Видео
В мире
До революции Сигулда, тогда Зегеволд, была местом паломничества многих русских поэтов. Они приезжали положить цветы на могилу Ивана Коневского — талантливого стихотворца, трагически погибшего в этих местах.
Его фамилия была Ореус — Иван Ореус, а псевдоним он выбрал себе Коневской, от названия монашеского острова перед Валаамом — Конивец. Под именем Иван Коневской он и остался в истории русской поэзии.
Коневской родился в Петербурге в 1877 году. С семи лет начал читать художественную литературу, к 11 — читал на немецком, французском и английском. По воспоминаниям биографов, к 13 годам "перечитал едва ли не всю художественную литературу на этих языках за два последних столетия"!
После окончания гимназии в Петербурге в 1897 году одаренный юноша поступил в университет — на историко–филолог
Стихи начал писать в 10–12 лет, много переводил.
"Когда мы встретились первый раз, — вспоминал Валерий Брюсов, — он был уже студентом 1–го курса. В нем было странное сочетание житейской неопытности с громадным запасом познаний, детского любопытства к жизни с глубиной суждений и речей". Мэтр поэзии, как тогда называли Брюсова, сказал, что Коневской — "мудрое дитя".
"И вся его первая поэзия, которой суждено было остаться единственным образом его творчества, — есть ожидание, предвкушение, вопрос, — писал Брюсов. — "Куда ж несусь, дрожащий, обнаженный, Кружусь, как лист, над омутом мирским".
…Для него поэзия была тем самым, чем и должна быть по своей сущности: уяснением для самого поэта его дум и чувствований… Подобно всем своим сверстникам, деятелям нового искусства, Коневской искал двух вещей: свободы и силы. Он называет свою душу "насыщенной веками размышлений".
И в своем последнем стихотворении, написанном за три дня до смерти, на палубе парохода, везшего его в Ригу, Коневской называл своими "вождями" солнце и ветер:
Ветер, выспренний трубач ты,
Зычный голос бурь,
Солнце на вершине мачты —
Вождь наш сквозь лазурь!
Стихи молодого Коневского заметил не только Брюсов. Критика писала, что для "философской лирики Коневского, близкой стихам Фета, характерны музыкальность и отточенное мастерство". Сам он испытал влияние Сологуба. Говоря о стихах Коневского, написанных в 1890–е, один из критиков писал: "В эту эпоху поэзия Сологуба, облеченная в скромные, с виду крайне простые одежды, привлекала внимание лишь немногих ценителей, обладавших особенно острым взглядом. Так, одним из ее страстных поклонников был безвременно погибший Иван Коневской, отдававший предпочтение Сологубу перед всеми современными поэтами".
Вот один из триолетов, который Сологуб написал в Лифляндии:
Поэт, привыкший к нищете,
Не расточитель и не скряга,
Он для себя не ищет блага,
Привыкший к черной нищете,
Он верен сладостной мечте,
Везде чужой, везде бродяга,
Поэт, привыкший к нищете,
Не расточитель и не скряга.
При жизни Коневского его стихи печатались в сборниках поэтов, а отдельное издание он уже не увидел. Оно вышло после его смерти. За короткую жизнь он два раза успел съездить в заграничные путешествия. Третья поездка — по российским западным губерниям — оказалась последней.
"Коневской скончался 8 июля 1901 года, 23 лет от роду, едва окончив курс университета, — говорится в его посмертном сборнике. — Он поехал в небольшое летнее путешествие ("странствие", как говорил он), на этот раз по Прибалтийским губерниям. Выехав из Риги, он вспомнил вдруг, что забыл в гостинице паспорт и сошел на станции Зегеволд (ныне Сигулда. — И. Д.), чтобы дождаться встречи поезда и вернуться.
День был жаркий. Около станции протекает река Аа (ныне Гауя. — И. Д.). Коневской стал купаться… и утонул… Свидетелей его смерти не было. Тело Коневского было найдено через несколько дней и предано земле местным лютеранским пастором.
