Иоанна Павла II. Оба год назад пережили покушения, причём в самом начале своего правления. Оба считали (папа об этом прямо говорил), что Бог их спас, очевидно, предусмотрев для них великую миссию. Этой миссией они справедливо считали уничтожение военной угрозы, снятие конфронтации Востока и Запада, победу над империей зла — и даже если бы к власти в СССР не пришёл реформатор, Польша не собиралась оставаться социалистической и подсоветской, а без Польши всё было уже не то. Что не удалось в шестьдесят восьмом, должно было рано или поздно осуществиться, а уж диссидентское движение в СССР, по сути, лишь спасало честь народа, чтобы никакие русофобы не смели нас называть рабами.

Советский Союз развалился сам — было бы непростительной русофобией утверждать, что эта история делалась извне. Но крестовый поход на социалистическую систему, которая на протяжении сорока лет уродовала Восточную Европу и подпитывала самые агрессивные режимы во всём мире, — начали эти двое, к которым впоследствии присоединилась «железная леди». По воспоминаниям Рейгана, его оскорбляла сама мысль о разделении мира на зоны влияния. Он не хотел мириться с ялтинской системой этого разделения — и восстал против права Советов диктовать свою волю в Восточном полушарии. Дряхлеющий советский режим не был готов к противостоянию. Особенно если учесть, что у папы римского было немало сторонников в СССР.

Миллион километров вокруг света

Иной вопрос: предвидел ли Иоанн Павел II последствия развала старой мировой системы? Он встречался с Горбачёвым, беседовал с Путиным, многократно посещал бывшие республики, но в Москву его так и не пригласили, о чём он, думаю, искренне сожалел — с его-то стороны препятствий не было (он всегда подчёркивал равновеликую роль Западной и Восточной церквей, говорил, что надо дышать обоими лёгкими).

Полонофобия Достоевского была ему отлично известна, а уж как вёл себя по отношению к Польше Советский Союз, он знал не понаслышке. Не сказать чтобы поляки пылко любили восточного соседа и были ему благодарны за освобождение и покровительство. Но, думаю, даже отлично понимая природу СССР, он не предполагал, как быстро освобождённая при его содействии Россия скатится к гораздо более пещерному изоляционизму, ксенофобии, агрессии, подавлению любого инакомыслия и замене советской идеологии на административное православие.

Кажется, впрочем, что постсоциалистическая Польша тоже обманула его ожидания. Он не высказывался о родине критически, но едва ли во время «прощального» визита в августе 2002 года он на встрече с Квасьневским расточал ему исключительно комплименты. Едва ли Иоанна Павла II радовало и то, что вместо Советского Союза Америке и Европе противостоит теперь стремительно радикализирующийся ислам.

Однако Иоанна Павла II будут вспоминать не только за то — и не только тем, — что он способствовал краху социализма. Он сделал религию куда более массовой (и в каком-то смысле более секулярной, светской, в чём его часто упрекали), потому что ещё в сороковые понял: конкурировать с тоталитарной пропагандой религия сможет, только если научится привлекать верующих новизной. Он был первым папой, посетившим футбольный матч и рок-концерт. Он напел пластинку псалмов и молитв. Он многократно просил прощения у учёных — за преследование Галилея; у евреев — за антисемитов; даже у жертв насилия попросил прощения за священников-извращенцев… Он посетил синагогу и помолился у Стены Плача.

Почти в каждой энциклике и во множестве проповедей он говорил о необходимости экуменизма: человек немощен, повторял он, и я всегда напоминаю себе о собственной немощи,— а потому без объединения усилий у нас никогда ничего не получится. Мы должны объединяться во имя Божие, ибо расколы и разъединения выгодны только злу. Мы должны искать общий язык с нехристианскими религиями. Мы должны помнить, что высшей ценностью церкви является человек — ибо она существует для человека.

Он 426 раз встречался с мировыми лидерами, посетил 130 стран, 1022 города, проехал, пролетел и проплыл больше миллиона километров. Ни один папа до и после него не развивал такой активности. Он неутомимо словно сшивал пространство мира своими бесконечными маршрутами — и везде, где он появлялся, толпа радостно приветствовала его. Эту радость он дарил одним своим видом: сначала — бодрым, спортивным, цветущим, потом — старческим, умилительно-кротким, но дрожащие его руки никого не обманывали. Все знали,— а кто не знал, тот чувствовал: перед нами самый влиятельный старик на свете.

Чудеса и девизы

Были и те, кто его люто ненавидел, обвинял в опошлении веры, в заискивании перед модернизмом (хотя в воззрениях своих Иоанн Павел II был скорее консерватором: категорически возражал против однополых браков, осуждал аборты, презирал роскошь). Но при нём стало меньше ненависти и подозрительности, больше надежды. Это не он сделал — это ему так повезло. Но использовал он это не для личной славы, а для того, чтобы несколько миллионов современников обратились к Слову Божию. И кстати, он был одним из первых, кто учил рассматривать Библию как художественный нарратив, объясняя с чисто художественной точки зрения, почему это так действует.

Он беатифицирован, канонизирован и, как требует канонизация, совершил при жизни десятки задокументированных чудес — прежде всего исцелений. Но, думаю, главным его чудом было чувство счастья, явственно от него исходившее. Впрочем, способность бесить тех, кто глух ко всему человеческому, тоже является чудом. Он эту способность сохранил, и в этом тоже — бессмертие.

Любому человеку, даже предельно далёкому от веры, я горячо рекомендовал бы прочесть «Личность и поступок»: эта книга едва ли потеряет актуальность. Но тем, кому неинтересны психология и антропология, вполне может быть интересна пьеса «Брат нашего Бога» — о художнике и монахе святом Альберте Хмелевском. Это был любимый герой Иоанна Павла II, и он, помимо пьесы, посвятил ему около 40 текстов. Пьеса же очень актуальна, читаешь и вздрагиваешь:

«Общество не знает, что в себе носит. Общество — как больной организм. Но есть большое различие: больной организм должен это выявить быстро, иначе ему не дотянуть и он принуждён будет сдаться, тогда как общество способно долго скрывать свою болезнь. А если точнее — способно скрываться от болезни. Да. Мы прячемся, убегаем на крошечные островки достатка, так называемых дружеских связей, так называемой социальной системы, чувствуя себя за всем этим в полной безопасности. Но в то же время всё не так. Эта безопасность — большая ложь, иллюзия. Эта безопасность завязывает нам глаза и затыкает уши. Но всё это в конце концов вдребезги разлетится».

А если вспоминать цитаты из энциклик, следующие слова я провозгласил бы самым ценным сегодняшним девизом:

«Основная идея, основной смысл существования государства, рассматриваемого как политическое объединение, заключается в том, чтобы общество, народ, который его образует, был хозяином своей судьбы».

Дмитрий БЫКОВ, "Собеседник".