Видео
В мире
В этом году, несмотря на значительную политизацию жизни страны, наблюдается критическое сужение лидерского функционала Путина. Первое, что бросается в глаза – радикальная маргинализация проблематики прямой линии. Вопросы государственной политики сведены к вопросам частным, местным и, как правило, имеющим исключительно локальную специфику.
Так, один из первых сюжетов – о низкой зарплате молодых учителей – Путин отнес к компетенции руководства той школы, которой касалась эта проблема.
Каждая из поднятых тем так или иначе сводилась к частному и даже исключительному проявлению, сбою в государственной политике, суть которой Путин не очень хотел комментировать. Нет узких специалистов? Надо посмотреть, что можно сделать. Нет общего образовательного пространства? Надо посоветоваться со специалистами. Повышение пенсионного возраста? Решение не принято. Президент, чьей функцией является выработка государственного курса, практически полностью отказался от программного взгляда на проблемы.
Вопросы, требующие структурно-стратегического государственнического подхода (состояние медицины, пенсионной системы, образовательной сферы), были «отработаны» на уровне местечковых частных сюжетов. Там же, где имели место случаи вопиющего нарушения прав человека, Путин предпочитал действовать по старинке – методом ручного управления с той лишь разницей, что теперь это приходится делать с ювелирной точностью, опускаясь до самых низких управленческих уровней.
Так, когда встает вопрос о сносе и строительстве жилья – вопрос государственной значимости, – президент уделяет этому внимание не в контексте президентского курса и последствий его реализации, а через призму решения конкретного, единичного случая. Это полностью растворяет роль Путина как государственного управленца.
Однако практически полностью растворяется и политическая функция:
из национального лидера Путин во время этого общения превращался в «национального завхоза»:
мы видели сужение поля государственной политики до вопросов технического управления хозяйством, а в подавляющем большинстве затронутых сюжетов была полностью исключена долгосрочная составляющая.
Путин даже не воспользовался площадкой прямой линии для проведения разъяснительной работы по социально значимым темам. Госуправление подменялось мониторингом ситуации по стране и исправлением сбоев путем личного вмешательства. Генерирование курса замещено контролем (что неизбежно приведет к разрастанию функций и прерогатив репрессивного аппарата). В таких условиях нет и не может быть никакой предвыборной программы к президентским выборам: ее роль будет выполнять «антипрограмма» – игра на страхах перед переменами.
Из прямой линии также почти полностью исчезла тема будущего, хотя именно с нее ведущие и начали мероприятие: казалось бы, это должно было стать центральным сюжетом, особенно с учетом того, что тематика «образа будущего» активно прорабатывается и близким к Администрации президента экспертным Центром социальных исследований. Будущее «вылезло» лишь в заключительном слове Путина, когда президент очень кратко обозначил цели на перспективу: рост доходов, избавление от ветхого и аварийного жилья, повышение темпов роста экономики, повышение производительности труда, переход к следующему технологическому укладу. Но что именно для этого предстоит сделать, не сказано ни слова.
Социальная нагрузка президента
Прямые линии уже неоднократно критиковали за рутинизацию и банализацию. Но в этом не причина, а следствие трансформации путинского режима, становящегося сверхзрелым. Особенностью этого этапа является поглощение властью всей сферы политического (всей легитимной политики). Это делает отношения власти и общества «техническими», публичность в функционировании государства становится избыточной и маргинализируется. Путину нечего сказать народу не потому, что нет решений, а потому, что народ лишается своей субъектности. С безмолвной стеной есть ли смысл откровенничать?
На практике это означает герметизацию политической и управленческой сферы и абсолютное отделение реальной путинской повестки от повестки, оставленной властью для диалога с обществом. Дискурс прямой линии стал сводиться к воображаемой внутри власти социально значимой проблематике: пенсиям, зарплатам, судьбам отдельных предприятий, частным вопросам, которые рассматриваются исключительно с точки зрения неизбежной «социальной нагрузки» президента. А настоящие вопросы решаются им же исключительно за закрытыми дверями.
