Видео
В мире
Ожесточенное противостояние в правящей элите возникло, как могло показаться непосвященным в хитросплетения российской политики, абсолютно неожиданно и по странному поводу. Правительство начиная с 1906 года пыталось решить вопрос о введении местного самоуправления в западных губерниях империи, и в 1910 году 33 члена Государственного совета подготовили законоположение, учитывавшее, по мнению его авторов, как общегосударственные, так и местные интересы.
Председатель Совета министров статс-секретарь П. А. Столыпин, выступая в Государственной думе в ходе начавшегося 7 мая 1910 года обсуждения законопроекта о земствах в западных губерниях, настаивал на том, что обширный край, не получивший, в отличие от центральных губерний, местного самоуправления, остается во многом одной из самых отсталых частей империи. И «вследствие этого не может экономически прогрессировать, что, в свою очередь, отражается, конечно, на благосостоянии всего государства».
Загвоздка состояла в том, что в девяти этих губерниях — Виленской, Витебской, Волынской, Гродненской, Минской, Могилевской, Киевской, Ковенской и Подольской — большая часть земель принадлежала помещикам-полякам, имевшим значительное влияние на все стороны жизни в этих местах. Столыпин рассказывал думцам: «Русская недвижимая собственность в Ковенской губернии составляет не более 14 проц., в Виленской губернии 20 проц.». И правительство опасалось, что влияние польских землевладельцев будет использовано для того, чтобы все должности в земских органах были заняты поляками.
«Да,— говорил председатель Совета министров в том же выступлении,— необходимо ввести земство, необходимо дать простор местной самодеятельности, необходимо развить силу тех племен, которые населяют Западный край; но исторические причины заставляют поставить государственные грани для защиты русского элемента, который иначе неминуемо будет оттеснен, будет отброшен».
Столыпин предлагал проводить выборы по национальным группам населения — куриям — с учетом имущественного ценза. Причем введение земства в трех губерниях Виленского генерал-губернаторства (Виленская, Гродненская и Ковенская губернии), где польского населения было больше, он предлагал отложить. Но убеждал членов Думы не тянуть с введением местного самоуправления в остальных шести губерниях Западного края. Во время выступления 15 мая 1910 года он доказывал:
«Дело идет об области, обнимающей собою шесть губерний, в которых среднее число поляков определяется цифрой в 4,2%. Цифра эта повышается для Волынской губ. до 7,9% и опускается для Подольской до 2,3%.
Если даже признавать эти цифры неверными, если увеличить их на 50%, то вы все-таки убедитесь, что край этот далеко не польский».
Казалось бы, нововведения затрагивали только интересы польской части российской элиты. Но после того, как законопроект, пусть и не гладко, прошел через Государственную думу, у него появилось значительное количество противников в Государственном совете, которому в начале 1911 года предстояло рассмотреть и утвердить документ. А самым удивительным оказалось то, что к торпедирующим проект полякам присоединились и те члены Госсовета, которые считались государственниками, включая известных лидеров правых — статс-секретаря П. Н. Дурново и тайного советника В. Ф. Трепова, который был одним из тех, кто подписал первоначальный законопроект.
Узнав о возникших в Государственном совете проблемах, сторонники введения местного самоуправления в Подольской и Киевской губерниях, объединившиеся в земские комитеты, решили выбрать депутации для встречи с императором Николаем II. Однако противники Столыпина не остались в долгу:
«В. Ф. Трепов,— сообщала пресса,— по соглашению с П. Н. Дурново доложил в высоких сферах, будто депутации от русского населения Киевской и Подольской губерний, недавно представлявшиеся Государю, подложны, подстроены и якобы совершенно не отражают взглядов и отношений Юго-Западной Руси к вопросу о земской реформе».