Только после усиленных розысков отцу удалось узнать о судьбе единственного сына. Немецкая аккуратность местных властей сберегла все оставшееся от неизвестного покойника: одежду, вещи, бумаги. По этим признакам узнали безымянное тело… Останки Коневского были вторично преданы земле уже по православному обряду.
Особого православного кладбища в Зегеволде не оказалось. Тело Коневского было положено в лесу, прекрасно содержимом. Коневской любил лес, любил ветер; лесу и ветру посвящено у него немало задушевных стихов. И его хоронили в лесу и при чудной, ясной погоде, бушевал сильный ветер. Скромная могила осенена кленом, вязом и березой…"
Смерть Коневского была ударом не только для родных, но и для Брюсова. Узнав о смерти друга, он написал знакомой: "Умер Иван Коневской–Ореус. Утонул, купаясь в реке… Меня давно ничего так не поражало. Пока он был жив, можно было писать, зная что он прочтет, поймет и оценит… Теперь в своем творчестве я вполне одинок. Я без Ореуса уже половина меня самого".
Это не была поза, часто свойственная Брюсову. Он искренне переживал. "Помню, в одну из наших совместных летних поездок Брюсов предложил мне поехать в "Ливонскую Швейцарию" на могилу Коневского, — вспоминала писательница Н. Петровская. — Он не любил ни кладбищ, ни могил, и меня это желание удивило. В жаркий июльский день стояли мы на берегу Аа. Чуть заметные воронки крутились на сверкающей солнцем лазури воды.
— В одну из них втянуло Коневского, — сказал Брюсов, — вот в такой же июльский день… вот под этим же солнцем… Он был без бумаг, его схоронила деревня как безвестного утопленника, и только через год отец случайно узнал, где могила сына…
Он стоял, отвернувшись от меня, и бросал камешки в воду, с необычайной четкостью попадая все время в одну точку. Это бросанье камешков я видела потом много раз, — оно выражало всегда у Брюсова скрытое волнение или глубокую печаль. Потом мы пошли на кладбище… Зеленым, шумящим островом встало оно перед нами — низенький плетень, утопающий в травах, — ни калитки, ни засовов — только подвижная рогатка загораживала вход — и то, верно, не от людей, а от коров…
Совсем у плетня огромный черный крест за чугунной оградой — на плите венок из увядающих полевых цветов, а над могилой, сплетаясь пышными шапками, разрастаются дуб, клен и вяз. Брюсов нагнулся, положил руку на венок, долго и ласково держал ее так и оторвал несколько травинок от венка. Я знаю, что он очень берег их потом. Коневского он вспоминал не раз в горестные минуты жизни. Кроме него, у Брюсова настоящих друзей уже не было никогда".
Вскоре появилось стихотворение Брюсова "На могиле Ивана Коневского", опубликованное в журнале "Русская мысль":
Я посетил твой прах, забытый и далекий,
На сельском кладбище, среди простых крестов,
Где ты безвестный спишь, как в жизни одинокий,
Любовник тишины и несказанных снов…
Не забывали могилу и друзья Коневского, родные, ценители его поэзии. В 1902 году там побывал брат художника Билибина с венком от гимназических товарищей Коневского. В 1903 году отец погибшего поэта писал: "В июле удалось мне побывать в Зегеволде. Отрадно было мне встретить там свояка моего Дьяконова, горячо любившего покойного, а также Лютера, бывшего учителя, а потом друга Вани и его гимназических и университетских друзей: Каля и Билибина. Помимо воспоминаний, Зегеволд может любителю природы доставить немало наслаждений. Я еще раз удостоверился, как симпатично было бы моему незабвенному сыну то место, которому Господь сулил быть местом упокоения его праха".
Не грусти ты так горько над ним
Хорошо умирать молодым —
так Нерасов писал о смерти Писарева. То же можно было сказать и о Коневском. Коневской и Писарев погибли при схожих обстоятельствах — утонули в Лифляндии. Один — в реке, другой — в Рижском заливе, в Дубулты. Оба были молоды, талантливы. Но как можно было не грустить, когда они ушли в самом начале пути — недописав, недолюбив, недомечтав.
Илья ДИМЕНШТЕЙН.
