Видео
В мире
В связи с наплывом беженцев фраза «гуманитарный кризис» в Европе все чаще заменяется на «гуманитарную катастрофу». В какой мере она заденет Латвию? Как будет меняться отношение жителей нашей страны к не всегда желанным гостям? Об этом мы поговорили с доктором коммуникационных наук, предпринимателем Ольгой Процевской.
—Парадокс: у Европы в отношениях с Ближним Востоком имеется огромный опыт начиная с древних времен. И при этом Европа оказалась не готова к предсказуемому потоку беженцев, который отчасти сама породила.
— Это у европейцев древняя традиция — начать интересоваться проблемами лишь тогда, когда они появляются в европейском пространстве. До того они проблемы третьего мира. Европа очень замкнута на себе, очень высокомерна. Мы привыкли думать в категориях — мы и остальной мир. Мы — люди, обладающие естественным правом на цивилизацию и благополучие определенного уровня, остальной мир — дикари, которые только что слезли с деревьев. И мы удивлены тем, что цивилизация существует также и вне Европы.
Кроме того, началось новое переселение народов., вероятнее всего из–за перемен климата. Нам, как северному народу, глобальное потепление будто бы является скорее облегчением, чем проблемой. Но есть народы, которым потепление уничтожает жизненное пространство. Они станут все больше продвигаться на север. Это значит, что мы имеем не какую–то переходящую ситуацию. Это новая реальность, к которой трудно привыкнуть, но в которой придется научиться жить.
— Почему? Если я не угнетаю других своим восприятием жизни, то вряд ли должен какое то вторжение в мой мир воспринимать как естественный процесс.
— У меня тоже имеется свой образ жизни, но я не воспринимаю появление людей с другим образом жизни как вторжение. Ибо, чтобы поставить мой образ жизни под угрозу, весь политический строй и культура должны измениться, возможно, на сто восемьдесят градусов. Вот если бы сюда вторглись инопланетяне и взяли власть на планете в свои руки...
Люди не подаются на поиски лучшей жизни при первой возможности. Я это могу сказать о себе, я это знаю по своему окружению, я знаю это из литературы… Люди любят свой дом. Для меня совершенно ясно, почему эти люди не хотят там жить. Будь я на их месте, я бы приняла такое же решение, пытаясь спасти свою семью, пытаясь спасти свою жизнь. И мое убеждение таково, что не только у меня, не только у граждан Евросоюза есть право на достойную человека жизнь. Такое право есть у каждого человека.
—А у меня есть право возражать против неконтролируемой массы беженцев и не считает разумным их прием без адекватной политики. Результат — хотя бы то, что случилось в Кельне в новогоднюю ночь.
— Если миграция, в случае Латвии — небольшая миграция, создает некоторым людям проблемы, то я им сочувствую. Потому что это не изменит реальность окружающего мира. Окружающий мир продолжит двигаться независимо от того, что думает человек, который двигаться не желает.
— Что характерно именно для латвийского общества в отношении к беженцам?
— Ничего не делать, прикинуться дохлым . Латвия не имеет большого опыта в соприкосновении с внешним миром, с другими культурами, нет опыта пребывания в центре больших мировых событий, а не на их окраине.
— Как бы не так! В ХХ веке мировые события почти непрерывно следовали через Латвию, будто она проходной двор.
— Если нам так кажется, то это всего лишь порожденное нашим провинциализмом представление. По сравнению со странами Западной Европы, Латвия не находилась в центре миграционных потоков. Латвия была тихой окраиной…
— Существенные для численности нашей нации миграционные потоки мы испытали несколько раз. И в Латвию, и прочь из Латвии…
— Большой части латвийского опыта присуща тенденция не учитывать то, что, с одной стороны, у нас имеется опыт жизни на тихой окраине и быть сравнительно гомогенным обществом (хотя нам самим кажется, что мы ненормально расколотые и разные). С другой стороны, игнорировать то общее, что сближает нас с беженцами — а этого больше, чем различий. Хотя бы тот же поиск достойной человека жизни.
— А особенно — стремление куда–нибудь слинять. Лишь бы не поднимать или не защищать свою отчизну.
— В этом можно упрекнуть и меня, которая бросила свой родной латгальский городок и подалась в Ригу, где жизнь получше.
