Видео
В мире
Чернобыль перекроил судьбы многих людей. Только в Белоруссии было отселено почти 140 тысяч человек. Покинутыми оказались 435 сел и деревушек. Однако жизнь в них не замерла. По данным официального учета, в отселенных деревнях остались жить 130 человек. Однако на самом деле их больше. Потому что не все хотят, чтобы о них кто–то знал. Да и соседей здесь не выдают.
Отсюда до сих пор не уехали 1 600 семей, имеющих право на отселение с предоставлением жилья. Теоретически жить здесь нельзя: загрязнение радионуклидами превышает норму. Кое–где — во много раз. Но жизнь оказалась сильнее любых теорий.
Деревня с поэтическим названием Белый Берег, раскинувшаяся на берегу речки Словечна, впадающей в Припять, больше напоминает декорацию, построенную для съемок фильма ужасов. Шестьдесят дворов давно опустели — после аварии на Чернобыльской АЭС всех жителей Наровлянского района, оказавшихся в тридцатикилометровой зоне от ЧАЭС, в срочном порядке эвакуировали в "чистые" районы.
А Белый Берег за тридцать лет превратился в руины. Бесхозные дома врастают в землю, заваливаются набок. На сельских улицах и в огородах растет лес–самосейка. Зимой здесь чаще можно встретить следы диких животных, чем человека. И потому на фоне разрухи и запустения дико смотрятся тропинки, проложенные человеком.
Они ведут от дома к колодцу, к лесу и дороге с покосившимся навесом остановочного пункта, где изредка притормаживают рейсовые автобусы, курсирующие с Украины в Наровлю. И совсем уж невероятно, что дом с окнами, заколоченными фанерой и листами картона, оказался жилой!
На его крыльце хозяин топориком разделывает сосновое полено на лучину. Подхожу, знакомлюсь. Он называет себя: Адам. И сразу пронизывает острая мысль: в отличие от библейского тезки, в умирающей деревне он не первый человек, а последний.
Адам - последний человек в мертвой деревне.
— Раньше я жил в деревне Углы, это неподалеку отсюда, — он показывает рукой в сторону подступающего к дому леса. — Сразу после аварии на атомной станции жителей всех пятисот дворов вывезли в "чистые" районы. Мою семью определили в Жлобинский район. Большинство вещей пришлось бросить, даже семенную картошку не дали с собой забрать. Только коня разрешили на машине перевезти…
Адам родился и вырос среди лесов, до аварии работал на смолокуренном заводе. Поэтому в новой деревне, раскинувшейся среди полей, жить не смог. Перезимовав там всего одну зиму, понял, что не судьба ему там оставаться. Однажды запряг своего коня Буланчика и подался назад в родные края. Сначала нашел пристанище в деревне Хильчиха, где тоже прошло отселение. Нашел пустующий дом. Потом к нему приехала жена. Но она вскоре умерла. Вдовцу не раз предлагали переехать в другое место, "чистое" от радиации, давали жилье, но он всякий раз отказывался.
— Решил перебраться сюда, в Белый Берег, где жил мой знакомый, такой же, как и я, самосел, — вспоминает Адам. — Все же вдвоем веселее, чем одному маяться. Поселился в хате его сестры, в ней до сих пор и ючусь.
Сосед умер пять лет назад, и Адам остался в полном одиночестве. Еще куда–то переезжать уже не было ни сил, ни желания.
— Здесь я живу, здесь и умирать буду, — с грустью в голосе говорит он. — Только не знаю, кто меня похоронит.
Адам стоит на коленях возле почерневшей печки, никак не желающей разгораться из–за отсутствия тяги. Он словно разговаривает с ней. И тихо, как будто самому себе, жалуется:
— Печь топлю только ночью, днем нельзя, власти пожара боятся. Увидят дым — накажут. А как мне быть? Дом большой, четыре комнаты, холодно!
Без куртки и шапки в слабо протопленной хате долго находиться невозможно. Прикладываю ладонь к стене большой печи — чуть теплая. На припечке стоят два чугунка с какой–то едой. Спрашиваю, что у него сегодня на обед.
— Да что бог послал, то и в горшок положил, — отшучивается он. Но потом деловито добавляет: — Сегодня будут щи из квашеной капусты да картошка с луком. Чем плохо? Правда, мясца не помешало бы, но где его взять?
К зиме Адам относится не так, как в былые годы. Раньше он радовался приходу зимы: вот снега подвалит, урожай будет. А сейчас от зимы одна морока: надо дорожки расчистить, печь протопить, воды из реки наносить. Колодец–то пересох! В общем, подытожил он, зима — это неизбежное зло, которое надо просто пережить.
— Летом–то куда веселее! Собираю грибы и ягоды, сушу их, делаю запасы на зиму. В речке рыбу ловлю — вон в сенях стоит "топтуха". Правда, с ней ловчее вдвоем управляться, но подсобить некому, управляюсь один. А куда деваться!
Адам, почувствовав благодатного слушателя, уверяет, что никто ему не нужен и лучше бы его вообще в покое оставили. А то часто приезжают местные милиционеры, спрашивают, не надумал ли переехать из зоны. У него четверо детей. Самую тесную связь поддерживает с дочерью. Она приезжает два раза в год. И тогда Адам отдает ей свою пенсию: "Ей нужнее…"
Только с печкой и поговоришь, сетует Адам
Одно время повадились в деревню мародеры. Стекла в окнах выбили. Замки срывали, рылись в вещах. Забрали мешок картошки и несколько пакетов с крупами.
