Видео
В мире
— Нам предъявляют благочестивые образы царя Ивана Грозного, мудрость и велеречивость Сталина. Что происходит с отношением к отечественной истории, которую мы как будто бы не изучали? Словно произошел какой-то сдвиг, нам со всей строгостью Уголовного кодекса велят, как именно следует оценивать то или иное событие, ту или иную фигуру, вроде Грозного, Николая I, Сталина, Малюты Скуратова…
— Проблема в том, что сейчас и велеть-то ничего не надо, сами все понимают, без слов. Да и интеллигенцией уже до такой степени все заболтано, в том числе отношение к истории… И уже все кому не лень сказали, что историю переписывают. Историю действительно переписывают. Это любимая русская традиция. Еще во времена Ивана Грозного собирали монахов, летописцев — проверяли, что пишут, вымарывали чего не дозволено. Отношение к истории как к артефакту, над которым надо работать, цензурировать, раскрашивать, вписывать или вымарывать, издавна было в России, особенно при советской власти.
— Да и не только у нас. Еще одна расхожая фраза — историю переписывают победители.
— Сложно понять, кто победитель. На самом деле, если взять Францию или Италию, победили они или проиграли? В общем, все победили и все проиграли. В жизни нет и не может быть победителей, хотя бы потому, что она кончается смертью. Если бы кто-то обрел, уродуя историю, вечную жизнь… Попытки были, но к счастью, это невозможно.
Переписывание истории скорее имеет символическое значение, это же не реальный интерес к преданьям старины глубокой. Потому что молодежь вообще не знает истории. Спроси, тебе скажут, что Петр I жил в XII веке, Ленин выиграл Вторую мировую войну… Но есть запрос на знак, символ — надо создать галерею победительных исторических фигур. И на их примере показать, что современная Россия вписывается в естественно развивающийся образ великой России. Что мы являемся звеном, закономерным элементом, а может, даже и вершиной этой цепи. И не может быть в этой крепкой цепи слабых звеньев, проигрышей, уступок. Так есть и так будет. То есть современна ревизия истории — попытка захватить даже не сегодня, а будущее. «Сегодня» уже захвачено и все в порядке.
А подкрашенная история упирается в будущее и провозглашает: «Так будет, потому что так было!»
— А не странно ли переписывать каноническое житие митрополита Филиппа, которого вроде и не убивал, как вдруг выяснилось, Скуратов.
— Услышав эту дискуссию, я был потрясен. Любопытно, что этого же не было при Сталине. Хотя тогда могли посадить, расстрелять, убить. Сейчас вроде нет таких прямых опасностей, но общая атмосфера такова, что люди срываются. Будто какая-то сила подбрасывает: не успел ни подумать протоирей Цыпин, ни замереть… Не думаю даже, что успел добежать до патриарха. Сказанул. Знаете, как у отличников на первой парте, пожирающих глазами учительницу. Стоит ей что-то произнести, прямо со стула подпрыгивают: «Сделаем, Марьивановна! Как скажете! Стереть с доски? Диктуйте!»
— Кстати, патриарх Алексий в свое время категорически отказался канонизировать Грозного.
— Алексий отказался — ну нельзя убийцу канонизировать. И старая дореволюционная Россия не спорила с тем, что Иван Грозный убийца. И историки великие, начиная с Карамзина и дальше, тоже закидывали крюк в будущее, говоря, что так нельзя, подобное не должно повториться. В этом смысле никто не любил Грозного, кроме отдельно взятых коммунистов почему-то.
— Сталин восхищался «великим и мудрым правителем» Грозным.
— Так он и есть «отдельно взятый коммунист». Любопытно наблюдать за тем, как людей вдохновляет это желание — угодить.
— Что-то услышат сверху и…
— Даже не услышат, тень пролетела, ночная бабочка пропорхала, муха прожужжала, а человек уже, теряя лицо, спешит угадать. Изумительная пластичность.
— Спешит стать первым учеником. Скажите, может, здесь есть утилитарная рифма, чтобы оправдать происходящее? Как востребованно звучит сталинская сентенция: «Мудрость Ивана Грозного состояла в том, что он стоял на национальной точке зрения и иностранцев в свою страну не пускал, ограждая страну от проникновения иностранного влияния». И опричнину сегодня необходимо оправдывать, объясняя ее прогрессивность.
