Видео
В мире
провинции у моря»?
— Я терпеть не могу Бродского, сознаюсь честно…
— А строчки эти?
— Вот. И строчки эти терпеть не могу. Потому что в них нет на мой взгляд ничего умного. Да и сам Бродский никогда не был поэтом верхнего ряда. Это моё сугубо личное мнение... Значит, я полагал, что. В крайнем случае можно будет прожить какими-то переводами с эстонского…
У меня был весь набор отрицательных анкетных данных: беспартийный, разведён, безработный
— Которого ты тогда не знал, да и потом так и не выучил. Так знал ли ты, что станешь гражданином Евросоюза? Что будешь везде ездить без визы? При том, что мы все тогда думали, что Совок вечен, так и будем прозябать… И сегодня ты вон какой мудрый получаешься.
— Ты знаешь, со стороны, если кому-то везёт, начинаешь узнавать новое о себе. Типа – ха-ха, какой я мудрый. Хотя я много раз в жизни убеждался, что политический пророк я плохой. Я вместе с большинством полагал, что Советский Союз вечен, что на мой век его хватит с избытком… И что жить мне в его границах. Потому что для меня не существовало варианта эмиграции по причине родителей, которые ехать не хотели никуда категорически. И по такой причине: я не мог уехать раньше, чем выйдет первая книга. Потому что иначе это означало уехать побеждённым, чего я не мог допустить никак.
И переехал я в Таллин, когда убедился, что нигде больше рассказы мои публиковать не собираются. Даже если б я имел фамилию Романов и был племянником Григория Васильича, первого секретаря Ленинградского обкома, и то эти рассказы не могли быть напечатанными, независимо от того, кто я такой. А у меня был весь набор отрицательных анкетных данных. Беспартийный, разведён, безработный, национальность, модернизм в прозе. Куда ни плюнь – везде минус.
Я полагал, что если я получил положительный отзыв из Таллиннского издательства, и что если там может выйти книга – а чё такого, меня в этом уверяли – она должна выйти, а потом мы будем посмотреть. Потом я думал, что либо свалю за границу любым способом – потому что в процессе издания книги меня уже всё так достало – или начну сам себя переводить с русского на эстонский, создав такой поджанр в эстонской литературе. Псевдоперевод, псевдоломаный язык, псевдонеправильный такой, – вот как иностранец как будто с акцентом лупит какие-то рассказы, – и найду свою нишу. Потому что, честно говоря, я был довольно низкого мнения об эстонской литературе. А что касается гражданства – это только в перестройку начало чем-то пахнуть! И не верил я, что Союз развалится до самого конца! И когда пошёл август 1991-го, ГКЧП, я подумал: ну вот оно и вернулось всё восвояси. А когда оно обернулось вот этой вот независимостью, то… почему я принял эстонское гражданство?
Я долго колебался, я тянул аж до 96-го года. Потом уже надо было определяться: туда или сюда. Я боялся, что за мной опять окажется закрытая на замок дверь, а ключи от замка будут в ЦК и в КГБ. И я опять буду невыездной на фиг никуда абсолютно, а я впервые за границу поехал в 88-м году! После 40 лет. Причина была сугубо утилитарная: хотелось минимальной зависимости юридической от российского государства. У меня, если честно, всегда была психология кота, который гуляет сам по себе. Вот никогда мне от государства не было нужно ничего, кроме одного: оставьте меня в покое, и пусть я как сумею сделаю сам что могу. Вот почему, кстати, мне нечего было терять в новые наступившие времена, когда среди писателей поднялся стон: как жить, государство нас бросило!
Я засмеялся, вспомнив биографию Веллера, одинокого волка русской литературы. Он меж тем продолжал:
— Великое счастье – государство нас бросило! Вот как я жил, так и продолжил жить. Мне стало, конечно, только легче в новом времени…
— А не было таких мыслей: вот, я – русский писатель, и потому необходимы берёзки, хаты, соломенные крыши, родина…
— Слушай. Отвечаю абсолютно честно. Чем дольше живу, тем больше убеждаюсь… Что в каком-то моменте я действительно отличаюсь от большинства пишущих. Я никогда не хотел стать писателем. Я и сейчас не ощущаю себя неким писателем. Для себя внутренне я всегда – с 18 лет – формулировал задачу иначе: я хочу писать книги. Я хотел бы, если никак больше не получится, написать хотя бы одну книгу, за всю жизнь, но хорошую. При этом я – частное лицо. Такой же, как все остальные.