— А больше у меня поживиться было нечем. В милицию я не обращался. Еще разозлятся на меня эти разбойники и в следующий раз вообще хату спалят, — опасается он. — Куда я тогда денусь?
Вместе с Адамом идем по улице умирающей деревни. Заборов давно нет, с домов сорвало крыши, окна выбиты, плодовые деревья усохли, на участках растет лес. Когда спрашиваю, почему так упорно не соглашается никуда переезжать, он твердит одно: "Не могу! Лес люблю, тишину!"
Опять весна на белом свете
Татьяна Николаевна Хруцкая таскала на куске брезента навоз и не хотела ни фотографироваться, ни разговаривать: дел полно. Ведь весна! Надо готовить огород к посевной. Ей 73 года. Она вернулась в родную деревню, где живут еще два старика, и осталась жить. Квартиру, полученную при отселении, отдала сыну: "Зачем она мне? В моем доме лучше. Где родилась, там надо и умирать", — говорит она.
Почти у всех стариков, живущих в запретной зоне, есть квартиры в городах, полученные после отселения. Одни их сдают, другие отдали детям или продали. Вот дом Василия Петровича. Ему 58 лет, он бывший милиционер. Когда вышел на пенсию, не смог жить "на этажах": вернулся с женой сюда. За последние семь лет выкорчевал выросший на участке лесной подрост, разбил огород и завел пчел.
Подношу дозиметр к деревянному дому Василия — 25 микрорентген в час. Почти норма. На соседнем срубе — 40, а в тридцати метрах на доме напротив — почти 200. Василий Петрович реагирует спокойно: "Может, ветер принес радиоактивную пыль, может, там еще во время отселения прошла техника, участвовавшая в эвакуации. Ничего, бывает и больше".
Здесь запрещено ловить рыбу, собирать грибы и ягоды. "Чистых" грибов и ягод в зоне нет, в одних местах содержание радионуклидов превышает допустимые нормы лишь в два раза, в других — в 600. Местные жители знают эти "пятна" и обходят их. Но рыбу ловят, прячась от милицейского патруля в кустах, и грибы собирают.
Неощутимость радиации, невозможность угадать, какое место опасно, а какое — нет, делает ее привычным явлением. Самоселы думают о ней не больше, чем о дожде. Большинству из них перевалило за 50 лет, каждый третий — старше 80. Почти у каждого — заболевания эндокринной системы и онкологические, но люди не хотят обращаться к врачам, особенно когда речь заходит о стационарных обследованиях или лечении в больнице.
Люди возвращаются в зону по двум причинам — неустроенность на новом месте и тоска по родному дому. Многих переселили в районы с природными условиями, сильно непохожими на привычное Полесье. Жилье для них строили очень спешно и с никудышным качеством. Сказывался и разрыв родственных и дружественных связей. Все это для многих переселенцев превратило эвакуацию в личный "конец света".
Власти ничего не могли противопоставить требованиям людей. С одной стороны, самоселы нарушали закон. С другой — их понимали, им сочувствовали и уж точно не видели в них социальной опасности.
Возвращались они партизанскими тропами, прячась от патрулей. Первое время скрывали свое пребывание в домах, топили печи по ночам, чтобы не был заметен дым. Некоторые "вернулись" только после смерти: своих детей просили похоронить в родных местах.
Местные жители чем–то неуловимо похожи друг на друга: невысокие, сухощавые, легкие в кости. Даже болезнь у них чаще всего одна и та же: артрит — с ним праздно проводить время нельзя, иначе боли замучают. А при любой работе отвлекаешься, и словно бы напасти куда–то уходят. Их жизнь зависит не от часов, а от сельскохозяйственного цикла, времени года, движения солнца в небе.
Бабе Маше, не пожелавшей назвать ни отчество, ни фамилию, в этом году исполнится 84 года. Овдовела давно, строила свой дом сама. Сюда, где жила много лет, и вернулась. Погиб при ликвидации последствий аварии ее сын Володя в возрасте 32 лет. Его портрет висит над входом в "залу".
Люди в этих краях привыкли полагаться только на себя. И никого не удивляет, что баба Маша — одна видимость, росту в ней всего чуть за полтора метра! — в одиночку выложила бетонными плитами дорожку. Живет одна, но вручную, лопаткой, обрабатывает 30 соток огорода:
"Я рада, что вернулась. Огородик у меня ухоженный, выращиваю и картоплю, и бураки, и морковочку", — говорит она, накрывая стол. Кур не держит — зверье вокруг расплодилось. Под рукомойником блестит чешуя: накануне бабуля рыбачила на затоке, поймала карпа, с десяток плотвиц и окуньков — вот и жаренка. Семья ее дочери приезжает постоянно, им и сгружает баба Маша мешками картошку да морковь. "Сначала из–за радиации брать боялись, а теперь едят", — рассказывает она.
У Галины Волошиной на столе тоже рыба: сама поймала в речке. Снасть простая: две палки длиной по метру, между ними натянута сетка из лески — по размеру с экран ТВ, потому и называется "телевизор". Есть еще голубцы, грибы, борщ. По документам из радиоэкологического центра, которые она хранит дома, радиация в продуктах, выращенных на огороде, в молоке и воде — в норме.
Валерий САМОХВАЛОВ.
