«Я, гений Игорь Северянин…»: рижские адреса поэта

Рижанам хорошо известна гостиница на углу Меркеля и Марияс. Отель там был и в советское время, и в довоенное. В 1928 году в нем остановился Игорь СЕВЕРЯНИН, после революции перебравшийся в Эстонию. Репортер газеты "Сегодня", поэт Николай ИСТОМИН побывал в гостях у кумира… "Остановился Северянин во второклассной гостинице, наискосок от кинотеатра, где выступал, на улице Меркеля. Я застал его с женой в номере в поздний утренний час. Он принял меня приветливо, радушно. Оказывается, знал мои стихи, печатавшиеся в рижских газетах и журналах. Не преминул сказать, что у меня в стихотворении "Сентябрь на взморье" в одной строке лишний слог и, к удивлению, прочитал наизусть восемь строк из этого стихотворения", — пишет ИСТОМИН. И рисует портрет мэтра: "Темноволосый и чуть курчавый, с взлохмаченными волосами, с продолговатым лицом и выгнутым носом, он мне казался похожим на скандинавского лесоруба или рыбака, а может быть, и на викинга. Жена–эстонка — маленькая, светловолосая, очень простая, в ней было что–то крестьянское…" Стихи Игоря СЕВЕРЯНИНА (настоящая фамилия поэта — ЛОТАРЕВ), принесшие ему еще до Первой мировой войны широкую известность, были не похожи ни на чьи. "Виртуозные и курьезные памятники извращения вкуса", — писал о них Владимир КОРОЛЕНКО. Лев ТОЛСТОЙ, которому прочитали северянинские строки "Вонзите штопор в упругость пробки, и взгляды женщин не будут робки", был возмущен: "Чем занимаются!.. Кругом виселицы, полчища безработных, убийства, невероятное пьянство, а у них — упругость пробки!"… Как ни странно, о лучшей рекламе и мечтать было нельзя. "С легкой руки Толстого, хвалившего жалкого Ратгазуза в эпоху Фофанова, меня стали бранить все, кому было не лень. Журналы стали печатать охотно мои стихи, устроители благотворительных вечеров усиленно приглашали принять в них… участие", — вспоминал позднее сам Северянин. Слава поэта в то время затмила всех остальных коллег по цеху. Свидетельство тому не только звание "короля" поэтов, которое досталось автору "ананасов в шампанском" на вечере в Политехническом музее в Москве в феврале 1918–го (вторым там был Владимир МАЯКОВСКИЙ, третьим — Василий КАМЕНСКИЙ), но и тиражи его книг. При обычных в то время 1–2 тысячах экземпляров "Громокипящий кубок", впервые вышедший в 1913 году, выдержал 10 изданий общим тиражом более 30 тысяч! Хорошо он продавался и в годы Первой мировой и Гражданской войн, когда большинству было не до стихов. В 1918–м Северянин уехал с матерью в местечко Тойла под Нарву — отдохнуть. Вскоре эта территория оказалась независимым государством — Эстонией. Так поэт оказался в эмиграции. Его женой стала Фелисса КРУУТ — дочь эстонского плотника. Познакомился с ней поэт в Тойле на вечере, где Фелисса выступила с чтением стихов. На русском исполнила лирические отрывки из произведений Николая ГОГОЛЯ. "Очарованный ее талантом Северянин, присутствовавший на вечере, подошел поздравить молодую исполнительницу, а через некоторое время жители Тойлы стали часто встречать свою землячку в соседнем парке Ору в обществе известного стихотворца", — писал современник. "Моя жена мудрей всех философий, / Завидная ей участь суждена, / И облегчить мне муки на Голгофе / Придет в тоске одна моя жена!", — писал Северянин в стихотворении "Дороже всех…" "Живу на самом берегу, в маленькой рыбацкой деревушке Тойла, которая когда–то была курортом, — рассказывал он Истомину в интервью для "Сегодня". — Из окна виден Финский залив. Вокруг — глушь, леса, озера. До ближайшей станции восемь верст, а до ближайшего города, до Нарвы, — сорок. Все лето рыболовство. У меня есть лодочка "Ингрит", на которой я совершаю путешествия. Ухожу из дому на рыбную ловлю на несколько дней. Зимою же