Я так же живу, я так же работаю. У меня те же проблемы, у меня никаких льгот. Просто я хочу писать книги. Всё! А вот это всё: быть писателем, иметь статус, куда-то ездить… Об этом я никогда не думал. Никогда этого не хотел. Если честно, к людям с писательским статусом я всегда относился с неким высокомерным презрением. Вместо того чтобы заниматься делом, они дуют в раскрашенный свисток. И когда я не хотел ехать, некоторые друзья, которые, естественно, уезжали или в Штаты или в Германию или в Израиль или выходили замуж в Италию, во Францию, спрашивали, что я здесь делаю. Я отвечал: я хотел бы устроить дела так, чтобы у меня каждый год выходила книга. Может даже и две.
Это моя форма существования, это для меня это главное. А за границей мы, в сущности, на хрен не нужны. Потому что во Франции надо быть французом, в Англии англичанином, в России – русским. Ну кто такой русский писатель в Америке? Да на фиг он кому нужен кроме своего эмигрантского круга? То есть мой подход был абсолютно простой. «Я – русский писатель!» – я никогда не мог формулировать в таких выражениях высокого штиля. Мне представляется, что нормальный человек о себе такого говорить не может.
— Всякое бывает…
— Бывает! Это не более чем мне так представляется по моему собственному ощущению.
— Вот у тебя, Михаил, эстонский паспорт. А не было такой темы, как это иногда бывает у евреев… Некоторые же принципиально не ездят на немецких машинах, у них (у ваших) тяжелое отношение к немцам и всему немецкому. А довольно много эстонцев как известно служило в СС, они временами жёстко работали по еврейскому вопросу. Что ты чувствуешь по этому поводу? И как ты пережил эти разборки с памятником русским солдатам в Таллине? (Я знаю твоё правило: Эстония не пишет рассказов на русском языке, а ты не обсуждаешь эстонскую политику, – но тут я спрашиваю про твои личные ощущения).
— Мне повезло в том отношении, что моим другом первым и лучшим, и главным в Эстонии – был 100-процентный эстонец, эстонский националист в хорошем смысле этого слова, эстонский писатель Тед Калласс. Я писал об этом много раз. Тед был единственный, кто мне реально помог в самое трудное время. То есть Тед меня переводил, упоминал обо мне в эстонской прессе, Тед ходатайствовал за меня в издательствах, я жил в его квартире, когда только переехал, он давал мне несколько раз денег сколько-то – 50 рублей, 100 рублей, что было тогда для меня большими деньгами. В самый тяжёлый для меня период…
От него я узнал некоторые вещи про Эстонию. О том, что в Эстонии была дивизия Waffen SS, это, грубо говоря, ударные фронтовые части. И был эстонский стрелковый корпус — на советской стороне. И в марте 1944 года во время нашего (слово «наше» тут ключевое — И.С) наступления на Эстонию мы поставили эстонский стрелковый корпус против эстонской дивизии Waffen SS. Эстонцы истребляли друг друга. И погибло сколько-то тысяч человек. Что в пересчете на маленький, меньше одного миллиона эстонский народ – очень большие потери. И эстонцы, кто постарше, отлично это знают. От него я узнал, что Эстония на тот момент по уровню мясомолочной промышленности уступала только Дании, Голландии и Швеции. От него и от его друзей я узнал, что, когда в 44-м мы вошли в Эстонию, то сплошь и рядом человека могли повесить прямо на воротах если у него в сундуке находили мундир, и потом оказывалось, что это вицмундир почтмейстера. Но никто в этом разумеется не разбирался! У нас шла кампания ненависти «убей фашиста!» и так далее…
В Эстонии ко мне отнеслись несравненно лучше, чем в России. В Эстонию я приехал добровольно, меня туда никто не звал. Если я выбрал её сам, если в ней я сумел выжить, если в ней меня издали, то я должен сам отвечать за свой выбор. А то, что было во время войны… Как работали украинские каратели, ты, наверно, знаешь. Они работали в Белоруссии, в Прибалтике, в Чехословакии и так далее. То, что Эстония была объявлена judenfrei, и Розенберг прилетал поздравлять – этот момент был. Ну, как родная советская – читай, русская – власть разобралась с Михоэлсом, ты знаешь. И с еврейским антисионистским комитетом. И вся кампания против врачей-убийц, и подготовленное переселение – это было, так что здесь память памятью, но если ты выбираешь жизнь в этой стране, то вероятно ты выбираешь это не раньше, чем всё-таки отделяешь прошлое от настоящего. Потому что ненавидеть людей и жить за их счёт – на их милостыню – это, по-моему, самое презренное состояние которое можно придумать.