Это ведет к тому, что прямые линии перестают быть трансляторами настроений, эмоций и позиций президента, для которого этот механизм диалога оказывается рудиментом из эпохи политического созревания его режима. Если во время общения с народом президент обходит тему, например, Навального, это вовсе не означает, что вопрос неактуален для Кремля: это лишь значит, что общество принудительно лишается права принимать участие в обсуждении этой темы.
Показательно на этом фоне, что нынешняя прямая линия состоялась с большой задержкой по времени: как правило, мероприятие проходит в апреле. Наблюдатели связывали задержку с проблемой-2018: якобы решение по президентской кампании принято не было, а значит, и мероприятие придерживали, пока не появится ясность. Однако подобная оценка связана с переоценкой значимости для Путина публичной сферы: задержка объясняется вовсе не неопределенностью, а отвлеченностью президента на гораздо более важные для него темы – Сирию, теракты, интенсификацию контактов с США, визит во Францию и прочее. Прямая линия вышла тогда, когда исключительно по остаточному принципу у Путина высвободилось на нее время: эта «социальная обремениловка» требует серьезной подготовки, а значит, и сил. Меняется и путинская мотивация: прямая линия выглядит политической благотворительностью, а не диалогом с тем, кто Конституцией представлен источником его власти.
Политика как дестабилизация
Странность нынешней прямой линии также напрямую связана с трансформацией и мироощущения Путина, привыкшего и отлично умеющего публично и убедительно отстаивать свои политические позиции, пусть и вызывающие критику. Готовность к честному и открытому диалогу была частью образа президента, а его ответы, пусть нередко агрессивные, эмоциональные, но весьма прозрачные с точки зрения его логики, подчеркивали желание говорить начистоту с самыми непростыми аудиториями.
В последний год Путин начал постепенно утрачивать это качество, вероятно накапливая усталость от растущего непонимания, причем повсюду: и в диалоге с лидерами мировых держав, и в диалоге с внутрироссийскими аудиториями. Постоянное, повторяющееся из года в год разжевывание позиции России по таким вопросам, как отношения с Западом, Украина, Сирия, внесистемная оппозиция, в которой Путин всегда видел агентов дестабилизации, действующих в интересах внешних игроков, ПРО, НАТО, энергетика и прочее – встречает растущую стену не только непонимания, но и сопротивления.
Именно поэтому
проблема отношений с внешним миром глобализируется, а геополитический кризис 2014–2015 годов из временной проблемы все больше и больше трансформируется в вековую политику сдерживания встающей с колен России.
Это коренной пересмотр, означающий, что враждебность Запада в глазах Путина перестает быть предметом торга и не может быть частью «больших сделок».
Как следствие, уже в рамках прямой линии мы наблюдаем вместо новой порции разжевывания и попыток убедить мир в своей правоте, найти понимание, банальную абсурдизацию внешнеполитической риторики, когда одному из главных антироссийских игроков в США, отставному директору ФБР Путин предлагает убежище, сравнивая его со Сноуденом, а Петра Порошенко двусмысленно высмеивают на тему сближения с Европой и засилья там «голубых мундиров».
Вопросы стратегического значения, такие, как, например, присутствие России в Арктике, лишь поверхностно обозначаются, делая обсуждение нюансов исключительно сюжетом для обсуждения на закрытых совещаниях в узких составах.
В 2015 году Владимир Путин выпал из внутренней политики, в 2016-м попытался вернуться и реставрировать лидерские функции. Но в 2017 году стало очевидно, что вместо этого внешняя политика банально поглотила внутреннюю. Внутрироссийская конкуренция автоматически приобретает геополитический контекст и становится вопросом отношений не власти и оппозиции, а власти и внешних врагов.