много катаюсь на лыжах, много читаю — русских и европейских классиков. За новейшей же русской литературой слежу плохо, так как ведь в моей глуши новых книг не достать. "В свет" мы выезжаем редко, и эти выезды действуют совсем не завлекающие. Пишу стихи, статьи, воспоминания… Работаю, между прочим, всегда осенью и зимой. А летом почти ничего не пишу. По вечерам или ночам не люблю сидеть и обыкновенно принимаюсь за работу с утра…" Новые стихи, которые читал Северянин, ни по форме, ни по содержанию не были похожи на прежние. Они были классические по форме, написаны пушкинским ямбом. Ни вычурности, ни манерности. "Познал восторг — познай страданье. / Раз я меняюсь — я живу… / Застыть пристойно изваянию, / А не живому существу". "Это совсем не тот Северянин, который вошел в русскую поэзию!" — прямо рубанул Истомин. Северянин согласился, что есть два Игоря Северянина, и второй в России совершенно неизвестен. "Раньше во мне было много молодого задора, — говорил он. — Но то, что я писал, нельзя понимать как понимали и понимают еще до сих пор почти все мои читатели и критики. Мои прежние темы, приемы — это ведь особая, так сказать, ироническая лирика, а критика приняла все это всерьез, вообразив, что в этом и весь Северянин…" Говорил о наболевшем: "Самое радостное — читать стихи на специальных вечерах перед любителями и ценителями поэзии. А самое прискорбное — это читать перед случайной аудиторией… Из–за фокстрота сегодня забыто все. Нет ни стихов, ни музыки, ни картин…" Поэт рассказал, что ему, анархисту по творчеству, чуждо все житейское, как чужда теперь в постоянном одиночестве местечка Тойла вся культура. Поэт еще не раз приезжал в Ригу. Обычно — по пути в Европу. В один из таких приездов — проездом в Сербию — по совету знакомого доктора он побывал у прорицателя Эйжена ФИНКА. Было это в 1930–м. Финк тогда входил в моду, из тесного Старого города (Калькю, 12) переехал в район аристократических бульваров — на Райня, 3. О встрече с ним Северянин пишет в очерке "Гроза в Герцеговине", который был опубликован в газете "Сегодня": "Первый человек, которого Вы встретите на юге, будет носить имя: Алексей. Запомните это. Второй, кого Вы увидите, — Александр… Вдруг он взглянул на мой правый бок. — Болит? Ничего. Обойдется без операции. (Замечу в скобках, что за два месяца перед этим знакомые врачи советовали мне оперировать слепую кишку…" Предсказания Финка сбылись: "В Белграде первый человек, с которым мы через три–четыре дня познакомились, оказался сотрудником "Нового времени" — Алексеем Ивановичем Ксюниным, второй — председателем державной комиссии по делам русских эмигрантов, ректором университета и воспитателем престолонаследника Петра, академиком Александром Ивановичем Беличем…" Как бы уютно ни чувствовал себя поэт в "нарвской глуши", Эстония не могла заменить ему родину. Во второй половине 1930–х в его творчестве появляются новые мотивы. В стихотворении "Наболевшее…" есть строки: "И уж не поздно ли вернуться по домам, / Когда я сам уже давным–давно не сам, / Когда чужбина доконала мысль мою — / И как, Россия, я тебе и что спою?" В 1941 году поэт получил разрешение вернуться в Москву, но увидеть новую родину ему было не суждено — война. Больное сердце не пережило нового потрясения — Северянин умер в Таллине вскоре после нацистского вторжения… Поэт предсказывал, что из всего, что он написал, останется лишь небольшой томик — избранное, которое переживет время. Он не ошибся. На таллинском кладбище, на могиле поэта, где выбиты бессмертные строки "Как хороши, как свежи будут розы, моей страной мне брошенные в гроб", всегда цветы… (!) Продолжение следует. В следующей публикации мы расскажем о рижских адресах великой советской актрисы Любови ОРЛОВОЙ. 27 августа 2015. №34