4 марта 1911 года при постатейном голосовании в Государственном совете создание национальных курий большинством голосов было отклонено. На следующий день попросившего об отставке Столыпина принял император. А в ходе аудиенции премьер-министр убедился, что Николай II больше верит Трепову и его соратникам, чем главе правительства. В записи, сделанной Столыпиным после этой встречи, говорилось:
«Почувствовал, что Государь верит тому, что я его заслоняю, как бы становясь между ним и страной…
Вместо того чтобы снести Трепову голову, прикрикнуть на них и пробрать, Государь ничего на мои энергичные упреки не ответил, а только плакал и обнимал меня.
Мне его искренне жаль! Он верит мистицизму, слушает предсказания, думает опереться на правых. Но ведь должен же он знать, что есть люди, которые неспособны лежать на животе; ведь не может же он не предпочесть смелость и самостоятельность низкопоклонству…
Я сказал Государю, что за 5 лет изучил революцию и знаю, что она теперь разбита и моим жиром можно будет еще лет пять продержаться. А что будет дальше, зависит от этих пяти лет.— Больше всего мне здесь жаль Государя».
Вечером того же дня Столыпин отправил императору оформленное по всей форме прошение об отставке.
«Может объяснить возникший кризис»
На всех этажах власти началось бурное обсуждение кандидатур на освобождающуюся должность. Следующим председателем Совета министров называли П. Н. Дурново, но он практически сразу объявил, что по слабости здоровья возглавить правительство не сможет. Мало-помалу все противники Столыпина, сошлись во мнении, что следующим премьер-министром должен стать министр финансов статс-секретарь В. Н. Коковцов. Казалось, что и Столыпин согласен передать бразды правления Коковцову. Во всяком случае следующее заседание правительства, 10 марта 1911 года, он поручил провести именно министру финансов.
Но неожиданно все изменилось в мгновение ока. Утром 10 марта 1911 года император вновь принял Столыпина, и заседанием Совета министров он руководил сам, объявив, что остается и никаких перемен в составе правительства не будет.
На следующий день Николай II подписал указ о прекращении работы Государственного совета и Государственной думы на три дня. А 14 марта 1911 года создание местного самоуправления в шести губерниях Западного края с национальными избирательными куриями было утверждено именным указом императора. Ведь во время перерыва в работе законодательных органов монарх имел на это полное право. Дурново и Трепову Николай II приказал не участвовать в заседаниях Государственного совета до 1912 года.
Все выглядело так, будто глава правительства одержал сокрушительную победу над своими политическими недругами.
Но русская и зарубежная пресса задавались вопросом: что именно вызвало подобный демарш правых против Столыпина? Выдвигались разнообразные версии, но наиболее близкий к реальности анализ ситуации дала британская газета Morning Post:
«Перед Россией лежат три пути: реакция или восстановление полного абсолютизма, революция или сведение монархии только к внешней форме и постепенный переход к представительному управлению, поскольку это осуществимо в России и соответствует поддержанию монархии. П. А. Столыпин, вероятно, стоит за этот третий путь. Такое предположение и, по-видимому, только оно одно может объяснить возникший кризис».
Собственно, эта направленность деятельности премьер-министра, несмотря на то что он пытался ее скрывать, не была большой тайной. К примеру, еще до мартовского политического кризиса 1911 года в газете «Новое время» появилась заметка со ссылкой на мнение «лица, знакомого с правительственными взглядами», в которой указывалось:
«Нападают на Думу, на ее неработоспособность. Нападки в большинстве случаев предвзяты.
Говорят, что нельзя работать, что законодательная машина стала, но забывают, что при прежнем порядке она шла еще медленнее.
Безусловно, недостатки и сейчас есть, но движение не прекращается, колесо пущено в ход».
Однако в столичных политических кругах знали, что автор заметки А. И. Ксюнин пользуется доверием Столыпина и публикует именно его комментарии о текущих событиях.