— Скажи, а Довлатов же тоже у вас там в Эстонии выступал, да? Он тоже ведь туда поехал книгу издавать?
— Все свои никогда не существовавшие отношения с Довлатовым я описал на страницах приблизительно 10 в мини-романе «Ножик Сережи Довлатова», за который очень много огрёб от литературной тусовки разных нецензурных жидкостей. Эффекта такого не ожидал… Довлатов прожил в Эстонии около двух лет. При этом он сохранил за собой ленинградскую прописку и ленинградское жильё, при этом у него одновременно были готовы к выходу в Таллинском издательстве две книги, одна взрослая, а вторая детская, и при этом он был сразу поставлен в штат газеты «Советская Эстония».
После скандала, когда его рукопись книги «Зона» нашли у человека, арестованного по антисоветскому делу, и его выслали… Ко мне было отношение подозрительное до предела, при том что Довлатов работал в многотиражке «ЛОМО», а «ЛОМО» до нашего «Скорохода» – это было, извините, как «Сормовскому рабочему» до New York Times. И я поменял жильё ленинградское на таллиннское, потому что была дана команда: без эстонской прописки со мной не разговаривать.
Но меня так и не поставили в штат «Молодежи Эстонии». Потому что боялись, что я так же, как Довлатов, свалю за границу, и так далее и так далее. И 4 года мне приходилось сидеть тише воды ниже травы! Все, что я мог сделать: или молчать и терпеть показывая, что я не верблюд, или забрать рукопись и уехать к чёртовой матери. Третьего варианта не существовало. Вот я 4 года сидел молчал. Что ж поделать…
Бродский был выслан на 101-й километр, где практически ничего не делал
— Хорошая история. Так вы с Довлатовым потом и не…
— Мы с ним разговаривали два или три раза. По телефону. Когда в 87-90 годах, уже была перестройка, я заведовал отделом русской литературы Таллиннского журнала Радуга, мы первыми в Союзе печатали разные вещи до того не печатавшиеся. Вот я в университете Джавахарлала Неру встретил человека, который мне тогда прислал какие-то дневники Вуди Алена, и я их первыми в Советском Союзе напечатал. Так вот первыми в Союзе мы в «Радуге» напечатали и Александра Введенского, и стихи Бродского, и «Четвёртую прозу» Мандельштама, и два рассказа Довлатова.
Вот один раз я звонил ему в Нью-Йорк, испрашивая позволения на публикацию. Второй раз – когда, значит, нужно было поправить там несколько мест, устранить фактические неточности, я звонил это согласовать. И третий – звонил он, сказать спасибо редакции. Вот наши все три телефонные разговора.
— Вот ты сказал, что, по твоему мнению, Бродский – поэт не высшего ряда. И я хочу тебя спросить: насколько, по-твоему, важна для писателя биография? Если б Бродского не выслали на Север, а после на Запад, и он остался бы а Питере, то ходил бы сейчас по презентациям с целью поужинать как некоторые его коллеги. «Рыжему сделали биографию». Пушкин, Лермонтов, пиар, судьба…
— Я не понял, каким образом ты с Довлатова перешел на Бродского.
— Таким, что тема зон и тема отъезда в Нью-Йорк – это хорошо по пиару. А так бы…
— Бродский не сидел ни одного дня. Он был в ссылке. Он был выслан на 101-й километр, где практически ничего не делал. Был навещаем друзьями. И не просто приобрёл международную известность, но ещё и начал хорошо жить. Сохранился снимок, где Бродский – а на дворе начало 60-х – сидит на скамеечке и на ней, чтоб было видно, лежит пачка «Честерфилда». Да в 63-м году здесь никто не знал, что существует марка сигарет «Честерфилд»! О чем ты говоришь! Да, пиар у Бродского был, да…
— Биография решила всё. Ахматова была права.
