Видео
В мире
Конечным пунктом Великой российской революции (ВРР) часто, но ошибочно называют переход победившего режима к НЭПу, произошедший в начале 1920-х. Хотя и в самом деле году к 1925-му жизнь с виду вполне наладилась.
Золотой век был недолог
Крестьяне, избавленные от продразверсток, приходили в себя после голода и войн. Верховный идеолог Бухарин так прямо им и говорил: «Обогащайтесь, накапливайте!» Заработки городских рабочих приближались к дореволюционным. Как из-под земли возник частный сектор и стал задавать тон в торговле и мелком производстве. Премьер-министр Рыков и начальник финансового ведомства Сокольников, открыв для себя азы экономики, осваивали прелести сбалансированного бюджета и твердой валюты — советский червонец даже начинал котироваться на мировых биржах.
А часть недавних белых эмигрантов, самым ярким из которых был обласканный большевиками профессор Устрялов, сформулировала целую идеологию, так называемое сменовеховство, стержнем которой стала вера, будто боевая фаза революции позади и в дальнейшем новому режиму предстоит шаг за шагом превратиться в осмотрительную, национально ориентированную власть.
Но уже осенью 1925-го внимательный наблюдатель мог уловить, что золотой век НЭПа закончен. Режим резко увеличил инвестиции в государственную промышленность.
Средства на это пытались изъять из сельского хозяйства, скупив у крестьян по принудительно низким ценам зерно и задорого продав его за границу. Получалось плохо. Как бы вопреки экономической логике, объектами травли со стороны административной и пропагандистской машины стали самые производительные из крестьянских хозяйств, так называемые кулацкие. «Обогащаться, накапливать» и послужить тем самым поставщиками ресурсов для индустриализации им запретили.
Бухарин взял свой призыв обратно. Госбюджет опять свели с огромным дефицитом, затыкая дыры эмиссией. Потребительские товары один за другим исчезали из открытой торговли и превращались в объекты для спекуляций. Мимолетная твердость советской валюты ушла в прошлое и превратилась в легенду, которую в дальнейшем с гордостью пересказывали из уст в уста до последних лет cоветской власти.
До «великого перелома», произошедшего в 1929-м, оставалось еще несколько лет, но на самом деле прямая дорога к нему была проложена уже в последние месяцы 1925-го — года, который с куда большим основанием следует назвать переломным.
Чтобы понять, почему это произошло, надо вернуться в 1920-й — к финалу «военного коммунизма». Кстати, это словосочетание тогда было не очень-то в ходу. Лозунги были проще и честнее: «милитаризация труда», «милитаризация профсоюзов» и т. д. Милитаризации не стеснялись. Наоборот, считали достижением.
Рай казался близким
Промышленность к 1920-му была сплошь национализирована, частный сектор в городах запрещен, продовольствие и другие необходимые товары распределяли по карточкам и ордерам. У крестьян силой изымали продукты, которые им не удавалось спрятать.
Эта система возникла стихийно, шаг за шагом, но вполне укладывалась в большевистскую утопию. Предполагалось, что теперь, когда близится окончание внутренних и внешних войн, можно будет, наконец, по-настоящему развернуть плановую экономику со всеми ее, как думалось большевикам, историческими преимуществами, и под руководством бюрократии, силами «трудовых армий», достичь «более или менее развитого социалистического хозяйства в течение 3-4-5 лет».
Весной 1920-го эта стратегия была узаконена очередным партийным съездом и проводилась примерно полгода в обстановке голода и развала. Уже осенью крестьянские мятежи разгорались быстрее, чем их успевали подавлять. В начале 1921-го забастовал Петроград. Чуть позже восстал Кронштадт. Лозунги мятежников и забастовщиков в целом укладывались в эсеро-меньшевистское русло — прекратить грабить крестьян, разрешить свободно торговать, советскую систему власти сохранить, но упразднить в ней большевистскую гегемонию.
Надо сказать, что хотя на тот момент экономика страны была превращена во вполне тоталитарную, в политической жизни тоталитаризма в классических его формах еще не было. Существовали и временами открыто о себе заявляли остатки старых социалистических партий. А главное — сами большевики были разделены на несколько фракций, которые довольно свободно и даже легально соперничали друг с другом.
И вот весной 1921-го Ленин с группой сподвижников провозгласил грандиозный двойной маневр: отменил тоталитаризм в экономике и ввел его в политике.
Хорошо задуманный антракт
НЭП, по крайней мере в первые свои годы, выглядел реализацией идей умеренных социалистов: правых эсеров, социал-демократов—меньшевиков и им подобных. Но этот курс, противоречащий базовым большевистским установкам, был уже на старте объявлен временным («всерьез и надолго, но не навсегда») и проводимым лишь в качестве уступки несознательному народному большинству.
И в том же 1921-м в самой большевистской партии наложили запрет на любую фракционную деятельность, а унаследованные от прошлого социалистические партии в течение пары последующих лет были добиты и официально распущены.
Режим упреждающим порядком принял меры, чтобы не позволить себе переродиться в устряловском вкусе, и окружил себя кольцом заграждений от враждебной НЭПовской стихии. Его столкновение с этой стихией было почти предопределено.
Сталинский «великий перелом» только своей формой — исключительно жестокой и даже в сугубо административном смысле нерациональной — был импровизацией диктатора. Но сама его суть вовсе не была новинкой. Основатели НЭПа именно так его и спроектировали — как перерыв между двумя раундами революции.