Такие воззрения премьер-министра делали его врагом как большинства правых, мечтавших о возвращении к привычному и родному самодержавию, так и левых, ведь Столыпин в годы первой русской революции и позднее на деле доказал свое умение и желание противостоять любым действиям по насильственному свержению существующего строя.
«Его политика,— отмечалось в Morning Post,— согласное с обстоятельствами движение вперед в направлении реформы, компромисс между теоретически желательным и наличным положением вещей».
Похожее ощущение складывалось и у отечественных наблюдателей. Появлялись и проблески надежды на успешное достижение цели. Ведь Николай II, казалось, полностью поддерживает главу правительства. На конец лета—начало осени был намечен, по сути, триумф Столыпина — поездка императора с семьей в Киев, во время которой в числе прочего депутации от различных слоев общества должны были благодарить царя за дарованное им местное самоуправление. А самому премьеру, по слухам, монарх собирался пожаловать титул графа.
Вот только у Столыпина день ото дня появлялось все больше поводов для беспокойства.
«Я чуть-чуть не разрыдался, как дитя»
Дело было не только и не столько в обеспечении успеха поездки императорской семьи. Николай II относился к премьер-министру со все большей прохладцей. И в этом не было ничего странного. Ведь именно «хозяин земли русской» и его ближайшее окружение, а не деятели правых взглядов более всего хотели вернуть прежнюю самодержавную форму правления, без малейших признаков парламентаризма. К тому же Столыпин совершил две самые страшные для царедворца ошибки. 5 марта 1911 года он сгоряча напомнил императору о своих заслугах в сохранении его власти во время революции, но, главное, пять дней спустя вынудил монарха подчиниться своей воле.
Добавьте к этому почти нескрываемую враждебность политической элиты и появившуюся невнятную информацию о террористических замыслах революционных организаций во время киевских торжеств, и станет ясным, почему Столыпин нервничал настолько, что это было заметно даже на фотографиях, сделанных в Киеве. Так, 29 августа 1911 года во время встречи императорской семьи на вокзале премьер-министр подавал Николаю II для рукопожатия правую руку и при этом нелепо прикладывал к козырьку фуражки левую.
Но император приехал в прекрасном настроении, чему немало способствовало его участие в день отъезда в Киев в спуске на воду линейного корабля «Петропавловск». 10 сентября 1911 года монарх писал матери — вдовствующей императрице Марии Федоровне:
«В самый день нашего отъезда я был в Петербурге на спуске "Петропавловска", который был чрезвычайно эффектный и привел меня в такое умиление, что я чуть-чуть не разрыдался, как дитя. В тот же вечер, 27 августа, мы поехали в Киев, куда прибыли 29-го утром. Встреча там была трогательная, порядок отличный. Сейчас же начались у меня приемы».
30 августа 1911 года состоялось торжественное освящение памятника царю-освободителю Александру II, и постоянное проявление верноподданнических чувств еще больше способствовало улучшению настроения императора.
Сколько-нибудь точных подтверждений намерений террористов так и не появлялось, несмотря на то что бывший осведомитель Киевского охранного отделения — помощник присяжного поверенного Д. Г. Богров, восстановивший свои отношения с жандармами и сообщивший о готовящемся теракте, не раз предоставлял своим секретным руководителям новые сведения. Кроме того, Богрова направляли в места, где проходили мероприятия с участием монарха и премьер-министра, для опознания среди присутствующих знакомых ему революционеров. А силы полиции и Отдельного корпуса жандармов были брошены на прикрытие наиболее вероятных направлений нападения и усиление охраны императора.
Столыпин выбрал иной способ защиты от потенциальной угрозы. На торжества в Киев в числе прочих высших сановников прибыл и министр финансов В. Н. Коковцов, который был поражен особой предупредительностью, которую вдруг начал проявлять к нему премьер-министр. В 1917 году во время допроса следственной комиссией Временного правительства Коковцов рассказывал:
«Я приехал (сейчас не припомню числа) около 28-го августа, день спустя после прибытия туда Столыпина… 28-е и 29-е августа прошли без всяких инцидентов. Мы виделись постоянно, вместе ездили. Он был очень внимателен тогда ко мне.
