Видео
В мире
"…Я уезжал из России в середине студеной снежной зимы узким проселком, которым редко пользуются, — служил он только для сообщения между Псковской губернией и Лифляндией", — вспоминал Герцен о своей поездке за границу, предпринятой в 1847 году.
Поразительно, но две соседние губернии разительно похожи, хотя многие литераторы часто ставили в пример Ригу и Лифляндию всей остальной России — своей чистотой, ухоженностью, аккуратностью.
"Здесь все пахнет известью, ничто не докончено, ничто не готово для жилья, всюду строительный лес, голые стены; там — все пахнет плесенью, все разрушается, все становится нежилым, всюду трещины, обломки, мусор".
Общее между северо–западным уголком России и краем, где долгие столетия хозяйничают остзейские бароны, и то, что они "недоступны всякому внешнему влиянию…". Остаются позади широкие равнины, заснеженный ельник и русские деревеньки, где "домишки жмутся друг к другу, предпочитая вместе сгореть, нежели разбрестись во все стороны…".
Взгляду путешественника открываются Лифляндия и Курляндия. Что тут, что на Псковщине — нищета. "В Лифляндии и Курляндии… фермы, разбросанные вокруг замка. Крестьянские хижины стоят врозь. На этих фермах живет бедный добрый народ, по–видимому, без будущего, придавленный вековым рабством, — остаток древнего народонаселения".
Отмечая аккуратность и сентиментальность "типичных немцев", Герцен пишет об их жестокости по отношению к местному населению, об их чудовищном консерватизме.
"Только в Риге — на этих узких темных улицах, в этом городе привилегий, цехов, проникнутых ганзейским и лютеранским духом, где в самой торговле чувствуется отсталось и застой, где русское население принадлежит к закоренелым раскольникам — только там я понял разницу между тем миром, который я только что покинул, и тем, в который вступил…
Балтийские немцы, сыны древней цивилизации, много веков тому назад отстали от великого исторического движения: отныне они приобрели неизменный склад, они остались какими были, ничем с тех пор не обогатившись: в своих идеях и делах они устанавливают порядок, правила и меру, чтобы никогда от них не отступать…Они… подлинные консерваторы; они многое потеряли и опасаются потерять остальное".
Неизвестно, где останавливался Герцен в Риге и сколько времени здесь провел перед тем, как продолжить путешествие по Европе. Известно лишь, что 12 мая 1847 года в Париже, перед тем как приступить к заметкам "Письма из Франции и Италии", он набрасывает и родовой "портрет" Риги и Лифляндии.
Возвращался он сюда и позднее. "Я из этого места сделал в 1853 году предисловие к новому изданию "Революционных идей в России", — писал он спустя годы.
Впрочем, переехав в 1847 году за границу, Герцен так же, как и в Риге, не находит ничего утешительного. "Везде скучно, будьте уверены. В Париже — весело–скучно, в Лондоне — безопасно–скучно, в Риме — величаво–скучно, в Мадриде — душная скука, в Вене — скука душная".
Через несколько лет писателя лишают русского подданства, но он не падает духом. "Единственное, что мне остается, — это энергия борьбы, и я буду бороться. Борьба моя поэзия…"
Затем Герцена ждали переезд в Лондон, основание "Вольной русской типографии", выпуск вольнолюбивых изданий, работа над многочисленными статьями и главным трудом его жизни — "Былое и думы", переписка с корреспондентами из России, среди которых были и авторы из Лифляндии.
Тютчев посвятил Лифляндии одно из лучших стихотворений. Начальные строки должны быть известны каждому ученику средней школы: "Через ливонские я проезжал поля…"
Что роднит наблюдения революционера Герцена и монархиста Тютчева о Лифляндии: оба отмечают унылую природу края, запустенье, консерватизм остзейцев. В собрании сочинений Тютчева стихотворение "Через ливонские я проезжал поля…" датировано октябрем 1830 года.
Сотрудник российской Государственной коллегии иностранных дел из Петербурга Тютчев назначен на дипломатическую службу в Германию — представителем русской миссии в Мюнхене. В октябре он выезжает из столицы. Путь лежит через Лифляндию и Митаву.
Эти недели стали настоящей "болдинской осенью" для поэта. Лишь только выехали, на листок бумаги легли божественные строки:
"Есть в светлости осенних вечеров
Умильная, таинственная прелесть:
Зловещий блеск и пестрота дерев,
Багряных листьев томный, легкий шелест,
Туманная и тихая лазурь
Над грустно–сиротеющей землею,
И, как предчувствие сходящих бурь,
Порывистый, холодный ветр порою,
Ущерб, изнеможенье — и на всем
Та кроткая улыбка увяданья,
Что в существе разумном мы зовем
Божественной стыдливостью страданья.
Сменяются картины природы, и на листочки ложатся новые строки. Легко и сегодня узнать в этих стихах балтийские края. Но это не просто зарисовки с натуры — работа тонкого графика.
Здесь, где так вяло свод небесный
На землю тощую глядит, –
Здесь, погрузившись в сон железный,
Усталая природа спит…
Или другое:
Песок сыпучий по колени…
Мы едем — поздно — меркнет день,
И сосен, по дороге, тени
Уже в одну слилися тень.
Черней и чаще бор глубокий –
Какие грустные места!
Ночь хмурая, как зверь стоокий,
Глядит из каждого куста!
Здесь, в глуши лифляндских и курляндских лесов, путнику кажется, что время застыло, не меняется уклад жизни на землях бывшей Ливонии — края рыцарских замков, баронских поместий, кирх, увенчанных петушком, захолустных городков и потемневших крестьянских изб, сараев и риг.
Все в осеннем пейзаже навевало мысли о прошлом Ливонии — "страны песков". Карета подъезжала к Митаве, бывшей столице Курляндского герцогства, когда у путешественника — поэта и дипломата — рождались новые строки.
Через ливонские я проезжал поля,
Вокруг меня все было так уныло…
Бесцветный грунт небес, песчаная земля –
Все на душу раздумье наводило.
Я вспомнил о былом печальной сей земли –
Кровавую и мрачную ту пору,
Когда сыны ее, простертые в пыли,
Лобзали рыцарскую шпору.
Впереди, словно серебряное зеркало, показалась гладь реки — Аа Курляндской.
И, глядя на тебя, пустынная река,
И на тебя, прибрежная дуброва,
"Вы, — мыслил я, — пришли издалека,
Вы сверстники сего былова!"
Так! Вам одним лишь удалось
Дойти до нас с брегов другого света.
О, если б про него хоть на один вопрос
Мог допроситься я ответа!
Но твой, природа, мир о днях былых молчит
С улыбкою двусмысленной и тайной –
Так отрок, чар ночных свидетель быв случайный,
Про них и днем молчание хранит.
Вот показалась громада герцогского дворца — творение великого Растрелли. Перед поездкой в эти края Федор Иванович проштудировал литературу о прошлом Митавы — он знал, что это — первый проект, созданный великим Бартоломео в России. Попросил возницу остановить карету. Да, удивительная красота на фоне невыразительного пейзажа.
До постоялого двора, где предполагалось заночевать, оставалось всего ничего. Подали горячего чая. Тютчев набело стал переписывать стихи, только что записанные в карете.
Федор Иванович двадцать лет провел на дипломатической службе за рубежом. Он еще не раз возвращался через эти самые края на родину — в Петербург. Но стихов, близких тем, которые родились в самую первую поездку, больше не появилось. Это действительно была "болдинская осень" Тютчева.
Илья ДИМЕНШТЕЙН