— Да, известная фраза: «Какую биографию они делают нашему Рыжему!» Другой вариант: «Кажется, они сговорились сделать нашему рыжему биографию».
— Вот и Довлатов. Не уедь он, не умри он не где-то, но в самом Нью-Йорке – опять бы не было истории. Примеры можно множить. Последний из них – Евтушенко. У него длинная богатая биография, но стал ли он первым поэтом? Короче, все эти вопросы я объединяю в один: судьба, пиар, биография.
— Вопрос в чем заключается?
— Какова роль в успехе реальных заслуг писателя, и пиара, везения и судьбы. Это самое важное.
— Я думаю, это не самое важное.
— И тем не менее. Люди интересуются. Человек что-то пишет – это одна история, а как его оценивают – другая… Вяземский почитал записки Пушкина и сказал: «Не знал я, что он был такой умный».
— «Оказывается, Пушкин думал!» – была такая фраза. ...Когда в 66 году Бродский написал «Пилигримов», это были по-настоящему хорошие стихи, достойные войти в антологию мировой поэзии. И это сразу почувствовали все. «Пилигримов» перепечатывали машинистки. В пяти копиях. Люди это передавали друг другу. Помнили наизусть. Читали на студенческих пьянках. «Пилигримы» были очень сильным стихотворением…
Позднее Бродский сначала захотел уехать, потом раздумал, потом его вызвали и сказали: «Вы подавали на отъезд? Ну так уезжайте». Потом он написал открытое письмо Брежневу. О чем Брежнев никогда не узнал, зато узнала западная общественность, для которой это в самом деле и было написано.
Потом Бродский стал писать стихи в Америке, и весь, условно говоря, неоклассицизм a la russe, его стансы на темы античной истории, а потом просто истории – не стоят абсолютно ничего вообще. Потому что поэзии там нет нисколько, это не больше чем зарифмованная проза.
— Но не залитованная!
Я смеюсь, Веллеру же это не смешно. Тем более что у него зазвонил телефон. Мы сделали паузу. Я пользуясь случаем выпил. Веллер договорил по мобиле и тоже выпил, и стал объяснять мне:
— В поэзии главное – это эмоциональный накал, многозначность этого эмоционального накала. Накал облечён в формальную поэзию: размер, ритм, рифма. В этом отношении именно Высоцкий – это поэзия, а Бродский, уехав в Америку, написал считанные строки. Я и сейчас с удовольствием вспоминаю: «Лучший вид на этот город/ Если сесть в бомбардировщик». Но это не самые лучшие стихи.
— Это кстати про какой город?
— Я тоже не помню сейчас. Но это американские стихи…
Мракобесие нашего времени, начала XXI века – называется политкорректность.
— Ну вот, допустим, Хем подвинул Ремарка (это твоя версия)… Интересно, кого же, по-твоему, подвинул Бродский? Кого – первого поэта – он скинул с пьедестала своим грамотным пиаром?
— Мы не должны забывать, что при жизни Пушкина, он никогда не был номером первым, он был третьим. Первый был Крылов, второй – Жуковский, третий – Пушкин. Но места, они меняются… Что касается борьбы, достаточно посмотреть, как борются между собой актёры. Уж там-то на сцене или перед телекамерой точно места хватает только на одного! Боливар не влезает в экран на две камеры! Значит, и в российской, в советской ещё литературе, сложилась интересная ситуация. Один центр – это были соперничающие между собой за первое место Вознесенский и Евтушенко, самые крупнее величины.
Ну, часто говорили, что Евтушенко более понятный и традиционный, а Вознесенский – он более новатор, больше поэзии, а другие говорил наоборот. Второй центр – это был Бродский, который являл собой поэзию абсолютно неподцензурную, внеофициозную, оппозиционную, никак не маневрирующую, чтобы договориться с властью – совершенно свободную. Это имело в советское время огромное моральное и психологическое значение. А был ещё и третий центр, который обращался к народу напрямую – Высоцкий. Книг у него не было при жизни ни одной. А с магнитофонов он звучал из каждого окна. И каждый из центров стремился отпихнуть других.
