Встречи с Юрием Морфесси — «баяном русской песни»

Любителям русских и цыганских романсов известно это имя — Юрий Спиридонович Морфесси. До революции его пластинки выходили огромными тиражами. Шаляпин, услышав Морфесси, назвал его "баяном русской песни". Не многим мэтр давал такую оценку. Выступал певец и в Латвии. В эмиграцию Юрий Спиридонович отправляется в 1920–м — из Одессы. Живет в Париже, Белграде. Много гастролирует по Европе, выступает в лучших ресторанах Парижа, Варшавы, Бухареста, Софии. В рамках гастрольного турне приезжает и в Ригу. Но не на пару дней — месяцы выступает в лучшем ресторане довоенной латвийской столицы — "Альгамбра". В ресторане, построенном на том месте, где позднее было "Ригас модес" (сейчас жилищное управление Рижской думы, Бривибас, 49/53), бывали звезды — Алла Баянова, трубач и композитор Эдди Рознер, Оскар Строк, который впервые там сыграл свои "Черные глаза". Но это было в 1930–е. Морфесси приехал раньше. "Впервые я услышал выступления Морфесси в конце двадцатых годов у нас в Риге, в фешенебельном кабаре "Альгамбра", и уже впоследствии — после восьми— или десятилетнего перерыва — в Белграде в Югославии. Можно сказать, я слышал двух разных певцов, — вспоминал известный рижский исполнитель Константин Тарасович Сокольский. — Пока певец молод, голос у него свежий, да к тому же у него прекрасная вокальная школа, он хочет показать свой голос. И только со временем — даже с годами — он приходит к выводу, что голос — это не самоцель, а только средство, которым нужно что–то донести до зрительного зала, что–то передать зрителю, увлечь его содержанием песни, то есть, говоря иными словами, песню нужно исполнить, иначе она пуста… В кабаре "Альгамбра" Морфесси пел русские, цыганские романсы в ярком боярском костюме, очень гармонировавшем с его импозантной внешностью. Выступал в течение нескольких месяцев. Успех был громадный… Но познакомиться мне с ним тогда не удалось, ведь я в то время был начинавшим певцом…" Это удалось позже, когда Константина самого пригласили в турне по Европе. В 1937–м он начал выступать в белградском ресторане "Казбек", там же пел и Морфесси. "Он пел лучше, чем когда я слышал его в Риге. В Риге он как бы любовался собой, звучанием своего голоса, а здесь в каждом романсе, в каждой песне передавал мысль, содержание текста и его сущность, пропуская все через себя, что в совокупности с его меняющимся тембром голоса создавало картины, подобные тем, что рождаются под кистью художника–живописца…" После одного из концертов Сокольский подошел к знаменитому коллеге. "Он с удивлением посмотрел на меня, поднял бровь, слегка улыбнулся и спросил: "Вы мне что–то хотите сказать?", — продолжал Сокольский. — Я представился, сказав, что я Сокольский, новый певец в "Казбеке", что приехал из Румынии, хотя моя родина — Латвия. Морфесси встал, протянул мне руки, крепко пожал мои, и глаза его засветились. Он сказал: "Сокольский? Как же, как же, слыхал. А знаете что? Ведь вы своими "Блинами" весь Белград положили на лопатки? О "Блинах" только все и говорят. Ведь сейчас–то масленица!" ("Блины" — песня из моего репертуара, слова и музыка Марка Марьяновского.) "А ведь я вас точно таким и представлял. Садитесь". "Ну, раз вы заговорили о блинах, — ответил я, — давайте поужинаем вместе". "С удовольствием! — отозвался на мое приглашение Морфесси. — Повар у нас прекрасный". Сокольский подозвал метрдотеля, заказал ужин, конечно, с блинами, и дюжину шампанского (у артистов было принято, когда друзья встречаются, заказывать не бутылку шампанского, а дюжину или полдюжины, а сколько выпьешь, не имело значения). "Морфесси улыбнулся, как–то зажмурился и сказал: "А мне говорили, что вы русский человек". Я ответил, что хоть я из Латвии, из Риги, но по национальности русский. "Так какой же русский ужинает с шампанским! — возразил Морфесси. — Если уж нужно выпить, то только водочку, только русскую