Были особые причины, которые побуждали проявлять несколько большее внимание…
Мой экипаж всегда следовал за ним. 30-го августа (быть может, в дне ошибаюсь), 30-го или 31-го августа, одно из двух, я в условное время приехал к нему в моем экипаже через улицу, чтобы отправиться вместе на скачки, и был удивлен просьбой сесть в экипаж к нему. На вопрос мой, почему он хочет ехать со мной вместе, он говорит: "Вы знаете, трудно с экипажем возиться, и кое о чем переговорить вместе будет удобнее". И вот с этого момента, с момента, что мы поехали на скачки, где, как потом оказалось, Богров его караулил, все время мои разъезды происходили в экипаже Столыпина, я был с ним вместе».
Лучшей защиты от покушения, чем постоянно быть с тем, на кого тебя хотели заменить недруги, придумать было нельзя. Только 1 сентября 1911 года, в день, когда Коковцов собирался поздно вечером уехать в Санкт-Петербург, Столыпин сообщил ему об угрозе теракта.
«Мы условились,— вспоминал Коковцов,— что я заеду к нему перед театром. Мы поехали вместе. Он сказал: "Вот в чем дело. Я не хочу, чтобы это разглашалось, но есть глупые сведения, что какое-то готовится покушение, лучше вместе."».
Возмущению министра финансов, который понял, что его использовали в качестве живого щита, не было предела. Он рассказывал, что заявил премьер-министру: «Довольно нелюбезно с вашей стороны, что вы хотите непременно вместе». И в театре, судя по всему, старался держаться подальше от Столыпина.
Начальник Киевского охранного отделения подполковник Н. Н. Кулябко, как это стало обычным в те дни, дал пропуск в театр своему осведомителю Богрову.
«К сожалению, полиция отбила его»
Дальнейшие события подробно описывал в письме к матери Николай II: «1-го вечером в театре произошло пакостное покушение на Столыпина. Ольга и Татьяна (дочери императора.— "История") были со мною тогда, и мы только что вышли из ложи во время второго антракта, т. к. в театре было очень жарко. В это время мы услышали два звука, похожие на стук падающего предмета; я подумал, что сверху кому-нибудь свалился бинокль на голову, и вбежал в ложу.
Вправо от ложи я увидел кучу офицеров и людей, которые тащили кого-то, несколько дам кричало, а прямо против меня в партере стоял Столыпин. Он медленно повернулся лицом ко мне и благословил воздух левой рукой. Тут только я заметил, что он побледнел и что у него на кителе и на правой руке кровь».
Главе правительства начали оказывать помощь, а внимание императора привлекли люди, схватившие стрелявшего в Столыпина Богрова: «В коридоре рядом с нашей комнатой происходил шум, там хотели покончить с убийцей; по-моему — к сожалению, полиция отбила его от публики и увела его в отдельное помещение для первого допроса. Все-таки он сильно помят и с двумя выбитыми зубами. Потом театр опять наполнился, был гимн, и я уехал с дочками в 11 час.».
Описанная позднее в печати более полно реакция высокопоставленной публики на трагическое происшествие оказалась очень примечательной: «При виде Его Величества, все находившиеся в зале и выражавшие, кто как мог, негодование против преступника, тут же пойманного,— в один голос стали требовать исполнения народного гимна.
Гимн был повторен несколько раз. При этом на сцене все стояли на коленях, молитвенно сложив руки, и пели вместе с публикой... Когда Государь поклонами отвечал на пение национального гимна,— покрывало гимн такое "ура", какого никогда не слыхал этот зал... Театр буквально дрожал, пока Государь не уехал».