Совершенно понятно, что Бродский ненавидел Евтушенко с Вознесенским, они, дико ревнуя друг друга, ненавидели Бродского, а что касается Высоцкого, они доставали его все – «а ты, мальчик, со своей гитаркой отойди, куда ты суёшься со своим свиным рылом в наш калашный ряд». Время, оно очень часто – да! – расставляет все по своим местам. Высоцкий у нас уже встал реально на первое место, потому что вот прошло уже столько лет как его нет, но до сих пор он остается живым и звучащим, таких случаев в истории российской поэзии не было. Теперь даже до идиотов стало доходить, что это – поэзия.
Высоцкий вернул поэзию к её истоку изначальному! Когда поэт сам пишет стихи, и сам исполняет их своим голосом со своим выражением под свой собственный нехитрый аккомпанемент – это то, с чего поэзия началась! Но для наших ребят признать Высоцкого – означало бы расписаться в том, что они на втором месте.
— А вот такая тема: Гитлер и политкорректность. Если она была в 1944-1945-х, то с Гитлером бы вели переговоры, провели бы в Германии выборы свободные под надзором международных наблюдателей…
— Разумеется! А ты думаешь иначе?
—…сказали бы: ну, евреев там пощёлкали немного, ну что делать, бывает…
—…но самое главное – человек встал на путь мира, на путь переговоров, готов прекратить лить кровь, признаёт свои ошибки, обещает, что больше не будет, самое главное, что перестали убивать. А остальное неважно. Да, разумеется! Так бы и было. Но дело в том, что у каждого века было свое мракобесие. Мракобесие нашего времени, начала XXI века, называется политкорректность. Политкорректность на самом деле означает, что есть истины, говорить которые нельзя, аморально, безнравственно и преступно. Это ничуть не лучше некоторых взглядов святой инквизиции!
Эта цивилизация не заслуживает права на жизнь. Это шакалы, а не люди.
— Да-а-а… Согласен с тобой: политкорректность – ужасная, отвратительная вещь. Американцы её применяли только для разводок – и никогда для себя.
— Видишь ли, в наши дни, когда исламские террористы испражнялись в Храме Рождества Христова, взяв монахов в заложники, а европейские страны заявляли, что Израиль не должен причинять им вреда… А потом европейцы разобрали этих террористов по своим странам, дали им приют и статус политических беженцев – вывод напрашивается необыкновенно горький для нас. Эта цивилизация не заслуживает права на жизнь. Это шакалы, а не люди.
— Какая цивилизация не заслуживает права на жизнь – белая?
— Белая цивилизация.
— В смысле, они: европейцы и американцы; не мы же, русские…
— Я не отделяю себя от этой цивилизации. Если вы хотите носить американские джинсы, слушать американский джаз и так далее и тому подобное, то не заявляйте: «Мы другие!»
— «Кто сегодня любит джаз, завтра родину продаст». Ну джинсы – это не более чем штаны. Срам прикрыть.
— При том что нельзя дистанцировать себя от того, чем ты пользуешься, во что ты по быту встраиваешься, за счёт чего ты в известной степени живешь. Это – искусственное дистанцирование, которое является моральным иждивенчеством.
— Наши американские джинсы явно сшиты в Китае, там сейчас всё шьётся.
— Не в этом счастье.
— Просто джинсы китайские. На них только лейбл американский. Только на жопе написано, что они американские, а так-то…
— Ты хочешь сказать, что Россия не принадлежит к…
— К белой цивилизации.
—…к иудеохристианской культуре?
— Только отчасти принадлежит, но по сути русские не являются белыми людьми. Между русскими людьми и белыми лежит пропасть, я говорю это как русский человек, который довольно много времени провел на Западе, тепло к нему относится и говорит на некоторых его языках, то есть не чувствует себя там потерянным и совсем уж чужим. Я всё-таки бывший германист и бывший американист.
— Ты считаешь, что наши ценности… чисто человеческие, чисто ментальные – иные, чем ценности человека Италии и Америки?
— Во многом иные. Тут водораздел такой. Имеет ли ценность человеческая жизнь как таковая, сама по себе? Там сразу говорят – да, а у нас надо сперва доказать, что ты хороший парень.