— Я тоже родился в Лудзе. Но там не было таких больших самолетов, какие мне когда–то нравились. Но я приехал в Ригу не за пособиями. И, приехав в Ригу, я ничего от нее не требовал.
— Но они тоже не требуют пособий. Пособия беженцам нужны потому, что у них здесь нет вообще никакой социальной сети. У них нет знакомых, к кому пойти. У них нет никого, кто помог бы им найти работу. В конце концов, я говорю о принципиальной позиции: является ли человек средством, чтобы, скажем, в Лудзе хорошо жилось, или же человек есть цель для самого себя, и его высшей ценностью является его сущность, его миссия, его воля.
— Но это не значит, что я должен безоговорочно принимать всякого другого, если он пребывает в конфликте с моими жизненными установками.
— Я считаю, что Иммануил Кант был прав, когда сказал, что особым свойством человека является то, что человек способен действовать, не только руководствуясь своими инстинктами, но также волей и моральными соображениями. Для того, чтобы я сказала "они являются для меня угрозой", кто–то должен вломиться в мою квартиру. Но никто в мою квартиру не вламывался. Если по соседству со мной поселится семья верующих исламистов, я ни в коей мере не буду чувствовать себя угнетенной.
Мы не должны делить жизненное пространство. Латвия настолько мало населена, что могла бы здесь разместить в энное количество раз больше людей, чем тут уже есть. В Латвии, если едешь на поезде, можно не увидеть дом минут двадцать. Ни в одной другой европейской стране такого нет.
Речь не о том, что мы должны отдать одну комнату в своей квартире. В Латвии места действительно хватает. А вот то, что нашему жизненному укладу, нашим религиозным или нашим бытовым ритуалам кто–то угрожает и кто–то попытается нас выдавить, есть абсолютный вымысел. Нет никаких доказательств того, что кто–то в Латвии попытается мне запретить ходить по улице с непокрытой головой. А если кто–то и попытается, я буду против этого бороться. Я никому не позволю надеть на себя хиджаб. Но я буду уважать других, которые хотят сохранить свои обычаи. Чтобы говорить о нападении на мой образ жизни, на мои ценности, это должно быть прямое нападение.
— Мы тут, говоря о сегодняшних мигрантах, проводим параллели с миграцией советской поры. Чего стоят эти параллели?
— Это фальшивые параллели. Потому что у этой миграции: а) другие причины; б) иная природа и, вероятнее всего, будут также и другие результаты. Миграция советского времени была централизованной. Эта — стихийная. Уже одно это отличие делает оба эти явления не подлежащими сравнению.
Однако уровень мышления и восприятия политиков содержит эти параллели. Так же как и желание считать, что в идеальном варианте Латвия — это закрытое пространство, которое не безразмерно и, желательно, по возможности гомогенно. То есть Латвия в нашем восприятии — "закрытый контейнер". Приход в него любых других людей воспринимается как нападение.
И именно потому, что в нашем мышлении существует подобная конструкция, нам очень трудно судить о происходящем рационально. Это очень отягощает принятие хороших решений. Но, как я уже сказала, наши шансы существовать в виде закрытых конструкций постоянно уменьшаются. Это реальность. Мы это пока еще не чувствуем, но наши дети будут жить в другом мире. В мире, который спасается от порожденных нами самими климатических изменений. Этому спасению будет характерно огромное передвижение людей.
— Могут ли стать искатели убежища для Латвии экзистенциальной проблемой?
— Даже если в течение двух лет сюда прибудут не 700, а, скажем, 2 000 человек и если эта цифра нам покажется экзистенциальной проблемой, то мы ничего не стоим. Если какие–то небольшие и преодолимые трудности вызывают у человека кризис идентичности, то проблему следует искать не в этих трудностях, а в самом человеке. Да, в связи с искателями убежища раскроется наша способность или неспособность использовать квалификации, умения, ум этих людей таким образом, чтобы это приносило пользу как им самим, так и обществу. Если мы это не сумеем, сами виноваты.
Следует осознать, что наш опыт мал, что он плох или вовсе отсутствует. Если нам не хватит знания в работе с искателями убежища, то мы рискуем сами создать себе проблемы. Потом станем винить искателей убежища, хотя вина будет наша. Чтобы провести этот процесс хорошо, надо наращивать компетенцию. Особенно если нам хочется считать себя хозяевами этой земли.
Виктор АВОТИНЬШ.
