Видео
В мире
Собственно, уже само это возмущение вопросом весьма показательно. Российский обыватель определенно перекормлен чувством вины. Любые попытки упоминаний о «жертвах террора», ГУЛАГе, «сталинских преступлениях», «голодоморе» и – заодно – о том же холокосте он встречает в штыки, а модное во второй половине 80-х слово «покаяние» вообще стало для него нынче чем-то вроде красной тряпки для быка. Почему так?
Это явление, которое можно назвать чем-то вроде «внутреннего отрицания холокоста», для меня стало особенно отчетливо заметным в ту пору, когда я работал в «Колымском крае» - так тамошние жители называют Магаданскую область. Уж где-где, а там, казалось бы, в буквальном смысле каждый камень напоминает о гулаговском прошлом! Собственно, для местных жителей та память – обыденность.
Едешь по дороге из аэропорта в Магадан – шофер такси, как в иных краях об особо грибных и ягодных местах, рассказывает: а вот, смотрите, тут справа лагерь в 1938 году полностью замерз, полторы тысячи человек, зеки вместе с охранниками, уж больно суровая зима была, мороз около 50 градусов!
Только начинаешь приходить в себя от обалдения, шофер продолжает в том же спокойно-жизнерадостном тоне: а вы, дескать, знаете, что мы сейчас по костям едем? – Как по костям?! – Да так. Ведь дорогу эту тоже гулаговские зеки строили. Все эти бетонные плиты, почитай, на себе таскали – тогда ж без механизации обходились. Ну а если какой зек был уже доходяга, таскать больше не мог – он прямо в грязь падал, и плиту прямо на него и клали. Тут под дорогой таких мноооого лежит…
И так везде. Кроме того, в окрестностях Магадана, помимо нескольких действующих, осталось множество брошенных лагерей, где все сохраняется «как при Шаламове»: бараки, вышки с охранниками, «запретка» - все покосившееся, но еще вполне способное внушать ужас, особенно людям с воображением. И плюс ко всему – фирменное колымское небо: оно там кажется каким-то чрезвычайно низким, даже давящим, облака на взгляд человека из средней полосы проходят почти над головой; в Магадане летом нередки плотные туманы – и тогда кажется, что какое-то важное облако просто проходит через город…
Но я отвлекся. Так вот: неудивительно, что при такой богатой фактуре в городе Магадане периодически появляются энтузиасты, одержимые идеей мрачную славу «Колымского края» как-то капитализировать. В конце концов, ГУЛАГ – один из немногих в существующем русском языке всемирно понятных брендов, наряду со «спутник» и «погром» (помню, в 1990 году в Западном Берлине продавал значок американскому туристу; на значке был только глянцевый синий фон, белая полоска и по-русски название города – Норильск; турист никак не мог понять, зачем ему такой значок нужен и что это значит – до тех пор, пока я не догадался произнести волшебное словосочетание «Архипелаг Гулаг»; сделка тут же состоялась ко взаимному удовольствию. Впрочем, я опять отвлекся).
Так вот, энтузиасты в Магадане периодически носятся с идеей создать на базе одного – или нескольких – брошенных лагерей что-то вроде мемориального комплекса, «музей ГУЛАГа», да и водить туда туристов со всего мира. Для малонаселенной и отрезанной от «материковой России» Магаданской области деньги от притока туристов были бы вовсе не лишние, в маркетинговом плане идея вполне просчитывается, потенциал хороший. Да и идеологических препятствий, вроде бы, никаких – сталинизм у нас даже при Путине официально осуждается, ГУЛАГ никто не оправдывает, а валюта стране нужна…
То есть непонятно, почему такого музея – с гостиницей для экстремалов «поживи в бараке ГУЛАГа один день за 500 евро» - до сих пор не создано.
В чем же дело? Я познакомился в Магадане с парой таких энтузиастов. Самое удивительное – они там в полном вакууме. То есть их идеи – и на уровне чиновников местного правительства, и на уровне так называемых простых людей – никем не поддерживаются. Они бьются в стеклянную стену.
Более того: всех прочих местных жителей идея педалировать гулаговское прошлое их края невероятно раздражает.
Попугать заезжих командировочных всякими историями и байками – это одно, а увековечивать Память всерьез… Тут мы и слышим тот самый протест, о котором я упоминал в самом начале. «Да что, поговорить, что ли, больше не о чем?! Да при чём здесь наш край? Мы тут вообще ни при чём! У нас… вон… золото добывают, вот! У нас тут все рыбаки! Крабы! Давайте делать музеи об этом!» Подчеркну – это дружно заявляют не какие-то надутые чиновники, которых сам бог велел подозревать в «оторванности от нужд», а самые что ни на есть рядовые представители того самого народа. Шоферы, рыбаки, золотоискатели.
