«В качестве судей, с высоты своей гордости, решают участь русских»: к 200-летию Юрия Самарина

Это курьезная «русская народность», воплощение того, чему место в лучшем случае в этнографическом музее – нечто, с чем мало кто пожелает себя ассоциировать.

Впрочем, есть и оборотная сторона – для многих, кому славянофильство любезно и приятно, со слуху, без близкого знакомства – оно представляется набором узнаваемых и «само собой понятных» формул, от «православия, самодержавия и народности» до всяческой «духовности», противоположности «Святой Руси» то ли «Западу», который «гниет», то ли «Европе», «стране святых чудес», но которая давно уже обратилась в кладбище, где «дорогие лежат покойники».

Собственно, из этого набора образов и штампов лишь «страна святых чудес» принадлежит славянофилам – это строчка из Хомякова, а все прочее – иного происхождения, отношение к чему как у славянофилов «в целом» (насколько об этом вообще возможно говорить) и поврозь было весьма сложным и уж точно не укладывающимся в простые формулировки.

Но даже для тех, для кого славянофильство в целом принадлежало к области курьезного – Юрий Самарин был исключением. Так, Евдокия Ростопчина в продолжении Воейковского «Дома сумасшедших», вволю высмеяв и Хомякова, и Кошелева – перед тем, как приняться за Павлова и Каткова, останавливается на фигуре Самарина, меняя тон (и тем самым вредя своему тексту с точки зрения литературной, вводя в него избыточную для этого рода жанра сложность):

Чья возвышенная дума,

Чье склоненное чело

Отличается угрюмо

От других?.. Как занесло

В круг смешной и дикой дури

Европейский светлый ум?..

Как попал боярин Юрий В этот мир и в этот шум?..

Он невольно внушал уважение представителям самых разных позиций и точек зрения – и он был тем, кто побуждал не только оппонентов задуматься над славянофильскими тезисами, раз их разделяет и их поддерживает подобный ум, но и самих славянофилов, особенно после кончины Хомякова, побуждая видеть правду в словах оппонентов, считаться с реальностью – и действовать, не довольствуясь одним лишь ощущением собственной правоты как самодостаточным. Так, отвечая Ивану Аксакову на критику Положений 19 февраля 1861 н., он формулировал суть своей линии поведения:

«<…> первое и самое существенное условие всякой практической деятельности заключается в умении твердо держаться своих убеждений, как бы они радикальны ни были, и в то же время понимать, что осуществление их возможно только путем целого ряда сделок с существующим порядком. Я знаю, что путь этот очень труден и не привлекателен <…>. Но что же делать? Таков закон всякого прочного развития, побеждающего окончательно и безвозвратно то, что лежит на пути его» .

Самарин по происхождению принадлежал к высшим кругам российского дворянства – его восприемниками от купели были вдовствующая императрица Мария Федоровна и государь император Александр Павлович, его отец был не только богат, но и умел передать свое состояние детям, не растратив – а помимо богатства, отец был еще и умен и образован и стремился детей воспитать соответственно, заведя род «домашнего пансиона», отбирая лучших учителей – и щедр, так что в соученики к Самариным стремились поместить своих детей многие московские дворяне, а самаринская школа просуществовала два десятилетия.

Богатство, знатность, высший круг империи как свой родной – важные черты в формировании Юрия Самарина, впрочем, присущие всему семейству в целом, но в нем выраженные отчетливее всего: они давали возможность гордой независимости, воспринимать себя как верных подданных своего государя, служащих ему не из корысти и не ради почестей – а из сознания долга и, соответственно, самим определяющим для себя – что им велит долг и как именно надлежит истинным образом служить государю и Отечеству.

Самарин неизменно добросовестно делал свое дело на том месте и в той ситуации, которое определялось ему судьбой. В этом отношении он был принципиально далек от типажа «лишнего человека» или обычных, в том числе и в его кругу, сетований на время, на жизнь, на обстоятельства – не дающие проявиться и расцвесть – и тем самым объясняющие бездействие, леность, малость результата. Пожалуй, он был максимально далек от «русскости» в одном из расхожих ее пониманий – человек долга, порядка, крепкой воли, никогда не считавший ссылку на чувства, стремления, настроения – достаточными в качестве оправдания .

Самарин был наделен среди славянофилов одним из самых сильных теоретических умов – но его жизнь сложилась так, и, наверное, это была большая удача, что значительную ее часть заняла практическая деятельность.

Защитив диссертацию о Феофане Прокоповиче и Стефане Яворском, он, подчиняясь воле отца, отправился на службу в Петербург – сначала по министерству юстиции, а затем, ища практической деятельности, перейдя в министерство внутренних дел и отправившись в Ригу, готовить материалы для правительственной комиссии.

Итогом этого путешествия стал первый опыт русской политической публицистики – знаменитые «Письма из Риги», воспринятые как недопустимый поступок не столько даже из-за их содержания, сколько по причине самого притязания судить, не будучи к тому прямо определенным властью, о делах политических.