Колхозы вместо демократии
В первые годы НЭПа оставалась все же вероятность, пусть и не очень большая, что большевики понемногу забудут о первоначальных своих намерениях и приспособятся к реалиям НЭПа, если убедятся в прочности своих политических позиций и поймут, что их власти ничто не угрожает.
Но в роковом 1925 году им окончательно открылось, что это не так. Недовольные низкой явкой на советских выборах, они ослабили вожжи и дали возможность избирателям, особенно в крестьянских районах и, конечно, только на низовых уровнях, выдвигать и выбирать тех, кого они хотели.
Результаты вогнали большевиков в шок. Они обнаружили, что, как и в 17-м году, остаются партией меньшинства. Казенные выдвиженцы сплошь и рядом проваливались. «У нас даже деревенские старухи меньшевиствовали и эсерствовали», — сокрушался партработник в кругу коллег.
Деревня одобрила НЭП, но так и не поверила большевикам. Этот парадокс объясняет, почему ВРР не закончилась НЭПом.
С этого момента игры в демократию были навсегда прекращены, а сельские авторитеты («кулаки») окончательно записаны во враги режима. Их хозяйства подлежали постепенному удушению, а средства на индустриализацию отныне искали в других источниках. К мысли о раскулачивании и о колхозах пришли не сразу, но поскольку режим не мог политически опереться на преуспевающую часть крестьянства, то других вариантов у него и не было.
Последний раунд
Повторю: большевики только в самом начале ВРР были незначительной группкой. Уже к концу 1917-го они сделались второй политической силой страны, а в крупных городах — первой. Роль городского политического гегемона они сохранили и в 1920-х, но сверх того обзавелись гигантской административно-силовой и пропагандистской машиной и избавились от всех конкурентов. Их актив верил в коммунистическую утопию, которую искренне считал исторической неизбежностью, а ее исполнение — своей миссией.
Не обладая численным превосходством над крестьянским большинством страны, режим был уже физически и идеологически сильнее его.
В первой половине 1930-х закончился второй раунд революции, не менее жестокий, чем первый. На этот раз победа большевистской системы была окончательной. Страну железной рукой приспособили к новому режиму. Она с ним слилась. Через полтора десятка лет после своего начала ВРР пришла к финальной точке.
Ритуалы и уроки
И вот сейчас столетие революции собираются отметить ритуальным примирением потомков красных с потомками белых.
Все это настолько неестественно, что не спрашиваю даже, какое место на этом торжестве отведут потомкам других участников и жертв ВРР.
Ну, хотя бы потомкам эсеров. В этой партии в 1917-м состоял миллион человек — вчетверо больше, чем тогда же у большевиков и заметно больше, чем потом у белых. Они ли не жертвы? В 1930-е тех бывших эсеров, которые не смогли скрыть прежнюю свою партийность, ждали в лучшем случае лагеря.
Перечислять политические группы, сословия и племена, которые жестоко пострадали на разных стадиях ВРР, можно очень долго. Но все уцелевшие жертвы, в том числе и бывшие белые, спасая себя, сливались с советским пейзажем, скрывали прошлое, переписывали биографии. Все стали красными. Нынешняя Россия — не постфранкистская Испания. «Примирение» может быть организовано только как казенная инсценировка.
С этим яснее ясного. Сложнее с «уроками», которые вроде бы полагается из революции «извлечь».
Политические уроки? О них можно было бы говорить, если бы сохранилась хоть какая-то политическая преемственность между тем, что было сто лет назад, и что существует сегодня. Какая партия или движение производит себя сегодня от кадетов? От эсеров? От меньшевиков? Тот, кто знает, какими были тогдашние политические активисты, согласится, что нынешние, даже и выступающие иногда под похожими названиями, совсем другие.
Похож ли режим? Ну конечно, он разом напоминает и царистский, и большевистский. И, видя сегодняшнюю нашу власть, легче понять, как был устроен и как работал царизм. И ленинско-сталинский ЦК тоже.
Но вот пройти обратным путем и с помощью исторических аналогий предсказать политическое будущее Владимира Путина, по-моему, невозможно. Сегодняшняя власть не повторяет вчерашнюю и позавчерашнюю, при всем своем очевидном с ними сходстве.
Что остается? По-моему, стараться узнать о ВРР как можно больше и сделать выводы для себя самостоятельно.
Кто-то скажет: самое печальное в ВРР — это раз за разом побеждавший принцип «победитель получает все, а побежденный все теряет». Другой возразит: постсоветскую Россию как раз и погубило то, что в 91-м побежденным оставили слишком много, обошлись без люстраций.
Этот спор из тех, у которых не бывает конца. Но если оба лагеря в этой дискуссии познакомятся с техникой и масштабами революционных «люстраций», с семнадцатого и по тридцать какой-нибудь год, то станут куда объемнее видеть и глубже понимать саму проблему, даже если и останутся при разных мнениях.
Ну, а меня сильнее всего впечатляет религиозная вера революционеров в то, что история на их стороне. Вера, которая сначала вела их от победы к победе, а потом обманула и загнала в капкан.
ВРР, с ее великими делами и великими преступлениями, стараются сейчас превратить в балаган, завалить выдумками и пошлыми побасенками. Надеюсь, не получится.
Сергей Шелин, Росбалт.