Так эта идея – вот уже третий десяток лет – и не сдвигается с мертвой точки.
А вот сама эта стыдливость, это агрессивно-обиженное «а мы тут при чем?!» - очень показательны. После своих поездок «на Колыму» я потом часто рассказывал эти колымские истории – про замерзшие лагеря, про кости под дорогой – в других городах и весях необъятной России. Очень часто реакция была вполне неожиданной: вместо того, чтобы вместе ужаснуться, мои собеседники махали рукой и сами вспоминали: «да что Магадан! У нас вон, недалеко – то же самое, только еще круче!» И рассказывают, к примеру, про железную дорогу Мурманск-Ленинград: мол, вот мы в середине 70-х рядом со станцией с ребятами играли, а там отвалился огромный пласт земли от железнодорожной насыпи, и оттуда кости посыпались.
«И мы это так спокойно воспринимали, и не только мы, но и взрослые. Это, они нам рассказывали, дорогу строили зеками, и по всей дороге лагеря стояли и закапывали прямо в полотно. И точно, приехали ремонтные бригады все кости обратно закопали. А говорят, таких случаев уже много было, не будут же кости безымянных зеков перезахоранивать» - это я привожу один такой рассказ из своего ЖЖ.
Или – сидим мы с руководством дома культуры в одном из городков под Пензой, казалось бы, ничто не предвещает, пьем чай; я рассказываю о Колыме, а мне в ответ – что тут буквально рядом целая дивизия в 1942 году умерла, то ли 10, то ли 15 тысяч человек – от голода. Она тут была «на формировании», людей привезли с юга, в чем были, не кормили и не выпускали – ну, зимой почти все и умерли (кто хочет, может поискать по интернету – гибель 37 стрелковой дивизии, ст. Селикса).
То есть за холокостом, вообще-то, совсем необязательно ехать в Магадан – он тут у нас везде, только копни (порой в буквальном смысле).
Однако уже давно вся эта тематика вызывает у обывателей агрессивное неприятие.
Первая реакция – уже звучавший агрессивный вопрос «А мы тут при чем?!» Если в ответ указать на то, что всё делается в память о безвинно погибших, надо ведь почтить память, неужели не жалко – обыватель смягчится, но не слишком. Самые умеренные согласятся, что почтить надо, но тихо и как можно незаметнее, «зачем акцентировать?»; а самые резкие просто обвинят в русофобии. На удивленный вопрос, при чем здесь русофобия, следует, как правило, уверенный ответ: «Ну как же, они ведь НАС в этом обвиняют!» Далее следует, очевидно – «а мы тут ни при чём!», и круг замыкается.
Истоки такого странного отношения следует искать, очевидно, в уже описанном извечном разделении постсоветского народа на «мы» и «ОНИ». В «нас» обыватель видит себя и весь прочий «простой народ», а «ОНИ» - это власть предержащие, те, кто распоряжается судьбами и на кого обыватель испокон русского веку не имеет никакого (как он считает) влияния.
Отсюда и идет неприятие всех форм увековечивания памяти о жертвах нашего собственного холокоста, проходившего, впрочем, примерно в одно время с гитлеровским. Во-первых, он содержит в себе весьма неприятный намек на возможность подобной участи и с самим русским зрителем – наш провинциал шкурой чувствует оккупационную природу окружающей социальной действительности и свою беспомощность в противостоянии с ней. И во-вторых – русский обыватель отбивается от этой Памяти, поскольку считает ее попыткой возложить на него ЧУЖУЮ вину. Ведь всё это делали ОНИ! Извечные «они», слово, которым у нас в провинции традиционно обозначают власть, чиновников.
В этом, конечно, виден глубинный инфантилизм российского жителя – полный уход от ответственности за собственную СОЦИАЛЬНУЮ жизнь. Российские обыватели – взрослые как бы наполовину: они прекрасно ориентируются, прекрасно управляют собственной жизнью, так сказать, в ближайшем окружении – дом, работа, семья. Однако во всем том, что шире этого и касается более глобальных государственных проявлений – русский обыватель проявляет полный фатализм и покорность судьбе.
Если бы склеить эту разорванность сознания, соединить «мы» и «они», народ и номенклатуру – тогда и стал бы возможен серьезный и горький разговор о российском холокосте. Боюсь, что не раньше.