— Конечно. Но ведь везде были опричнины. Вот все повторяют, что Белоруссия существует на силе России. А по-моему, Белоруссия живет на силе своей опричнины. Такие же «белоруссии» мы видим в Латинской Америке, такие же «белоруссии» были на Гаити при Франсуа Дювалье, да и во многих африканских государствах. Я хочу сказать, что это какой-то закономерный выверт: если идешь по линии страха, подавления, то опричнина появляется всегда. И, к сожалению, такое государство может существовать долго. Хотя Иван Грозный, как мы знаем, разрушил опричнину…
-Карамзин в красках описывал налеты Малюты Скуратова на владения впавших в опалу бояр, после чего «захватывал их жен и дочерей на поругание», его жестокость в пытках. Да и в народе про него говорили: «Не так страшен царь, как его Малюта». Во время новгородского похода царя, судя по сохранившимся документам, он замучил больше людей, чем погибло при самом захвате города войсками. И вот эта эмблема страха снова нужна?
— Мне кажется, все похоже, но ничто не повторяется. Я взялся за Ивана Грозного, когда случайно набрел на эту коллизию противостояния царя и митрополита, да еще и увидел мамоновский профиль во время съемок «Острова», его внутреннее искрометание… Увидел в нем эту личность средневековую. Надо сказать, Мамонов — сам явление из другого времени.
Кадр из фильма "Царь".
— Кстати, вам после выхода фильма, который буквально в первые дни собрал миллион долларов, досталось от царебожников, от националистов, от православных историков. Писали президенту, требовали запретить фильм.
— Ну да это не страшно, тогда не так гнобили, как сейчас гнобят. Меня поразило другое. Большинство зрителей все-таки встали на сторону власти, в этом конфликте выбрав не жертву, не Филиппа, а — силу. Царя. Это многое говорит о внутренних устремлениях народных.
— Вам не кажется, что за время, прошедшее с выхода ваших картин, все кардинально изменилось? Сегодня эти фильмы, скорей всего, не вышли бы или на их премьеры пришли бы активисты SERBа.
— Не знаю… Я не хочу мечтать о дыбе. Жизнь поколений проходила в этих жутких мечтах. Как бы не получилось, что эта цензура снизу оказалась ужасней цензуры сверху, той, что была в СССР. Советская цензура хотя бы исходила из одного корня, мы понимали ее. Цензура снизу, идущая от бескультурья, от накопившейся ненависти, от неудачной жизни, от дурно понятых книг, от неудачных браков, от конфликтов с детьми — вот все это выражается в злобную, необузданную силу. И она постепенно распространяется. Так ведь уже было: люди писали в инквизицию…
— Сегодня доносы слагают и в телевизоре, и в интернете.
— Да, и в Средневековье, когда ловили ведьм и жгли их на кострах, вся «инициатива» шла снизу. Потом уже приходил инквизитор. Снова впадаем в морок, когда простые, хорошие парни в камуфляже приходят и говорят, что вот этого спектакля не будет — всем разойтись. Или эти тетки оголтелые (я прямо вижу их лица) готовы с пеной у рта запрещать книги, фильмы, непохожести творчества — все, что не упирается в их внутренне разрешенное. Вообще в людях культивируется понятие «разрешенного» и «неразрешенного». Вот эта цензура, конечно, и есть страшный символ остановившегося времени…
— И ведь не только у нас, во всем мире.
— Да, в мире остановившегося времени перестает быть ценностью художественная новация. Его единственная универсальная мера — деньги. Если у тебя миллион подписчиков, ты априори не можешь быть ни плохим, ни глупым. В этом смысле наш тоталитаризм сливается с американским тоталитаризмом. И мы в этом смысле все-таки часть мира и, быть может, являем конец истории. Потому что все мелкие тычки политиков, угрозы — как школьники за партами. Один в другого плюнул из трубочки, другой двинул в ухо, но над всем этим учитель — деньги. Наше вымечтанное освобождение от коммунистической идеологии оказалось порталом в мир других мер и весов. Еще более тоталитарный, чем прежний.
"Новая газета".