— «Да» – говорят политики. И «да» говорит левая интеллигенция. Итальянские бандиты, американцы из нищих гетто, и так далее – отнюдь не говорят «да». Они остаются такими же людьми, которыми были всегда. Вот на Востоке к этому отношение другое… И взрывают они себя вместе со своими врагами за милую душу. А вот ни в Европе, ни в Америке, ни в России это дело не канает. Представление об этом и том свете другое, и так далее…
— Вот, ты говоришь, что мы ментально такие же как белые, а Восток – другой, не такой как мы. Но какие англичане и какие американцы кидались под танки со связками гранат? Какие французы как Гастелло х*ярили? Никакие!
— Мы отвлекаемся. Потому что это наглый п*здёж и провокация.
— Ну, провокация.
— Это тот очень дешёвый квасной шовинизм, который воспитывали в советских школах. Где объясняли, что Россия – родина африканского слона. Что это Россия изобрела патриотизм, это Россия изобрела героизм, это Россия изобрела самоотверженность. Можно подумать, бл*дь! А скажи пожалуйста, зачем надо под танки с гранатами кидаться самому? Человеческое тело обладает дополнительной взрывной силой?
— Отвечу. Хорошо, Миша, ты совершенно прав. Русские, точно так же как французы, чехи, голландцы и х*янцы, сдались через две недели после объявления немцами войны и сказали: да и х*й с ним, покомандуют нами немцы, а потом как-нибудь от них освободимся.
— Ты абсолютно…
—…и потому мы, как французы, совершенно цивилизованные белые люди.
— Ты абсолютно не знаешь истории второй мировой войны. Поэтому, если ты хочешь со мной спорить… То спорить мы не будем. Сейчас мы ещё немного выпьем и разойдёмся. (Слово «разойдёмся» он зря сказал, ох зря… То есть наоборот не зря. — И. С.) Если бы ты почитал про кампанию 1941-го года, ты бы знал, что немцы разбили русских гораздо больше чем французов. Их наступление в России было гораздо быстрее чем во Франции, за те же три недели, что продолжалась французская кампания, они заняли территорию несравненно большую чем Франция. Немцам [в России] противостояло живой силы и техники в несколько раз больше, чем во Франции, и потери немецкие были в несколько раз меньшие относительно тех, кого они били, чем во Франции. То есть разгром, который учинил вермахт Красной Армии летом 41-го года, в несколько раз превосходит разгром, который вермахт учинил Франции. Только там это называется «позорный разгром», а у нас называется «мужественное сопротивление». Так что вот эту х*йню, которую изобрел генерал Махмуд Гареев и отдел, соответствующий ЦК, и институт военной истории при главпуре Красной Армии – мне знать не надо. Это всё для пенсионеров.
— Надо было сдаться, действительно…
— А при чем здесь – сдаться? Ни одна страна не имела столько предателей, сколько Советский Союз во второй мировой войне! Не суйся со мной в дискуссию, у нас разные весовые категории. Тем более не понимаю, зачем тебе это надо?
— Белая цивилизация, белые люди… надо было сдаться…
— Что ты имеешь в виду, что они сдавались, а мы дрались? А вот х*й тебе! Потому что у нас была не та территория, не то соотношение воинских сил, потому что у нас была совсем не та система воинских союзов, потому что п*здили нас они, как не п*здили они никого. И бежали мы, как не бежал никто. И переходили мы на строну врага, как не переходил никто.
— Франция официально вся перешла на строну врага, например.
— А п*здеть не надо.
— Ну, как же?
— Я этим занимаюсь всю свою жизнь! А ты мне хочешь доказать, что ты умней меня!
— Я не хочу тебе доказывать, что я умней тебя. Я, наоборот, решил согласиться с тобой в том, что мы принадлежим к белой цивилизации… И, как французы, мы сдались сразу. И когда немцы нас оккупировали, то мы вели себя тихо, мирно.
— Скажи, на чём основываются твои познания о компании 41-го года? Вот что ты читал кроме школьного учебника, газет и журналов? Что ты читал?!
— Я скажу так: в Париже было гестапо, а в Москве – нет…
— Нет, одна секундочка: знания откуда твои?
— Да какие у меня знания…
— А если «какие у тебя знания», то не *би мне мозги. Х*ли ты мне *бёшь мозги? Ещё ты меня будешь до*бывать!
Мы с Веллером разругались и дня три вообще не разговаривали. Потом помирились и даже обмыли получение им эстонского ордена Белой Звезды. Награда нашла героя, как говорится.
Игорь СВИНАРЕНКО, "Тутитиам".