водочку!" Я, конечно же, согласился, переиграл заказ с ужином, и мы с ним просидели, болтая, вспоминая наших общих знакомых, далеко за полночь. Мне, конечно же, льстило, что я познакомился с такой знаменитостью, но и он с каким–то дружелюбием, особой заинтересованностью отнесся ко мне, всячески показывая при этом свое ко мне расположение. Домой пошли вместе. Почти рядом с "Казбеком" на улице Крале Милана находилось кафе некоего Божи Божича, открытое всю ночь. Там обычно собирались после выступления артисты кабаре и даже театров и радио. По моей просьбе туда стал приходить и Юрий Морфесси. Он был весельчак по натуре и вскоре стал душой нашего общества. На каждый случай у него был анекдот, и мы просто поражались, откуда они у него брались… Конечно, присутствовали и представительницы прекрасного пола, которых по долгу вежливости мы, мужчины, должны были провожать домой, но Морфесси категорически заявлял: "Соколенок (так он стал меня называть), пойдем со мной!" И вот, когда я провожал его, в нашем разговоре, как заведенная пластинка, звучала одна и та же тема: "Соколеночек, милый! Сам не понимаю, как это я мог оставить Россию. Ты понимаешь, это было в Одессе, ведь я одессит… Кругом паника, хаос, все мечутся, куда–то бегут. Я тоже собрал чемодан, вышел на улицу. Все бежали в порт, пошел и я. А там толпа. Все штурмуют пароход. Подхватило и меня, и я сам не знаю, как очутился на пароходе. Потом Болгария, Париж, стал выступать в ночных кабаре, обзавелся квартирой и вот теперь кочую по Европе. Ты знаешь, тяжело! Вот я пою русские песни, романсы, но уже начинаю чувствовать, что делаю что–то не то. Начинаю чувствовать, что теряю обаяние, аромат русской песни. Кругом незнакомые, чужие морды (именно так он и выразился), ничто не вдохновляет. Не может русский артист творить, будучи оторванным от своей родины. Он как бы без корня, не питается соком родной земли и поэтому душевно пуст. Вот так и со мной. Мельчаю. Вот ты, окончив свои выступления, поедешь домой, на родину, в свою Ригу, а у меня дома нет. Есть только квартира в Париже. Ты счастливчик, Соколенок!" Когда я жил в Югославии, в Загребе, Морфесси часто приезжал ко мне в гости, — продолжал Сокольский. — Несколько позже я вообще уговорил его переехать в Загреб, где он стал выступать в кабаре "Мимоза". В Загребе мы с Морфесси встречались почти каждый вечер. В течение целого месяца выступали вместе в одной программе в Edison. Это были самые счастливые дни моей творческой жизни, многое я понял, многим обогатился в то время… Расстались мы 14 апреля 1940 года. Я с трудом добрался до Риги. Это тоже отдельная повесть, ведь мой путь лежал через Германию, а там в то время был настоящий военный психоз… Больше мы с Морфесси никогда уже не встречались и даже не переписывались, так как Латвия через полтора месяца после моего возвращения из–за границы была объявлена советской республикой и связь с заграницей, естественно, прекратилась…" Морфесси умер в 1957 году, так и не увидев родину. О том, что он был за человек, свидетельствует такая деталь — в 1940–м Париж, где он тогда жил, оккупировали фашисты. Они предложили ему сотрудничество, но он отказался и сумел перебраться в Лондон. А после войны вновь вернулся в Париж, где и жил последние годы. Да, большинство тех эмигрантов были людьми принципов. Знаменитый начальник московского сыска Аркадий Кошко (прославившийся и в Риге, когда руководил здесь сыском) в эмиграции отказался от чужого подданства. Он жил в Париже, а англичане пригласили в Скотленд–Ярд на высокую должность. Кошко не согласился — не захотел отказываться от российского подданства и брать английское. А вспомним генерала Гончаренко–Галича — журналиста, писателя, после Октября оказавшегося в Риге. Когда в 1940–м Советы предложили ему сотрудничать и вызвали в НКВД, он сказал, что подумает. Спустя два дня Гончаренко–Галич застрелился… 10 сентября 2015. №36