«Итак, вот до чего дожили русские; их называют пришельцами в городе, более ста лет подвластном России, тогда как выходцев из Бремена и Любека, этих голышей, толпами приходящих из-за границы, вероятно не для выгод своих, а для просвещения России, встречают в том же городе, как родных братьев.

Разбогатев разными средствами, иногда контрабандою или фальшивыми ассигнациями, как некоторые из первостатейных рижских купцов, они вступают беспрепятственно в братства, потом избираются в ратсгеры, и в качестве судей, с высоты своей гордости, решают участь русских». ("Письма из Риги").

Проведя две недели в Петропавловской крепости и удостоенный аудиенции Николая Павловича – Самарин отправляется на службу в провинцию, распространенный в николаевские времена род ссылки, сопряженный с исправлением.

Годы службы он использует – в первую очередь благодаря тому, что попал к киевскому генерал-губернатору Бибикову, во время введения последним инвентарей в юго-западных губерниях – для начала систематической разработки «крестьянского вопроса», то, что сделает его к 1857 – 1858 гг. одним из немногих глубоко разбирающихся в сложностях готовящейся реформы людей. Крестьянский вопрос надолго станет своего рода «специальностью» Самарина – приняв самое деятельное участие в работе Редакционных комиссий, он, после объявления Положения 1861 г., отправится в родную Самарскую губернию для работы в уезде над введением его в действие, считая своим долгом быть не только разработчиком общих условий, но и тем, кто будет реализовывать его конкретно – разрешая споры крестьян с помещиками, видя, как действуют и как меняются на практике те нормы, что разрабатывались в столице.

Польское восстание 1863 г. и решение Петербурга опереться на польское крестьянство, оторвав его от мятежников за счет щедрого наделения землей, приведет Самарина в польские губернии – он станет главным разработчиком польской аграрной реформы 1864 г., на несколько десятилетий снявшей остроту «польского вопроса» для Империи.

В оставшиеся годы жизнь его в целом будет делиться между участием в земском и городском самоуправлении, в том числе в подготовке налоговой реформы (переходу от подушного к подоходному обложению), публицистике – где он вернется к сюжетам «Писем из Риги», начав публикацию «Окраин России», задуманных как обсуждение целого круга проблем национализирующейся империи, но ограничившихся лишь «первой серией», о делах остзейских губерний.

«Большинство граждан состоит из немцев, большинство неграждан из русских, латышей». ("Письма из Риги").

Затем будут философские труды, возврат к интересам юности – Самарин заведет публичную переписку с Кавелиным по поводу «Задач психологии» последнего, радуясь возможности обсуждать те вопросы, которым почти не было места в общественных дебатах 1860-х – 70-х годов по неподготовленности аудитории.

Об этой насыщенной, заполненной трудом жизни – увы, до сих пор есть лишь одно собственно биографическое исследование: замечательная, но слишком краткая книга барона Б.Э. Нольде, вышедшая первым изданием в Париже в 1926 г. и переизданная в Москве в 2003 г. . Не входя в детали, которым не место в этом небольшом мемориальном эссе, подчеркнем главное, что отстаивал Самарин в своей публичной деятельности – это ее собственно общественный характер.

Для Самарина было принципиально, с тех пор, как в 1853 году ему было позволено выйти в отставку – оставаться за пределами государственной службы, не быть чиновником. Он стремился своей собственной деятельностью утвердить третий вариант – помимо частного существования и государственной службы, быть публичным человеком – оставаясь независимым, говорить от лица общества – при этом конкретного, уездного собрания, городской думы, своих читателей.

Сохранить независимость при этом ему было важно не только «в своих глазах», но и в глазах других – ведь общественное мыслилось им как репутация в глазах общества. Из этого понимания вытекал и отказ от ордена св. Владимира III степени, дарованный ему как члену Редакционных комиссий, и отказ занять официальную должность в рамках работ в Царстве Польском. Принять орден значило в ретроспективе поставить под сомнение независимость своих мнений, отстаиваемых в ходе крестьянской реформы, получить награду за позицию, которая в глазах других – тех, кого он стремился убедить, на чье мнение повлиять – была выгодна правительству и невыгодна помещикам: получить плату за ренегатство.

Чтобы высказывать мнение, согласное с правительством – и при этом сохранять авторитет, то есть чтобы это мнение имело собственную силу, собственное значение – следовало оставаться и независимым от правительства, и признаваемым другими в этой независимости.

Здесь Самарин оказывался полным единомышленником Бориса Чичерина, своего многолетнего коллеги по деятельности в городском самоуправлении – и оппонента едва ли не по всем ключевым вопросам общественного устройства.

Если правительство надеялось найти опору в обществе – оно должно было искать содействия тех, кто стоит своей силой, действует собственной властью – и, следовательно, содействие их возможно лишь как свободное. Забота не только о чистоте собственных поступков, но и о том, чтобы они были таковыми и в глазах других – следствие уважения к другим, реальности общественного – ведь поддержка других, их согласие с тобой, определяются тем, как они тебя видят, как понимают твои действия.

А уже внутреннее требование, обращенное к себе – чтобы между внешним и внутренним не было зазора или, по крайней мере, противоречия – о возможности уважать себя.
 
Андрей Тесля, "Русский европеец".