А отличавшаяся нервозностью императрица Александра Федоровна, наоборот, поразила отсутствием эмоциональной реакции на покушение:
«Аликс,— сообщал матери император,— ничего не знала, и я ей рассказал о случившемся. Она приняла известие довольно спокойно. На Татьяну оно произвело сильное впечатление, она много плакала, и обе они плохо спали».
Не менее удивительным было и лечение тяжело раненного главы правительства. Столыпина перевезли в близлежащую частную хирургическую больницу, наложили повязки на раны и ввели обезболивающее. Однако с оперативным вмешательством собравшиеся придворные и именитые врачи не спешили. Проводили консилиум за консилиумом, потом ждали экстренно вызванного из столицы хирурга профессора Г. Ф. Цейдлера, которому доверяли Столыпины, а когда он приехал, оказалось, что оперировать уже поздно.
Исполняющим обязанности премьер-министра император назначил Коковцова, а сам продолжал следовать программе поездки. Но вернувшись в Киев из города Овруч, захотел навестить Столыпина, о чем писал матери: «3 сент. вечером заехал в лечебницу, где лежал Столыпин, видел его жену, кот. меня к нему не пустила». «Когда началось умирание,— рассказывал брат премьера А. А. Столыпин,— чтобы затемнить страдание, ему давали морфий. Но сознание было и не уничтожалось. Между тем дозы морфия были большие. Среди мук он бредил. У него в мозгу запечатлелась какая-то бумага, которую надо было подписать, которую подписывать ему не хотелось, но подписывать заставлял долг или какие-то соображения».
«5 сентября, в два часа дня,— вспоминал духовник Столыпина протоиерей П. П. Левитский,— мне передали, чтобы я не отлучался из дому. Около восьми часов меня пригласили в лечебницу служить молебен. Не успел я выйти из дому, как бежит другой посланец и говорит: "Берите с собой Святые Дары". Когда я пришел, то узнал, что был консилиум, который признал положение безнадежным. У умирающего была частая рвота, поэтому причастить его вторично нельзя было. Жена его попросила меня прочитать молебен о недужных… Страдалец угасал медленно, постепенно, тихо... Через несколько минут после прочтения отходной дыхание, постепенно затихавшее, прекратилось…».
9 сентября 1911 года Киевский военно-окружной суд приговорил Богрова к смерти, и в ночь на 12 сентября он был повешен. В подстрекательстве и содействии ему обвиняли то анархо-коммунистов, то партию социалистов-революционеров, имевшую богатое террористическое прошлое. Однако эсеры категорически отрицали свое участие в этой акции. Назначенный императором расследовать деятельности должностных лиц бывший директор Департамента полиции сенатор М. И. Трусевич счел, что непосредственно отвечавших за организацию охраны чинов следует предать суду. Однако судили только жандармского подполковника Кулябко, но и ему Николай II сократил срок заключения.
Все это дало возможность противникам царского строя утверждать, что покушение на Столыпина было организовано охранкой по указанию императора или его окружения.
Однако главным виновником смерти премьера, стремившегося сохранить монархию путем постепенного реформирования, были скорее верноподданические инстинкты, за многие века самодержавного правления укоренившиеся в сознании и подсознании подавляющего большинства жителей страны. Недовольство первого лица и высокопоставленных особ Столыпиным привело к тому, что все нижестоящие сориентировались и где-то что-то недоделали и как бы недосмотрели, кому-то и на что-то намекнули. И враги государства, как говорилось и тогда, и позднее, «сделали свое черное дело».
В пылу разбирательств пророчество Столыпина «моим жиром можно будет еще лет пять продержаться» осталось незамеченным и недооцененным императором. Но, несмотря на его точность, гораздо большее значение имело другое обстоятельство. Верноподданические инстинкты в считанные годы после революции привели к возрождению самовластия. И новые названия, наименования и лозунги лишь ернически подчеркивали неизменность его сути.
Евгений Жирнов, "Коммерсантъ-История".
